Из жизни Ксюши Белкиной

– А почему у меня раньше такого не было? У меня же мужчины были, а такого и близко не было…

– А кто у тебя был?

– Ну, в магазине нашем… Грузчик один… И еще охранник…

– Они ухаживали за тобой?

– Да нет, что ты… Звали в подсобку, ну и там…

– А тебе что, это нравилось?

– Нет! А что было делать? Как отказать-то? Они ж обидятся… Да подумаешь – нельзя стерпеть, что ли? Тем более они предусмотрительные – чтоб без последствий…

– Ох, Ксюша, Ксюша, как больно тебя слушать… – отвернул от нее голову Витя. – Несчастная ты моя девочка! Еще более несчастная, чем я…

– Так что мне делать-то, Вить? Я все время об Иване Ильиче теперь думаю, каждую минуту… И глаза его перед собой вижу – яркие такие и синие-синие! Я влюбилась, да?

– Да почему сразу влюбилась? Просто к живому теплу тебя потянуло, к настоящему…

– А ты знаешь, он ведь и не красивый совсем, Иван Ильич! Толстый и лысый, и в возрасте солидном! С нашим охранником Серегой – ну, с которым у меня это было – и не сравнить! А вот поди ж ты – прямо таю вся…

– Замуж бы тебя отдать за доброго мужика, Ксюша! За понимающего… Да где такого возьмешь? Жизнь – штука жестокая, нужно, чтоб готовая женская личность была, естественным образом по Дарвину отобранная…

– Да какой такой замуж, Вить! О чем ты? – рассмеялась вдруг Ксюша. – Прямо как моя Олька… Та тоже все про замуж талдычит! Если, говорит, продаваться – то только замуж! Хоть за кого, только чтоб богатый был! А о любви даже и не вспоминает…

– Так она ж с мальчишкой каким-то вроде дружит… Они иногда днем вместе приходят, я вижу!

– А… Это Саша Потемкин, они в одном классе учатся. Он ее и вытягивает на тройки – спасибо ему за это большое! И любит ее по-настоящему, прямо как взрослый… Только он из бедной семьи, у них, кроме него, еще трое.

– А замуж она хочет непременно за богатого?

– Ну да! Вбила себе в голову – и все тут… Насмотрелась фильмов сказочных про американских красоток да бедных золушек – и верит! А сама двух слов связать не может, только и интересов – пиво да жвачка…

– Да уж… «Что золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина красивая и безрассудная…»

– Что это, Витя?

– Это притча царя Соломона из Ветхого Завета. Прямо про Ольку твою сказано! Ты ее держи построже, Ксюш! Раньше она хоть бабки побаивалась, а теперь?

– Я постараюсь, конечно! Главное, с профессией бы ее определить! Она ж учиться больше не хочет! Зачем, говорит. Меня муж будет содержать… Лишь бы по рукам не пошла в поисках этого самого мужа, вот чего я боюсь! Так что какой мне замуж – мне бы Олькину судьбу верно направить…

– Ничего! Надейся на лучшее, Ксюш. Знаешь, как в Библии сказано? «Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасет». А еще: «Кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира»… Вот и выходит, что мы с тобой – дети божьи, и потому спасемся!

– Спасибо тебе, Витя…

– Да за что?

– Вот поговорю с тобой – и мне легче становится! Только ты мне так и не посоветовал – что мне теперь делать-то?

– Да ничего, Ксюш! Жить. Любить… Любовью душа греется! Если б я не любил – давно бы уже умер!

– А ты кого-то любишь?

Витя поднял на нее печальные умные глаза и, ласково усмехнувшись, тихо проговорил:

– Да если б я был не я, а красивейший, умнейший и самый достойнейший из мужчин, то я бы… Не буду дальше… Ты ж «Войну и мир» тоже недавно перечитывала, сама все знаешь…

– Ой, Вить…

Ксюша вдруг заплакала, вся трясясь то ли от холода, то ли от жалости к нему, то ли от обиды на жестокую жизнь, сотворившую из них таких «смиренных и сокрушенных сердцем»… Витя смотрел молча, как она тихо всхлипывает совсем по-детски, растирая глаза сжатыми в маленькие кулачки ладонями, потом произнес весело:

– Да ладно, хватить рыдать! И плакать толком не умеешь, бедолага! Замерзла вон совсем… Поехали домой – чай будем горячий пить!

