Галя

– Дёрнуло меня, сказать про эту фотку.

– Хорошо, что сказали. Если у вас такая необходимость, то носите фото жён, дочерей, подруг… Кого угодно, только не меня.

– Я не ношу твою фотку, только в Москве она была.

– Я верю. Только какая разница где? Это вообще очень плохая идея в любом городе.

Очень хотелось побыстрей закрыть эту тему. Но куда бы я ни пробовал ступить, везде получал отпор и терял почву под ногами. Ты уже не прислушивалась ко мне, а просто реагировала на слова, и они теряли последнюю свою ценность.

– Мир?

– Мир во всём мире! Только не передавайте через Лию! Мне отдадите, я не боюсь вас увидеть.

Мы разошлись по домам и до следующего воскресенья уже не общались. Моя попытка наладить отношения на следующий день пресеклась лаконично и хладнокровно:

– «Вы уже снова добрая, Галя?»

– «Не начинайте».

31 января

Отдать тебе фото было равносильно признанию в поражении и вине, которую я никак за собой не видел. Чтобы не выглядеть проигравшим, нужно было перевести всё хотя бы в гротеск. За несколько дней до этого я попросил одного хорошего портретиста сделать в кратчайший срок портрет с твоей фотки. Мы долго с ним совещались, в каком стиле изобразить тебя. Никита обнаружил небольшое сходство в повороте твоей головы и повороте головы вермееровской девушки с жемчужной серёжкой. Отлично. На радостях я выделил Никите предоплату. К концу месяца он позвонил мне и попросил выплатить сразу всю предложенную мной сумму, жалуясь, что ему нечем платить за квартиру.

– Но у тебя же пропадёт вся мотивация работать, если я выплачу весь гонорар сразу.

– Не пропадёт. Сделаю всё за две недели, – уверял меня он.

Для убедительности он показал мне уже начатый портрет. Я нехотя выплатил ему всё наперёд и переживал потом, как бы он не ушёл в запой. Фотография твоя теперь была у Никиты, и я чуть ли не ежедневно справлялся у него о продвижении работы.

Ян Вермеер «Девушка с жемчужной серёжкой», 1665 год (перевёрнута зеркально слева направо)

Я не мог тогда вернуть тебе твой снимок и поэтому решил в воскресенье не попадаться тебе на глаза. Вышел из храма раньше тебя и отправился на метро. Возле светофора мы всё же оказались одновременно, но по разные стороны фонарного столба. Долго горел красный. Я старался не смотреть в твою сторону, но очень хотелось подойти к тебе. Когда загорелся зелёный, уже на проезжей части ты сама заметила меня и приблизилась со своим вежливым дружественным «Здравствуйте, а я вас как раз искала». Я поспешил ответить, что мне некогда, что нужно поговорить с другой знакомой, которая в это время тоже переходила дорогу, опираясь на клюку и что обещанную фотографию я верну в следующий раз. Ты растерянно согласилась с тем, что конечно же всё подождёт и что ты меня не задерживаешь и лишь из-за собственной фотки и обратилась ко мне. Воцарились смущение, пауза. Я не мог поднять на тебя глаза. Вместо этого остановил старую знакомую на тротуаре и стал бормотать ей что-то невнятное, пока ты не отвернулась. Сам же украдкой смотрел, как ты удаляешься по нашей дороге, и сердце сжималось от того, что в силу непонятно каких дурацких условностей и правил, я не шёл сейчас с тобой рядом.

7 февраля

Минула неделя. Никита поднимал трубку пьяным, а потом и вовсе перестал её брать. Я старался погрузиться в работу. Всенощная прошла без тебя. На литургии с балкона второго этажа я разглядел твой синий платочек. После недельного молчания приходилось заново выстраивать мосты.

– Галя, подождите.

– Снова вы? Я спешу.

– Я знаю. Но до перекрёстка же вас проводить можно?

Ты обречённо вздохнула:

– Только до перекрёстка! Обещаете?

– Да. Хочу поделиться с вами своей Теорией Красоты.

– Хорошо, только коротко.

– Вот вы согласны с тем, что любая неправда, любой грех, жадность там или зависть всякая обязательно начнут проявляться и на внешнем облике человека? На его внешности, во взгляде? Согласны с этим?

– Ну, согласна. Дальше что?

– Ну раз всё внутреннее выражается во внешнем, значит, красивый человек ближе к правде, ближе к Богу. Получается так? – вопросительно заключил я.

– При чём тут внешность? Вы же в церковь ходите, а рассуждаете так. Красота не во внешности.

