В тени креста

Гусев и Берсень изумлённо переглянулись. Дьяк пал на колени.

– Благодарствую государь. До последних дней своих буду молиться за оказанную мне тобой честь. Но, токмо чести для верных слуг мало…. Им потребно оправдывать её, великими, угодными тебе делами, а я вижу, что дело, порученное мне, оскудевает. В тот день, когда потребно радеть и не мешкать, всё наоборот затухает, горячий след остывает и канет в небытие. Коли видишь мою вину в том – прикажи казнить, но доверия своего не лишай!

Иоанн Васильевич весело рассмеялся: – Эва как…, – великий князь обернулся к Беклемишеву: – А ну, ты говори.

Боярин пал на колени рядом с Гусевым.

– Великая тебе благодарность за оказанную честь государь, – стоя на коленях, поклонился Беклемишев, – однако, помыслю, что прав Владимир Елизарович. В сём деле мешкать не след. Коли видишь вину нашу в смерти Бориски Лукомского – готовы расплатиться любой ценой…. Но сейчас…, ради твоего блага, блага государства московского не вели это дело забывать.

– Благозвучны слова ваши, – великий князь продолжил улыбаться, – отрадно, что вы есть верные слуги мне и всему государству московскому. Доволен я великим усердием вашим, но на этом закончим мы разговор о Лукомском и всём, что с ним связано. Коли суждено ему было покинуть наш мир, то об остальных его грехах пусть господь позаботится, – Иоанн Васильевич размашисто перекрестился, дьяк и боярин перекрестились вслед за ним. – Однако…, – государь дотронулся до массивного золотого креста на груди, и Берсень припомнил, что точно так же делал и дьяк Гусев, когда собирался с мыслями. Беклемишев чуть повернул голову к дьяку, но тот на его взгляд не ответил.

… – Не забудьте и о своей клятве: сохранить всё о сём деле в тайне, навечно, – чуть понизив голос, сказал великий князь.

– Помним государь! – вразнобой ответили Гусев и Беклемишев.

Иоанн Васильевич одобрительно кивнул головой. – Ступайте слуги мои верные, будет час, призову вас на новую службу. – Великий князь повернулся спиной, давая понять, что разговор окончен.

Поднявшись с колен, Гусев и Беклемишев отвесили поклон, и, пятясь задом к дверям, вышли из великокняжеских палат.

* * *

По переходам и галереям из резного дерева, через большие палаты и просторный зал, дьяк и боярин миновали Передние палаты, и вышли к красному крыльцу. Оба обернулись, и, не сговариваясь, трижды перекрестились на икону спаса над входом.

А вокруг крыльца, на ступенях трёх широких лестниц, да возле них, всё важный народ московский. От середины лестниц книзу – стояли больше родовитые, а за ними, ещё пониже – служилые. Все хотят увидеть государя, предстать пред его ясные очи.

За полдень, небо дышит холодом, первый снег большими хлопьями неторопливо оседает на крыши и дворы. Медленно кружится и застилает собой самый конёк красного крыльца и весь двор, что перед ним.

– Эх, чудно как-то оно…, – глядя себе под ноги, обронил Берсень.

– Ты о чём? – спросил Гусев, внимательно глядя куда-то в середину пёстрой толпы у крыльца.

– Да, вот чудно, говорю… Закончилось наше дело, почитай через пять месяцев на шестой, всё токмо этим жил и вдруг, как отрезало…

– Дело? – дьяк усмехнулся в усы, – это наша служба в этом деле закончилась, а дело только началось, – Гусев указал на троих бояр, что друг за дружкой поднимались по ступенькам великокняжеского терема.

Старший – сам весь седой, взгляд с прищуром; средний – одет во всё чёрное и с лица бледен; младший – в дорогой одежде и красных сапогах, щёголь.