Продолжая тихо всхлипывать, Ксюша поднялась со скамейки, отряхнула Витино одеяло и тяжело покатила по нападавшему на дорожку толстому рыхлому слою снега неудобную старую коляску со скрипучими колесами…

* * *

– Ксюш, тебя к телефону! – заглянула в комнату Асия Фархутдинова, маленькая, чернобровая и вертлявая ее одногодка-соседка. – Иди быстрей!

– Меня?! – поразилась от всей души Ксюша. – Кто меня может звать к телефону?

– Да мать твоя, кто же еще…

– А! Ну да…

Ксюша опрометью бросилась в коридор, схватила висящую на шнуре трубку старинного их коммунального аппарата.

– Да, мам, слушаю…

– Где эта шалава твоя ублюдочная? – зашлась вдруг истерикой трубка в ее руках. – Где она, я тебя спрашиваю? Вырастила проститутку на мою голову!

– Мам, что случилось? – пролепетала Ксюша, с трудом переводя дыхание от испуга.

– А то и случилось! Меня дома не было, а она приперлась тут, приставать нагло стала к Ивану!

– Мам, этого не может быть… Что ты! Этого просто не может быть…

– Ну да! Не может быть! А по чьей милости у него третий инфаркт, по-твоему, случился? Все из-за этой шалавы! Убью к чертовой матери!

– Инфаркт? У Ивана Ильича? А где он сейчас?

– Да только что в больницу увезли!

– В какую?

– Да какая разница теперь, в какую? В двадцать третью, кажется, в кардиологическую… Все равно он уже не жилец… А самое обидное знаешь что?

– Что?

– Все его имущество, оказывается, на дочку записано! Ну, на ту, которая в Бельгии… Так что мне абсолютно ничего здесь не светит… Да если бы не твоя шалава, я б со временем уговорила его квартиру мне отписать! Нет, приперлась, довела мужика до инфаркта…

– Мам, да с чего ты взяла? Может, она и не виновата…

– Да мы в дверях с ней столкнулись! Я открываю, а она выскакивает как угорелая и бегом вниз по лестнице… А через полчаса он за сердце схватился!

– Как же так, мам…

– А вот так! Разве я с вами когда-нибудь устроюсь, наконец?! Выгоню обеих на улицу к чертовой матери! Дряни такие…

Трубка еще долго плевалась в Ксюшино ухо разнообразными ругательствами, которые она терпеливо выслушала все до последнего, стоя смирно, вытянувшись в струнку и уперев широко раскрытые от ужаса глаза в облупившуюся грязно-зеленую стену коридора. И короткие гудки потом долго и внимательно слушала…

– Что у нее случилось, Ксюх? – спросила подошедшая Асия. – Серьезное что-то? Ты бледная вся такая…

– У Ивана Ильича инфаркт…

– Ага? Вот и здрасьте-нате! Называется, вышла замуж наша Зинаида Алексеевна! Она что, из больницы звонила?

– Нет, из дома…

– Как же, поедет Зинка в больницу! – насмешливо произнесла застывшая в дверях своей комнаты Галия Салимовна. – Не на ту напал… Хотя если из-за квартиры – то поедет…

– Квартира не его – она на дочь оформлена…

– А! Ну тогда все ясно! Тогда загибаться мужику там одному… Да-а-а, ненадолго же мы с Зиночкой распрощались! Я прямо как чувствовала – придется нам еще поскандалить по-соседски…

– Ксюх, что с тобой? – спросила вдруг Асия, дотрагиваясь до ее плеча. – Мне кажется, ты сейчас в обморок грохнешься! Расстроилась, что мать может скоро вернуться?