– А разве я не об этом? Что внутри, то и снаружи. Только нужно учитывать не только свой личный грех, но и родовой, который откладывается в генах. Поэтому красота может достаться от рода, а сам человек будет растрачивать её уж как ему вздумается.

– Ну вы даёте. Бывают люди красивые внутри…

– На красоту влияют и личное, и наследственное, – перебивал тебя я. – Тот же пресловутый алкоголь, например, на внешности ребёнка отражается. Так же и привычки всякие, личность искажающие, обязательно на детях отразятся. Так вот по-настоящему живут лишь красивые люди. Вокруг них жизнь происходит, вокруг них развиваются события, как в романах. А остальные живут жизнью красивых героев, а не своей. Они занимают вокруг героев вторые роли и проживают их только вблизи красоты. Вся жизнь происходит вокруг красоты. Или собственной, или чужой, но только вокруг неё всё живёт…

– Понятно всё с вами, – закрыла ты тему.

– Галя, так получилось, что у меня два билета на «Жизель», а я сам не могу пойти.

– Опять? Вы же обещали никаких балетов больше.

– В последний раз, Галя. Выручайте, пожалуйста, не выкидывать же их.

– Почему вы не отдадите их ещё кому-нибудь в приходе?

– Я спрашивал: Наташа согласилась пойти с вами. С Наташей из иконной лавки хотите?

– Но я же вас предупреждала. Зачем вы так делаете?

Мы распрощались на мосту. Внизу стучали колёсами вагоны метро и поезда дальнего следования. Я смотрел на тебя и не мог понять, в чём тайна твоей красоты. Всё по отдельности казалось, как и у других, всё по отдельности казалось обычным. Но всё в совокупности в тебе завораживало. Как только замолкали отвлекающие слова, я выдавал себя всем видом, и ты, замечая это, торопилась прощаться.

12 февраля

Однажды я открыл для себя удивительную вещь. Произошло это в лагере труда и отдыха под Коломной. Мы закончили девятый класс, и вместо любимой рязанской деревни, я вынужден был провести месяц в трудовом лагере. К концу смены на местном стадионе был организован футбольный матч между нашей школой и школой города Дзержинска. Дзержинские ребята были крупнее и здоровее нас, но минимум половина нашей команды занималась футболом профессионально.

Перед матчем было ещё время, и многие наши ребята вместо разминки куда-то отлучились. Вернулись же они совсем понурые. Выяснилось, что дзержинские обещали нам сильно накостылять в случае поражения. Мне и тем, кто оставались на разминке, это предупреждение не передалось, и я не отнёсся к нему серьёзно. Но, когда началась игра, ощутилось, насколько угроза сработала: мы теряли мяч в самых простых ситуациях, делали неточные пасы, позволяли обводить себя и выглядели мальчиками для битья. Я не понимал, что происходит, и очень хотел выиграть. Но с такой игрой это не представлялось возможным. Я начал злиться на одноклассников и вдруг попросил. Не знаю кого! Не знаю, как я пришёл к этому! Но я попросил: «Пожалуйста, пусть мы выиграем! Пожалуйста, пусть я забью два гола! Пусть счёт будет два – один в нашу пользу! Пожалуйста!».

Через пять минут мы перешли в первую контратаку. С острого левого угла поля я навесил передачу к дальней штанге. Мяч пролетел вдоль линии ворот над вратарём соперника и снизился до уровня головы несущегося вперёд Ципуры – того Димы, который впоследствии покорил любовью и деньгами вологодскую гостиницу. Мы замерли в ожидании стопроцентного гола и ахнули, когда Дима промахнулся. Но в тот же миг мяч ударился о штангу и всё же влетел в ворота. Гол! Это был гол! Сухой лист! И мы, и дзержинские были в шоке. Меня обнимала вся команда.

Но впереди ещё было полтора тайма, и игра накалилась. Мы стали уверенней и ещё через пять минут пошли во вторую контратаку. Я получил пас от Синего – того Димы, который стал потом геологом и купил себе зелёный китайский джип. Сделав передачу приближающемуся к штрафной зоне соперника Смирнову Лёше, с которым у нас были натянутые отношения, я получил мяч, как от стеночки обратно, – Алексей сыграл в одно касание. Между воротами и мной оказался лишь вратарь – все защитники остались позади и сбоку. Я знал, как катящийся вперёд мяч срезается, если бить в ближний угол, и прицельно ударил левой ногой в дальний, прижимая его. Мяч, как я и предполагал, срезался, полетел вдоль земли гораздо левее и в метре от вратаря впечатался в сетку. Гол! Это было невероятно. Никто ничего не понимал. На кромке поля ликовали две вожатые, Ольга и Ира, классный руководитель Леонид Захарович, девочка Персик с вечно смеющимися глазами, ласково дразнившая меня «чернышочком», и другие восьмиклассницы и девятиклассницы.