Берсень посмотрел, куда указал Гусев, и, узнав всю троицу, уже хотел было что-то сказать, но его прервал резкий возглас из гудящей толпы:

– Глядико-сь, сызнова греки к государю! Второй раз на дню! Мы – бояре московские, у крыльца дожидаем, а эти прямо в палаты шасть! – басил большой грузный боярин с длинной седой бородой.

– Так, то-ж Ласкарёвы… Их не для совета или розмыслов государь зовёт, а для тайных дел. Чем они живут, токмо богу, да нашему Великому князю известно – словно волки по дорогам рыщут, всё чегой-то ищут, и есть ли на них крест, аль нет – не ведомо… – Вторил первому, другой боярин в высокой бобровой шапке и шубе, крытой синим сукном.

Греки прошли мимо, прямо в те двери, откуда до этого вышли Гусев и Беклемишев, голов не повернули, ни с кем не заговорили и здравия никому не пожелали.

– Неужто по нашему делу они, к государю? – отойдя в сторону от толпы, спросил у Гусева Берсень.

– Может и так, – сдержанно уронил дьяк, – такие дела наш государь не бросает и не забывает.

– А мы? Али не доверяет нам более великий князь? – сдавленно спросил Беклемишев.

– Может и доверяет, да токмо, наша служба ему видать более без надобности, не нами начато, не мы и закончим.

– Стало быть, не греки при нас, а мы при их деле были? – вскипел Берсень.

– Так уж, получается…, – неохотно ответил Гусев, продолжая идти к воротам.

– Как же это?

– Нешто сам не разумеешь? – оглянувшись по сторонам, с горькой усмешкой бросил дьяк. – Крамольные дела, они тё-ёмные, откуда и куда тянуться нити заговора враз не разберёшь. Нас потому к этому делу приставили, что князья, бояре и попы московские родством и делами издревле меж собой, да со многими литвинами накрепко связаны. Ветви родов-дубов сплелись и срослись-сроднились. Кто за кого стоит и супротив кого древнюю вражду питает с наскока не разобрать. В такой чаще, не то, что иноземец…, писчий дьяк из разрядного приказа голову сломит.

– Это, что ж… Мы для Ласкарёвых, навроде гончих на охоте, след унюхали, а дальше – дело хозяйское?

– Добрая гончая издалека чует зверя, но не видит его, от того и петляет, а сокол с высоты полёта зверя зрит. А коли соединить их? Вот то-то и оно. Наш Иван Васильевич премудр, паче всего в людях разбирается, знает какого человека к какому делу пристроить.

– А что же, теперь? Пробрались через дебри, учуяли зверя и, ненадобны мы?

– Стало быть – так….

– Ну, нет! Не по мне это. Такое дело не след на полпути бросать. Теперича, я ещё пуще сведать желаю, как оно так всё сплелось, и почему государь оставил это дело грекам?

– Что же ты государева слова ослушаешься? Своеволишь?

– Да рази я для своевольства, а не за ради государя? Нет, батюшка мне сызмальства говаривал: «все дела до конца доводить надобно», – так я и приучен.

– Да уж знаю я твоего батюшку, – улыбнулся Гусев, – не раз посольские дела вместе правили, только он не так горяч.

– Эх, Володимир Елизарович, всё бы тебе: по посольскому, да по писанному, а в этом деле вишь как ….

– Как? – удивлённо поднял брови дьяк.

– Тот делу рад, кто сам хват.

Гусев покачал головой и усмехнулся в бороду, что ещё сильнее распалило Беклемишева:

– А вот ты сам столько трудов положил и неужели не обидно тебе?

– Обидно? Пожалуй, что нет. Сыскное дело оно непредсказуемое, а потому не по мне. Да и на кого обижаться то? На государя? – дьяк пожал плечами.

– Не о государе я сейчас, а о том, что дело бросать не след, – в сердцах махнул рукой Иван.

– То есть, всё-таки, затаил обиду? – подначил Гусев.

– Нет, не обиду… Но успокоения мне нет, и поделать я с собой ничего не могу – шуба овечья, а душа человечья, – не мог остыть Беклемишев. – И мыслю я, что коли влезли мы в это дело, нам и надлежит его до конца довесть. Я бы и сам управился, токмо не знаю, как теперь подступиться.