– Да как вы не понимаете… Иван Ильич… У него ведь третий инфаркт уже…

– У-у-у… Тогда точно не жилец! – констатировала Галия Салимовна. – А ты иди-ка, приляг на всякий случай, а то и вправду грохнешься тут…

Глава 2

– Иван Ильич, здравствуйте… – тихо проговорила Ксюша, садясь на краешек стоящего у кровати стула. Нервно сглотнув от волнения и не зная, что говорить и куда деть руки, начала, опустив низко голову, старательно расправлять на коленках полы короткого белого халата, выданного в больничном гардеробе.

Иван Ильич повернул к ней голову и долго всматривался ее лицо, медленно опуская и поднимая тяжелые веки. Не было, конечно, в его глазах больше ни веселости, ни прежней искрящейся синим светом хитринки. Страдальческими были глаза, больными и равнодушными, как у мертвой рыбы, выброшенной злой волной на берег. «Не жилец…» – вспомнилось вдруг ей соседкино бесстрастное заключение, и сжалось в твердый комок сердце, и так захотелось плакать – сил нет… «Нельзя. Надо, наоборот, улыбаться, наверное. А вдруг он меня и не узнал вовсе?» – пронеслось у нее в голове.

– Иван Ильич, это я, Ксюша…

– Здравствуй, Ксюша… А Зиночка где? – тихо спросил он, с трудом шевеля сухими губами.

– А она… Ой, я не знаю… Может, заболела… – лепетала извиняющимся голосом Ксюша, изо всех сил стараясь бодренько улыбаться и чувствуя себя при этом прескверно, будто она и только она виновата в том, что мать так и не удосужилась за эти дни навестить его. «А могла бы! – подумалось ей. – Из реанимации его три дня как перевели…»

– Понятно…

Иван Ильич снова отвернул от нее лицо и, дернув некрасиво и быстро кадыком, тяжело сглотнул, уставился равнодушно в больничный потолок.

– А я вот тут бульон принесла, теплый еще. И яблоки… Вы скажите, что вам можно, я все принесу…

– Не надо, Ксюша. Не носи ничего. Видишь – не в коня нынче овес…

– Ну наконец-то! – громко проговорила, подходя к кровати, статная красивая женщина в белоснежном крахмальном халате. – Наконец-то хоть кто-то явился! А мы уж думали, он у нас бесхозный! Что ж вы, милочка, дедушку своего бросили? Или кто он вам? Отец? Его ведь и кормить надо, и мыть, и белье менять… Он же лежачий! А санитарок, сами понимаете, не всегда хватает… Так что для начала помойте пол в палате, и коридор захватите, и лестницу – у нас все ухаживающие по очереди моют! А потом зайдите ко мне в ординаторскую – поговорим…

На следующее утро Ксюша, трясясь от страха, робко постучала в красивую дверь кабинета директора магазина, той самой Дарьи Львовны, сестры Леди Макбет, что взяла ее, шестнадцатилетнюю мать-одиночку, когда-то к себе на работу. Робко приоткрыв дверь, вошла бочком, улыбнулась виновато и просяще:

– Здравствуйте, Дарья Львовна… Можно?

– Что у тебя, Белкина? Говори быстрей – некогда мне! – подняла на нее глаза от разложенных на столе бумаг Дарья Львовна.

– Я бы хотела отпуск оформить… Мне очень нужно сейчас… Если хотите – я без содержания могу… Мне очень, очень нужно… – умоляюще сведя брови домиком и боясь подойти к столу, лепетала Ксюша, вцепившись рукой в дверную ручку.

– Зачем тебе отпуск, Белкина? Ты что? Ехать куда-то собралась, что ли? В Турцию-Египет?

– Нет…

– Тогда зачем тебе отпуск? Не понимаю! И так народу не хватает, а она отпуск пришла просить! Ты что?

– Мне очень нужно, Дарья Львовна!

В кабинет, больно толкнув Ксюшу дверью в спину, ворвалась главная бухгалтерша Нина, неся перед собой кипу накладных.

– Ой, Белкина, чуть я тебя не убила! Ты почему под дверью стоишь?

– Вот, Нина, представляешь – в отпуск пришла проситься! Совсем обнаглели уже, никто работать не хочет!