На глазах происходило исполнение моей просьбы. Выглядело всё настолько неправдоподобно, что ни мы, ни дзержинские не могли поверить в результат первого тайма. И я уже догадывался, что будет потом.

Во втором тайме мы только раз оказались на чужой половине поля. Нас расстреливали со всех дистанций, и всё выглядело предрешённым – справедливость восторжествует. Перелом в счёте был предсказуем. В середине тайма дзержинские пробили брешь в обороне и наконец вколотили мяч в наши ворота. Обстановка накалилась до предела. Чувство возможной победы, которая была на грани, но и приближалась к нам с каждой секундой, подымала наш дух. Команда начала яростно обороняться, забыв об угрозах. Каждую минуту с кромки поля слышались облегчённые вздохи наших девчонок и разочарованные ахи девушек соперника.

Оставалось каких-то пять минут до конца матча, когда с расстояния штрафной мы допустили мощнейший удар в наши ворота. Стадион затаил дыхание. Дима Гвоздков, стоявший на воротах, взлетел в левый дальний угол наперерез мячу и в невероятном «дасаевском» прыжке отбил его в сторону. Мы восхищались им. После этого эпизода соперник сломался. Мы уже не сомневались в победе и последние минуты просто выбивали мяч куда подальше, тянув время.

Раздался свисток арбитра. Два – один! Победа! Наши болельщицы выбежали на поле. Все понимали, что произошло чудо. Ликование и радость переполняли. Я же никак не мог понять, что это было. Моя просьба, моя мечта исполнилась в одночасье. К кому я обращался? Кто это был? Я даже не знал, с кем поделиться произошедшим. И я лишь мысленно произнёс тому, кто меня услышал: «Благодарю!».

С тех пор я стал в сложных ситуациях разговаривать с тем, кого не знал ни по имени, ни по внешнему виду. Я лишь отчётливо знал, что он ЕСТЬ.

* * *

На балет ты всё-таки согласилась. Мы договорились встретиться на вокзальной станции метро – я лишь для того, чтобы передать билет Наташе. Она уже стояла на перроне, когда подошёл я. И буквально через минуту легко с сияющей улыбкой явилась ты. В тонких тёмных джинсах и короткой чёрной курточке с оранжевыми шнурками ты походила на случайно зазимовавшую в нашем городе цаплю или фламинго. На полном ходу ты обняла Наташу и машинально по инерции вдруг обняла меня. Я впервые ощутил на своей щеке твои мягкие волосы и услышал твой запах. Пахло чистотой и сеном.

До оперы было пять минут ходьбы. Ты сообщила, что на балет мы отправимся все втроём, так как сама приобретёшь себе билет по студенческому. Я было заартачился, но быстро сообразил, что так смогу провести с тобой весь этот вечер и проводить тебя снова, и конечно же согласился.

Сидела ты отдельно – прямо под нашим балконом во втором ряду. Я смотрел то на сцену, то вниз, пока не заснул. В паузу мы едва отыскали тебя в большом скоплении людей. Ты делилась своими впечатлениями о том, как слышен стук пуантов о деревянные полы, и категорично отказывалась от угощений в буфете. Балет был красивым, но я с нетерпением ждал его конца. При первых же поклонах и аплодисментах я выбежал в гардероб, чтобы не стоять в очереди. Наташа посмотрела на часы, охнула и заявила, что очень торопится, так как ехать до дома ей было далеко – на другой берег портовой реки. Она просила извиниться перед тобой за то, что не попрощалась, а я был ей благодарен за то, что оставляет тебя со мной одну.

Как и во время паузы искать тебя пришлось довольно долго. Я ходил по этажам, оглядывался кругом и волновался. Наконец обнаружил тебя, сидящей на подоконнике.

– Ты неприметна как серая мышка. Долго не мог тебя не найти.

– Умеете вы делать комплименты. А где Наташа?

– Она уже убежала. Давай я тебя провожу.