– Подступиться не сложно, а вот отступить, потом будет тяжко. Ну коли решил, отговаривать более не стану, – дьяк пригладил свою бороду и кинув взгляд на оставшуюся позади на ступенях шумную толпу, продолжил: – все ведомые нам следы у тебя как на ладони.

Берсень непонимающе посмотрел на Гусева, и тот, уловив взгляд Ивана, пояснил:

– Да вот они: покойник Борис, те, кто был в допросной избе и конечно сами Ласкарёвы…

– Ну, про тех, кто был в избе – это я и сам думал, а греки, они-то как? – с нетерпением спросил дьяка Беклемишев.

Гусев поморщился, но продолжил:

– А сколь раз ты встречал Илью Ласкарёва, когда ён с Литвы да порубежья возвращался, чего ж не спросил, как он Бориса сыскал? Как он исхитрился захватить только его одного и при том уйти от прочих братьев Лукомских. Ведь те, небось, были где-то поблизости?

– Да много ль с ним поговоришь? С им и его меньшим братом всё едино, что хлеб, что мякина, – затараторил Берсень. – Лопочут меж собой не по-нашему, а нам о деле всего два слова и фьють – только пыль за ними по дороге.

– То-то и оно… тайна за ними. Вот, ежели бы ты с ними вместе, где побывал, то глядишь, чего и узнал бы. Но прежде, подумай, надобно ли это тебе? – подытожил Гусев.

– Надобно! Ой, надобно. Всё выведаю. Жив не буду, а узнаю! – запальчиво воскликнул Беклемишев.

– Эх, Иване, много в тебе бродит бесовского, а смирения нет. Так и до беды недалече. Многому тебе ещё учиться надо. Ты б, хоть книги читать начал, в них обило многомудрости.

– Эва, книги, – нетерпеливо отмахнулся Беклемишев, – это в каких таких книгах прописано как крамолу известь? Сколь разов я их открывал, а там всё о божественном, про мирское-то ничего. Опять же, вот и у тебя тоже сколь учуся, но это мне, покамест, всё уразуметь не помогает.

– Книги, они бывают разные и о разном…, – как бы про себя оборонил дьяк – А у меня ты не особо и учился, так… приглядывался. И постичь смысл всех шагов не пытался, – чуть прикрыв глаза, тихо сказал Владимир Елизарович.

– Да говорю ж тебе: мне писанная в грамотах, да книгах наука не к чему. Не по мне тако занятие, – с напором пояснил Иван. И, заметив, неудовольствие на лице Гусева, продолжил уже тише.

– Ты, мне лучше о настоящих делах обскажи. О наших. Вот это как раз то, над чем мне охота подумать, да постараться.

– Эх-хе-хе, – по-стариковски покачал головой дьяк Гусев. – Горяч ты. Мой совет – оставь всё это. Узнает государь – не сносить тебе головы.

– Нет, Володимир Елизарович, теперя уже не могу, не такой у меня характер, а за вещее дело и головы не жаль, – Берсень возбуждённо сверкнул рысьими глазами и притопнул ногой.

– Знать ты уже решил, что делать будешь, коль до государя дойдёт, что ты ослушник? – с хитрецой во взгляде спросил дьяк.

– Да, там уж будь, что будет. А ежели чего, то всё брошу и на войну уеду. Тама, чай, сподручнее будет и проще. Вот враг, а вот мы, и побеждает тот, у кого сила в руках!

– Эх-хе-хе… Коли так, то на этом пора нам расстаться Иване. Расходятся наши дороги, помогай тебе бог! – Серьёзно взглянув на Берсеня, сказал Гусев.

Иван Беклемишев опешил. Он в растерянности растопырил руки в стороны и подался всем телом вперёд. Но через мгновение уже совладал с собой.