– Ну и что? Я, например, вообще не припомню, чтоб она когда-нибудь отпуск брала! Белкина, ты брала отпуск?

– Нет…

– Что, ни разу?!

– Нет…

– А сколько ты у нас работаешь?

– Пятнадцать лет.

– Ого! Вот это подвиг, Белкина! Дарья Львовна, отпустите девчонку! Вы что? – спокойно и требовательно глянула на директрису главная бухгалтерша.

– Ладно, иди оформляй… – махнула рукой Дарья Львовна, недовольно глядя на Нину. – Вечно ты суешься, куда не следует! Да эта девчонка мне всю жизнь должна быть благодарна! Как бы она жила, если б я ее на работу не взяла?

– Да она вам давно уже все отработала! Она ж самая безотказная, слово поперек никогда никому не скажет! Пашет, как рабыня Изаура…

– Что значит рабыня? Я, между прочим, ей зарплату плачу!

– Ой, да какая у нее там зарплата – слезы одни…

– Нина, опять говоришь много! Хватит! Показывай, чего там у тебя?

Оставив в отделе кадров заявление на отпуск, Ксюша бегом припустила к автобусной остановке. «Надо еще в магазин заскочить, купить чего-нибудь вкусненького, – на ходу размышляла она. – Интересно, что Иван Ильич любит? Не спросила даже вчера…»

День прошел совсем незаметно. Пока кормила Ивана Ильича завтраком – жидкой, размазанной по плоской тарелке пшенной кашей, пока протирала его смоченным в теплой воде полотенцем, пока сидела и следила внимательно за его капельницей, уже наступили ранние зимние сумерки, казавшиеся из больничного окна еще более серыми и унылыми.

– Ксюша, ты ведь целый день со мной провела! Воскресенье сегодня, что ли? – заговорил с ней наконец Иван Ильич, когда она присела около него с тарелкой рисовой каши с плавающей в ней худосочной котлеткой.

– Нет, сегодня среда, Иван Ильич! Да вы не беспокойтесь – я ведь в отпуске! Мне все равно дома делать нечего – я уж тут с вами побуду… Можно?

– Да можно-то можно… Только странно все это. Что, и завтра придешь?

– И завтра, Иван Ильич, и послезавтра тоже… Я вам тут еще надоем! Давайте будем кашу есть, пока не остыла! А может, кефиру хотите? Я утром свежий купила. Или печенья?

– Ничего не хочу, Ксюш! Сил нет. Не встану я уже, наверное…

– То есть как это не встанете? Встанете! Обязательно! Вы сейчас усните покрепче, утром проснетесь – а я уже здесь! Может, книги какие принести? Я бы вам вслух почитала! Вы Пушкина любите?

– Люблю… Давай, тащи Пушкина! – улыбнулся он наконец, и даже показалось ей, что мелькнула в его глазах на секунду прежняя синяя искорка, да сразу и растаяла.

– Иван Ильич, а можно я вас за руку подержу?

– Зачем? – тихо удивился он.

– Ну, не знаю… У вас руки такие хорошие…

Ксюша обхватила тонкими пальцами его сухую и горячую ладонь, зажмурила на секунду глаза, улыбнулась блаженно. «Господи, хорошо-то как… – промелькнула в голове быстрая мысль. – Так бы и сидеть долго-долго, и держать его за руку… И чтоб не надо было домой идти по холоду, и чтоб никого кругом не было – только я да он…» Иван Ильич молчал, смотрел на нее задумчиво и грустно. Нехотя разжав пальцы и тяжело вздохнув, Ксюша встала, поправила свесившееся с кровати одеяло.

– Спокойной ночи, Иван Ильич. До завтра.

– До свидания, девочка. Спасибо тебе…

Олька в неуклюжей позе лотоса восседала на покрытой вытертым клетчатым пледом тахте, поочередно поднося маленькое зеркальце то к одному глазу, то к другому, надолго замирала, рассматривая намалеванные яркими тенями веки.