Ты не стала отказываться, и мы шли по вечернему городу. Дорога была не та, что из храма: не было ни нашего моста, ни перекрёстка, и никто не знал, где и в какой момент ты меня остановишь. У меня к тебе границ не было, поэтому чертить их и охранять приходилось тебе самой. Я не решался делиться своими новыми теориями и только слушал наши шаги и редкие твои фразы. Мы мирно и сдержанно расстались у университета, и ты неожиданно предупредила:

– Меня в воскресенье на службе не будет.

– Кого же мне провожать?

– Можете проводить Лию, – обрадовалась ты удачному месту для шутки.

Дома же снова сразу же завязалась переписка. Ты разоткровенничалась, что всю жизнь постоянно переезжаешь, разрывая привязанности и едва появившиеся знакомства.

13 февраля

Утром следующего дня в «дневниках» я предложил ежедневно читать акафист святителю Николаю за появление нового профессора в нашем городе и устроение твоей учёбы. Ты попросила этого не делать, пространно убеждая, что достаточно и простого упоминания твоего имени в утренних молитвах, как и моего, в твоих. Приятно было знать, что ты произносишь моё имя в своих обращениях к Богу. Раз за разом я несдержанно и неуклюже повторял, какая ты красивая. Ты всячески одёргивала меня напоминанием о неизбежном увядании любой человеческой внешности и на мои предположения о тираническом наложении запрета на всякое проявление внимания к красоте, дай тебе власть и трон, ты скромно отвечала, что на трон и не претендуешь.

Я вспомнил собственное правило, что лучше всегда самому заканчивать переписку и стал прощаться:

– «Жаль, что Вас не будет в воскресенье. На Вас приятно смотреть».

– «Вы хотите меня добить…»

Какое слово оказалось неуместным и за какое нужно было снова извиняться – «жаль» или «приятно» – я не разобрал:

– «Прости. Не буду ничего подобного говорить. До свиданья!»

– «Да ничего. Просто Вы как будто специально».

– «Не специально, честно. Автоматом говорю, не учитывая, что Вам это неприятно. Буду учитывать, правда. Счастливо!»

– «Вот видите, Вы сами ответили на свой вопрос. Автоматом говорите. Из автомата стрелять надо».

На этом мы и распрощались. Через два дня ты прислала мне откуда-то издалека поздравления со Сретением Господним.

15 февраля

Ровно три года назад у меня было венчание. Через полгода я сменил приход, а ещё через год церковный брак распался. На исповеди у каждого нового священника на вопрос, женат ли я, приходилось рассказывать историю о развале брака. Сперва я делился ею, заново переживая болезненные события тех дней и вопрошая о духовной помощи, затем эта история набила мне самому оскомину, и я просто поменял многие взгляды на приходскую жизнь. Из новоначального максималиста я превратился в… не знаю, кого. Пропала горячность, пылкость в общине. Бог перестал быть общим и становился лично моим. Я как и прежде исповедовал Христа, воплотившегося, распятого, воскресшего, почитал Его преподобных, но совершенно не принимал географию и время евангельских событий. Где происходило божественное явление и когда, казалось мне непринципиальным, и традиционную историю со Средними тёмными веками, монголо-татарским игом, бонапартами и петрами первыми я выкидывал из своей жизни за борт, как чужой балласт. От ига и штабс-капитана Питера меня избавили альтернативные исследования десятков открытых мной в сети авторов. Не желая уподобляться обывателям, осуждавшим вслед за авторитетами гелиоцентриста Джордано Бруно, я перестал осуждать и опальных геоцентристов. Всё в мире снова становилось нераскрытым и новым, я, как в детстве, больше ничего не знал о Нём, кроме того, что Он меня слышит. У нас с Ним оказалась огромная связь. То есть это всё была и есть связь. И главным лицом этой связи из таких же, как я людей, теперь была ты.

20 февраля

В бывшем приходе, из которого пришлось уйти, я более восьми лет по выходным и в праздники звонил на колокольне. Мне очень нравилась наша белокаменная церковь с синим куполом и девятью новыми колоколами, подвешенными по всем правилам: пять средних управляются натянутыми к металлическом пульту струнами, благовест – педалью и три маленьких переливчатых колокольчика в одной связке правой рукой. Теперь же возможность звонить в колокола у меня оставалась лишь две субботы в месяц в маленьком и светлом деревянном храме на новом кладбище.

Колоколов здесь меньше, и сами они небольшие по своему размеру, но всё же я был признателен о. Иоанну, когда он их доверил именно мне. Переходить из прихода в приход не самое похвальное дело. Звонили мы обычно с Корнелием: вдвоём перед литургией, а после службы с детьми, если они собирались вокруг и просили попробовать. На это была и особая просьба о. Иоанна: «давать детям участвовать в звоне». Тогда мы раздавали каждому по одной или же по две верёвки и задавали каждому свой такт. Лишь три маленьких колокольчика в одной связке всегда оставались у одного из нас – правильно звонить ими труднее всего.