– Спасибо на добром слове… Бывай, Володимир Елизарович, – со скрытой обидой бросил Берсень, и резко развернувшись, зашагал прочь.

Гусев остался стоять на месте. Снег медленно падал на его плечи и седую бороду. Дьяк смахнул прилипшую к реснице снежинку и медленно перекрестил удаляющуюся фигуру Ивана Беклемишева.

– Помогай тебе бог.

* * *

Берсень поторапливал коня от государева двора. Уязвлённое самолюбие и мысли о том, что последние месяцы он жил как кукла в чужих руках, жгли его изнутри.

Влетев на отцовский двор, он, наперво приказал готовить допросную избу. Ничего не понимающая дворня мялась в нерешительности, и это окончательно вывело Ивана из равновесия. На крики Ивана, подгоняющего к избе вялую дворню, вышел отец.

– Почто шумишь, сыне? – ровным рокочущим басом спросил Никита Беклемишев.

– Да что же это, батька, холопы совсем обленились, наказов не исполняют, по углам шорохаются, а мне надо дело вершить.

– Не хватит ли на сегодня? – с ленцой потянулся боярин Никита.

– Э-нет, батька, поспешать мне надобно, пока след не остыл, с людьми из нашей допросной избы перемолвится, да хорошо покумекать.

– Так люди наши, вроде как за тобой отъехали….

– Как отъехали? Когда? – встрепенулся Берсень.

– Ну как же… Вслед за тем, как ты с дьяком со двора выехали, заскочил грек этот, ну…, седой такой…, Ласкарёв… Был он с сыновьями и двумя воями. Все верхами, да одвуконь13. Забрали домовину14 с покойником Борисом, нашего ката15 и подьячего, вроде как по государеву слову. Я думал, что ты с Гусевым о том знали.

– Не знали мы о том! Не знали! – выкрикнул Берсень. – Видать греки только и ждали нашего отъезда со двора, чтобы людей допросных имать.

– Т-а-а-к, – боярин Никита отвел глаза в сторону, а я ещё им розвальни16 под домовину дал и отрока из дворовых…

– Зачем?

– Ну как же иначе…, люди с государевым словом… дело у вас общее… Отрок им и листы снёс, что у тебя в горнице лежали….

– О господи! Батька! Было общее, было…. А, теперича, государь отставил меня и дьяка Гусева в сторону, – печально уронил Иван.

– Как так «отставил»? – боярин Никита стал темнее тучи.

– А вот так, поблагодарил за службу, наградил кошелём и приказал всё забыть….

– Стало быть, в немилости ты?

– Того великий князь мне не сказывал…, напротив, называл верным слугой своим. Но всё одно, чую я, что провели меня греки, как мальца неразумного.

– Греки… уж сколь годов так-то… При них переменился дедовский порядок на Москве эх… Но, не в энтот раз! Этого случая не спустим, завтра же государю челом ударю на их обманку! А сейчас пока всё обмыслить надобно – идём вечерять. – Никита Беклемишев обнял сына за плечи, и они скрылись за дверями своего дома.

* * *

Погружённый в свои мысли посольский дьяк Владимир Елизарович Гусев медленно подъехал к воротам своего дома. Он без лишней суеты слез с коня и толкнул калитку.

– Эй! Коня примите! – крикнул Гусев во двор, мысленно удивляясь, что никто из дворни не увидел, как он подъехал, и как это было заведено, заранее не открыли ему. Необычно молчаливые холопы с запоздалой резвостью распахнули ворота и забрали коня. Владимир Елизарович сделал пару шагов и заметил, что во дворе, под навесом стоял ещё один осёдланный конь – чужой, а со ступеней крыльца его дома навстречу, широко улыбаясь, сошёл боярин государевой тайной службы.