– Оль, вульгарно очень… – попробовала оценить ее старания Ксюша. – И не идет тебе это совсем…

– Да что ты понимаешь-то? Не идет… Сама сроду не красилась, а туда же! Это ж самый крутой мэйкап!

– Крутой… что? – переспросила Ксюша, подходя ближе и внимательно вглядываясь в лицо дочери.

– Ой, ладно, отстань! – раздраженно отмахнулась от нее Олька. – Не лезь лучше со своими советами, раз не понимаешь ничего!

– А куда ты красишься, на ночь глядя? Десять часов уже!

– На ночную дискотеку пойду с нашими пацанами. Раз позвали – отчего и не сходить… Наверное, в «Карабас» завалимся.

– Оля, ты что? Какая дискотека? Тебе шестнадцати еще нет!

– Так через два месяца исполнится уже! Да кто знает, что мне шестнадцати нет? На лице ж не написано! Подумаешь…

– Оля, ты никуда не пойдешь!

– Ага, размечталась…

Ксюша в изнеможении опустилась на край тахты, уперлась взглядом в сложенные на коленях некрасивые руки с короткими плоскими ногтями. Помолчав минуту, тихо спросила:

– Оля, а что у вас там с бабушкой произошло? Расскажи…

– Ща! Вот сейчас все брошу и буду тебе рассказывать! Толку-то? Все равно ведь не поймешь! Будешь мне опять мозги полоскать своими занудными правильностями! Да и вообще, не верю я тебе…Сама-то вон быстренько сориентировалась…

– Что ты имеешь в виду? – опешила Ксюша.

– А то! Зачем ты около него сидишь, скажи? Еще и отпуск взяла, добрая ты наша… Сроду в отпуске не бывала – а тут смотрите-ка! Тоже жизни нормальной захотелось, да, мамочка? А я тут, по-твоему, должна с бабушкой жить? Спасибо!

– Оль, ну что ты несешь… – только и смогла выдохнуть Ксюша, закрыв лицо руками. – Что ты несешь, господи…

– А я не могу, не могу больше жить в этом бомжатнике! – все больше распаляясь, продолжала Олька. – Ты посмотри, в какой нищете мы живем! Я даже пригласить в гости никого не могу! Мне стыдно, понимаешь? И одеваться в китайские тряпки тоже стыдно! И лучше я буду с противным стариком жить, но только чтобы не видеть всего этого!

Олька отбросила от себя зеркало, закрылась руками и разрыдалась громко и отчаянно, забыв про модную яркую раскраску. Лицо ее от дешевых теней и туши моментально превратилось в цветное грязное месиво, размазанная помада изуродовала красивые пухлые губы. Плакала Олька так искренне и обиженно и так по-детски терла кулаками глаза, что у Ксюши перехватило горло от жалости к выросшему ребенку, захотелось приласкать, успокоить, пообещать что-нибудь купить – только ведь куклой и конфетой теперь уже не обойдешься!..

– У меня даже мобильника своего нет! – выкрикнула вдруг Олька, словно прочитав каким-то образом ее мысли. – У всех самые крутые есть, а у меня вообще никакого нет! Как будто я хуже всех! Хожу, как лохушка самая последняя, даже без мобильника!

– Но я же покупала тебе мобильник…

– Да что ты покупала! Его даже из кармана достать стыдно, вообще копеечный! Засмеют же!

– Оленька, не надо, не плачь, доченька! Куплю я тебе этот самый мобильник! Мне, может, еще и отпускные насчитают… Вот на день рождения и куплю!

– Да! Купишь ты! А зачем в больнице торчишь? Я же знаю зачем! Не дура! Ты думаешь, он оценит твой подвиг, что ли? Бабушку выгонит, а тебя к себе возьмет?

– Оль, ну что ты говоришь, глупенькая…

Ксюша неожиданно для себя вдруг тоже заплакала. Вернее, и не заплакала даже, а начала тихонько подвывать в такт Олькиным ритмичным всхлипываниям – плакать она отродясь не умела. Так, протекут иногда слезы потоком, и все… А вот чтоб с голосом – нет, никогда! Впервые получилось, надо же…

– Все не так, как ты думаешь, Оля… – запричитала жалким слезным голоском. – Просто мне самой хочется ему помочь, понимаешь? И ничегошеньки мне от него не надо…

Олька, неожиданно перестав плакать, озадаченно уставилась на мать, хлопнула мокрыми ресницами.

– Ну да, рассказывай… Давай еще про любовь да сердечность поговорим или еще про чушь какую-нибудь! Это ж козе понятно – просто продаться хочешь, как все…

– Что значит продаться?!

– А то и значит! Все хотят устроиться, потому все и продаются! А что, не так? По-твоему, все только о любви и думают, когда замуж выходят? Ха!

– Оль, ну откуда в тебе это? Не понимаю… Ты ж молодая еще, все у тебя будет, и любовь тоже будет…

– А у тебя, значит, она уже есть? – саркастически улыбаясь и наклоняясь вперед, чтобы заглянуть матери в глаза, протянула Олька. – Ща! Не гони, мама. Не на дуру напала! Он же старый совсем! Какая любовь?!

– Вот такая, Оль… – грустно вздохнула Ксюша, низко опуская голову. – Впервые в жизни со мной такое…

– Иди ты… – с тихим сомнением махнула Олька рукой. – Так не бывает, мам…

Они замолчали, сидели тихо, изредка всхлипывая по очереди. Было слышно, как громко ругается в своей комнате на дочерей Галия Салимовна, как что-то упало и разбилось на кухне под размытое и вязкое чертыханье Антонины Александровны, как проскрипели натужно колеса Витиной коляски, остановившись около их двери…

– Заходи, Витя! – крикнула громко Олька и испуганно посмотрела на Ксюшу: – Ой, мам, а как правильно-то? Заезжай, что ли? Я и не знаю…

– О чем вы так яростно спорите, девочки? – от порога спросил Витя, с трудом протискивая коляску в узкий проход. – Олька, почему на мать опять кричала?

– А чего она – любовь, любовь… Слушать противно! Никакой такой любви теперь нету! Раньше когда-то, может, и была, а теперь нету!

– Куда ж она делась, по-твоему? – улыбаясь ласково, подъехал Витя вплотную к тахте.

– А что ей здесь с нами делать-то? Люди выживают с трудом, голодают да мерзнут, да как мы вот, в бомжатниках своих маются и толкаются изо всех сил локтями, кто как умеет, чтоб выбраться из всего этого! Когда тут любить? Так что нету никакой любви, не верю я…

– Есть, Олька, есть… – немного таинственно и в то же время торжественно сообщил Витя. – Просто времена такие окаянные пришли – эту самую любовь взяли да упразднили, придавили ее, бедную, огромным золотым червонцем… Только одного не учли – эту проблему каждый сам за себя решает! Кто не стал червонцу молиться, а просто научился покою да смирению, тот и живет себе в тихой радости! И любит! А бунтовщики ни с чем остались – и об червонец головы вдрызг поразбивали, и покой да любовь растеряли… Да чего далеко ходить, ты сама кругом посмотри! Думаешь, Галия Салимовна не мечтала в свое время выбраться отсюда? Еще как мечтала! Совершенно искренне полагала, что ей, как многодетной матери, квартира от государства положена. И моя мать думала, что меня родит и тоже, как мать-одиночка, свое жилье получит. И бабушка Васильевна всю длинную трудовую жизнь в той же очереди простояла… И что? Пришлось им смириться и жизнь свою примерять да пристраивать к таким вот условиям – протестовать-то бессмысленно. И ничего, живут! Протест – штука опасная, Олька! Он с отчаянием да злобой на жизнь рука об руку идет. Так что лучше смирению учись. А что делать – не во дворце родилась… Прими это для себя. Знаешь, как в Писании сказано? «Придет гордость, придет и посрамление; но со смирением мудрость». Или вот еще: «Лучше немногое при страхе Господнем, нежели большое сокровище, и при нем тревога… Лучше смиряться духом с кроткими, чем разделять добычу с гордыми!» И не жди, когда тебя жизнь этому будет учить, обратно сюда запихивая! Не делай ошибок. Ни одно самое разбогатое богатство любви не стоит, уж поверь мне… А на мать свою не кричи больше! На нее и так только ленивый не кричит! Лучше пожалей да порадуйся за нее… Может, хоть отогреется чуток, совсем вы ее с бабкой заморозили!