Гусев давно был знаком с этим боярином, знал, что настоящее его имя Феодор Ласкарис, и никогда не верил в те сплетни, что рассказывали об этом человеке. На Москве этого грека все привыкли звать на русский лад – Фёдор Ласкарёв, что нисколько не задевало боярина. И хотя приятелями Гусев и Ласкарёв не были, но определённую симпатию друг к другу испытывали. Поэтому, без лишних предисловий, Владимир Елизарович проводил боярина в дом и усадил за стол. Тут он и выложил ему своё видение недавних событий, не забыв упрекнуть Фёдора и его сыновей в излишней скрытности. Гусев говорил ровно, но с редкой для себя желчью. Толи день сегодня был уж слишком ненастным, толи остался осадок от разговора с Берсенём, а может быть собственные давние мысли дьяка выскочили наружу. Как бы то ни было, но в конце своей речи, Гусев даже встал из-за стола и повысил голос, что случалось с ним не часто.

Грек не обиделся, а только кивнул головой и чуть лукаво улыбнувшись, сказал:

– Твоя правда, мы, может, кое в чём и перестарались, но уж больно странно всё в этом деле: как выйдем на поиск – засада, как нападём на след – тупик, а споймаем злодея – он либо молчит под пытками, либо вот – богу душу отдал.

– Неужто, меня, в чём подозреваешь боярин? – вспылил Гусев.

– Теперь уже нет, а за прошлое прости, – повинился Ласкарёв.

– Теперь?

– Ты ведь ведаешь, я верный слуга государя и государыни и что велят, то и сполняю.

– Ну да, ведаю. Токмо на деле ты есмь слуга государыни и государя, – поправил Гусев.

– Разве сие не суть одно и тоже? – заулыбался старый боярин.

– Вообще-то нет, но продолжай.

Ласкарёв с охотой кивнул.

– С чего всё, зачинилось, помнишь?

Гусев помнил: сначала в Новагороде объявились попы-еретики, а как им развязали языки и пошли имать тех, кого они на пытке назвали, так и открылось тайное: о заговоре супротив государевых порядков и церковных устоев. Дале хуже было: в самого государя со стены кремлёвской кто-то стрелу метнул. Целую седмицу всю стражу кремлёвскую трясли да допрос учиняли, но злодея так и не сыскали. Вот и повелел государь заняться поисками лихоимцев ему – дьяку Гусеву, а для пущей ловкости дал, якобы в подмогу Ласкарёвых.

– Я поначалу тоже решил, что всё связано с делами иноземными, ведь иначе государь поручил бы сие дело не мне…, – с горечью в голосе начал Владимир Елизарович. – Однакось, по всему вышло, что тута лишь интересы тайной службы, тогда почему я? Ведь мой промысел – посольства править, а не за крамольниками рыскать.

– Э-э дьяк, да ты-ж сам и ответил на свой вопрос, – продолжил улыбаться боярин Ласкарёв, – потому ты и нужен на сём деле, что известен своей рассудительностью, да острым умом, и тем, что нельзя тебя ни купить, не запугать.

– Но теперь то, всё…? Сколь трудов, а стал уже не нужен, государь от дела отставил, – уронил Гусев.

– Владимир Елизарович, ты никак отчаялся? А может, ты просто устал?

– Возможно. Но когда твое дело оказывается с тройным дном, тут любой придёт к невесёлым мыслям. Однако, ты тут не за тем, чтобы пустые речи вести? Так? Коли приехал, так уже не темни, говори, как есть, чем могу – помогу, чай не враги мы.

– Иного от тебя и не ожидал, – обрадовался Ласкарёв.

Гусев поднял глаза на Фёдора Ласкарёва. Греку было уже за пять десятков. Сухощавый и статный, Ласкарёв казался даже несколько изящным, как юноша. Уроженец далёкого Константинополя, он был стремителен в поступках, но мягок в жестах, поступь имел плавную почти не слышную – кошачью. Взгляд холодных глаз грека был резок. Речь гортанная и певучая, почти без акцента. И хотя лицо Фёдора было в морщинах, а волосы на голове и в бороде был совсем седыми, сам грек мало походил на степенного старца. – Он был из тех людей, которых прожитые годы не сгибали в гнусного брюзгу, а как будто «натирали до блеска».