Олька, опустив низко голову и изредка продолжая всхлипывать, слушала ласковое тихое бормотание, даже головой кивала иногда, будто соглашаясь… Потом вдруг резко вскинула голову, содрогнулась всем телом, будто стряхивая с себя некое наваждение, и закричала, исказив до неузнаваемости перемазанное косметикой лицо:

– А я не хочу, не хочу со смирением! Поняли?! Вот еще! Не дождетесь! И не надо мне про писания там всякие говорить! Не хочу я этого! Не хочу! Все равно себе богатого мужика найду, потому что я красивая! И любви никакой не хочу, не хочу…

– Одна красота тебя не спасет, Олька… А вот любовь как раз таки и спасет…

– Ой, да ладно тебе, Вить! Не надо больше! – махнула в его сторону рукой Ксюша. – Перестань! Она ж маленькая еще, что ты… Глупенькая моя девочка, красавица моя…

Она потянулась к Ольке, обняла ее обеими руками за шею, прижалась головой к шелковым белокурым волосам. Олька, в последний раз протяжно всхлипнув, капризно спросила:

– Мам, а про мобильник ко дню рождения не забудешь? А?

– Нет, не забуду…

– А денег у тебя хватит? Тот, который я хочу, дорого стоит…

– Да я добавлю, сколько не хватит, Ольк! – тихо и грустно рассмеялся Витя. – Пусть и от меня тоже подарок будет, что с тобой поделаешь… Протестовать, так с мобильником! Чего уж… Пусть будет тот блажен, кто в свое верует! Только помни – к смирению и любви всегда дорога открыта…

* * *

– Устала? – ласково спросил Иван Ильич, когда Ксюша, поставив на его тумбочку поднос со скудным больничным ужином, снова присела на стульчик у кровати. – Целыми днями вокруг меня суетишься…

– Да что вы! Какое там устала! Главное, чтобы вы поправились…

– Спасибо тебе, Ксюшенька, конечно. Только неудобно мне как-то и странно это все…

– Что – странно? – испуганно уставилась на него Ксюша, осторожно поправляя подушку под головой.

– Ну… Так заботишься обо мне, пропадаешь тут целыми днями…

– Так я же от души, Иван Ильич! Мне самой этого хочется!

– Да я вижу, что от души… И думаю вот: что ж у тебя за жизнь такая, что тебя к больному старику потянуло? Ведь потянуло? Не в одном человеколюбии тут дело, правда?

– Правда…

– Неужели влюбилась?

– Влюбилась, Иван Ильич… Впервые в жизни, по-настоящему…

Ксюша низко опустила голову, закрыла лицо руками. Сердце колотилось мелкими беспорядочными толчками, и не от стыда и испуга, как обычно, а совсем, совсем по-другому, будто рвало его изнутри на части, будто не хотело больше пульсировать в ее неухоженном теле – на волю просилось вместе с поселившейся в нем теплой радостью…

– Да я вижу, что по-настоящему! – ласково протянул Иван Ильич, дотронувшись слабой рукой до ее ладоней. – Меня ведь, старого зайца, и не обманешь уже… Я в этих делах знаешь какой дока? Всю жизнь за бабами бегал! Вот и добегался…

– Что значит добегался? – резко отняв от лица руки, спросила Ксюша. – Не говорите так, Иван Ильич! Вы обязательно подниметесь!

– Да теперь уж просто обязан! – тихо рассмеялся он. – Куда ж я теперь денусь? Вот счастье нежданно-негаданно бог послал… А бабником я и правда был самым что ни на есть первостатейным, Ксюшенька… Страсть любил это дело! Ни одной юбки не пропускал! И женщины меня тоже любили. Про таких мужиков, как я, говорят – тепленький…