– Вот ты, Владимир Елизарович давеча попенял мне, что мол, тайн много, и тут ты прав, возразить мне нечего, но тайны-то они у всех есть. Большие али малые, но есть, иной раз даже и человек тебе знаком, а не знаешь, что за тайну он бережет. У тебя ведь ранее в посольских делах разве так не бывало?

– Ну, там сие, само-собой…, – нехотя буркнул Гусев.

– Да, – подхватил Фёдор, – вот ноне, до государева поручения, ты всё более по иноземным делам радел, однако ведь не всегда было так, сказывают, что по молодости и воинского дела не гнушался?

– К чему это ты ведёшь? – встрепенулся дьяк.

– Да просто к слову пришлось, – как будто простецки, пожал плечами грек.

– Ты, Фёдор Кананович со мной не хитри, чай не малец я, поседел на государевой службе, – с раздражением сказал Гусев.

– Да, что ты, какая уж тут хитрость, – с лёгкой усмешкой ответил Ласкарёв, – просто хотел спросить о делах твоей юности, да о сотоварищах, с кем службу ратную ты нес.

– О ком вопрошаешь? – дьяк прищурил глаза.

– Да вот, хотя бы о твоём былом товарище, об Иване Курицыне, ведь по молодости вместе же на рубежах да заставах не един год провели, али не так?

– Вон чего тебя беспокоит…, – недобро протянул Гусев. – Что ж, была у нас дружба, пока он молод был, да ноне её уж нет, хоть и в одном приказе мы с Иваном, но как ты сам ведаешь, начальным головой у нас его брат, что в ближних людях к государю. Да и сам Иван теперь важным стал, к себе не зовёт, и в гости не заезжает, разошлись наши дорожки врозь.

– То всем давно известно, – продолжил улыбаться боярин Фёдор, – но я хочу спросить о другом: как считаешь, зачем Иван послал Бориса Лукомского в Литву к князю Соколинскому, и почему тот поехал? Ведь гонец-то больно непростой, – глаза Ласкарёва смотрели прямо на дьяка, как будто хотели пригвоздить его к месту, где он сидел.

– А откель ведомо, что это Иван послал Лукомского? – удивился Владимир Елизарович.

– Ну, ты же не думаешь, что мы даром тратим время на государевой службе, – уклончиво сказал Ласкарёв, – так всё же…, как мыслишь, почему именно Борис стал посланцем и зачем он туда поехал?

– Кабы я доподлинно всё знал, нешто утаил бы? – вопросом на вопрос ответил Гусев.

– А я вот и хочу это у тебя спросить, ведь может так статься, что ты чего-то не договариваешь. Нет, я, конечно, не верю, что ты в сговоре с Курицыными, но сердцем чую, что между Иваном и Соколинским что-то есть. А ты, если не знаешь об этом, то можешь догадываться, в чём сейчас дело!

– Побойся бога боярин! – вспылил, обычно сдержанный дьяк, – всё, что было мне ведомо об этих людях, осталось далеко позади, юнцами мы тогда были, и ничего с той поры не осталось, окромя воспоминаний.

– Кабы я боялся бога – тут бы с тобой не сидел, а обратился бы к другому человеку, скорее всего священнику, – всё с той же усмешкой продолжил Фёдор. – И ещё раз тебе повторю, что никто тебе не пеняет, но как человек, не верящий в совпадения, прошу – обмысли мои слова, может чего и надумаешь.

Ласкарёв качнулся всем телом назад, намереваясь встать из-за стола, но Гусев, не поднимая опущенной головы, хлопнул ладонью, чем вызвал едва заметно замешательство на лице боярина и остановил его порыв.

– Вот ты сказал про священника, а ведь получается, что к нему и надо….

– Не понимаю тебя Владимир Елизарович, – слегка растягивая слова, проговорил Фёдор.

– Что ж… была одна история. Сейчас она уже подзабылась, но я как услышал от Бориса-покойника про старого князя Соколинского, так сразу её и вспомнил. Правда, сразу упрежу, что всё, что я помню совсем не касаемо отношений между Москвою и Литвой и не думаю, что этот вообще как-то связано с нынешним делом, так как Соколинский и Иван Курицын совсем не други, а скорее наоборот.

– Ну-у, – протянул Ласкарёв, – ты уж Владимир Елизарович поведай, а опосля, вместе обмозгуем, может, сообща и поймём чего, ведь две головы одной лучше?

Гусев согласно кивнул, и начал свой рассказ:

– Было всё это на последнем году нашей порубежной службы, Иван тогда совсем мальчишкой был – борода ещё не отросла, состоял он по просьбе его отца при мне, к ратному делу обвыкал. У князя Семёна Соколинского была дочь-красавица, звали княжну Анной. И вот посватался к ней юный Иван Курицын, всё честь по чести. Соколинские, несмотря на то, что женишок был молодше невесты, оказались не прочь породниться с Курицыными, ибо те уже тогда были не чужды великокняжескому московскому столу. Но вот только сама Анна любила другого – в младенчестве ей наречённого княжича Василия Бобровского. Он из родовитого, но обнищавшего древнего литовского гнезда, но собой был хорош и наукам разным обучен у латинян в граде Праге. В ту пору, он как раз возвернулся под отчую крышу, так как при дворах иноземных, не имея протекции и денег, имени себе не сделал. Княжна была послушна отеческой воле, но девичье сердце указывало ей другой путь. Так и металась она почти год, но не выбрала, ни одного из них.

– И тогда она, бежала? – хитро сверкнув глазами, спросил Ласкарёв.

– Да…, при помощи бритвы…, – Гусев замолчал и перекрестился. – После такого, сам понимаешь, Семён Соколинский еле пережил позор, и возненавидел и Ивана Курицына, и Василия Бобровского, а четверо его сыновей поклялись на могиле сестры снести головы обоим неудавшимся женихам, так как именно в них видели зло, кое сгубило княжну Анну.

– Мда, – сухо произнес грек и задумчиво провёл рукой по своей белёсой бороде.

– Вот видишь, я же говорил тебе, что это дело, нынешнего не касаемо, – с печалью в голосе подытожил Владимир Елизарович.

– Так-то оно так, но как знать…. Об этом надо ещё поразмыслить, авось что-нибудь, да выплывет, хотя дело и старое. Однако-сь, уже в нынешнюю пору Курицын ведь зачем-то посылал Бориса к старому князю? Али прошлые обиды позабылись?

– То есмь загадка и для меня.

– А к чему ты обронил, что, мол, к священнику и надо? – зацепился за мысль Ласкарёв.

– Так, ведь Василий Бобровский после того случая как раз в монахи и подался, и как я слышал, стал священником, где-то в Новагороде.

– Что-ж…, надоть его поискать, может и приоткроется сия тайна, а я чую, что коли поймём мы, что есть нынче между старым Соколинским и Курицыным Иваном, так и доберёмся до самого дна колодца, из которого и проистекает зло, – уверенно сказал Фёдор.

– Погоди, боярин, но, ежели ты прознал, что Курицыны враги нашему государю, отчего ж не молвишь ему об этом? – обескураженно спросил Гусев.

– Я измену сердцем чую, а видаков их делам у меня нет.... Пока нет, – Ласкарёв сжал перед собой жилистый кулак.

– Ну, тогда и суда нет, – пожал плечами дьяк.

– Пока нет…, – повторил грек.

– А скажи-ка боярин…, – снова остановил собравшегося уходить Ласкарёва Гусев, – всё-таки, почему государь отставил меня и Беклемишева от сего дела?

Грек в ответ как-то невесело хмыкнул и вместо обычного прищура посмотрел дьяку в глаза спокойно и открыто.

– Он не токмо тебя от дела отставил, он это дело приказал забвению придать, насовсем.