Утро выдалось хмурым, но сухим. Отзвонив перед началом службы, я увидел в стайке приближающихся к церкви прихожан тебя. За полтора года существования деревянного храма, ты ещё ни разу здесь не была, и, как бы я ни приглашал тебя сюда, твоё появление оказалось для меня полной неожиданностью.

Я пошёл тебе навстречу, но в самый последний момент, чтобы скрыть волнение, зачем-то остановился возле впереди тебя идущей знакомой красотки и приветственно поцеловал её в щёки. В такие минуты сам своей глупости диву даёшься. В такие минуты отказываешься верить, что я так поступил сам, что никакая посторонняя сила не вмешалась в этот момент в ход моих действий. Это не было моим желанием. Это не было моей волей. «Что ты творишь?» – пронеслось в моей голове. Но кому был адресован этот вопрос?

Ты, улыбаясь, обошла нас стороной и скрылась за деревянной дверью.

Служилось в деревянном храме охотно. То ли из-за его маленьких размеров, то ли из-за акустики, то ли ещё из-за чего, но внимание легко удерживалось на совместных молитвах. На клиросе стояло трое человек, и иногда, не замечая того, я сам включался в знакомые песнопения. Только когда регент бросала умоляющий взгляд, приходилось замолкать. С соседнего садового участка раз за разом доносилось петушиное кукареканье.

После литургии скованность моя прошла, и я сначала познакомил тебя с той самой красоткой, а затем попросил постоять тебя в качестве напарника на колоколах. Карнелий бережно уступил тебе место. Из этой затеи ничего не вышло – ты несколько раз без энтузиазма ударила в благовест, бросила верёвку и ушла в трапезную. Мы с Корнелием недоуменно пожали друг другу плечами: «женщина».

За трапезой ты как любой скромный человек, впервые оказавшийся в незнакомой обстановке, была скована и моей помощи уже не отвергала. Всё внимания в такие минуты притягивалось к о. Иоанну, который с неизменно бодрым духом и красивой улыбкой после благословения яств и пития начинал что-то рассказывать. В каждом приходе считают своего настоятеля особенным. Не исключением была и наша община. О. Иоанна любили все. И за благообразный вид, и за особое красноречие… Ты тоже его любила и не скрывала этого. Он был относительно молод, харизматичен и находил язык, который понимал каждый, к кому он обращался.

После чая я настоял проводить тебя до автобусной остановки одному мне известным кратчайшим путём. Настроение у тебя было бодрое, и мы беззаботно говорили обо всём и ни о чём, пока ты не хватилась, что я должен вернуть тебе твой снимок – ты снова вспомнила об этом:

– Где моя фотография?

– Галя, я непременно отдам её вам, но позже.

– Когда? Вы уже две недели как обещали вернуть мне её. Где она?

Вытянуть из меня нужную информацию очень легко. Я почти никогда не умел ничего утаивать и совершенно не годился в разведчики. Это было и остаётся огромным моим недостатком.

– Она не у меня… – замялся я.

– Что?! Как не у вас?

И я сделал очередную большую ошибку – признался:

– Я отдал её одному человеку. Он скоро всё вернёт…

Ты медленно, но необратимо закипала:

– Какому человеку? Вы совсем уже? Кому вы её ещё отдали?

– Одному знакомому художнику. Галя, он просто сделает портрет, и я верну вам фото вместе с портретом…

– Какой портрет?! О чём вы? Зачем мне мой портрет?

– Дома повесите…

– Зачем мне дома мой портрет?!

– Ну родителям отправите!

Но тебя было уже не унять:

– Зачем родителям мой портрет?!

– Ну я себе его оставлю.

– Ни в коем случае!

– Оставлю у художника…

Я перечислил, казалось, все возможные варианты. Ничто тебя не устраивало. Но самое глупое для меня было то, что ты была права. Я чувствовал себя идиотом.

– Чтобы он его выставлял? Это ещё хуже. Этого портрета не должно быть в природе. Немедленно звоните вашему знакомому, чтобы он ничего не рисовал.

– Но он уже начал. Знаете «девушку с жемчужной серёжкой» Вермеера? Вот в таком же стиле, только ваш поворот головы зеркальный, правый…

– Немедленно остановите его.

– Хорошо, из дома позвоню…

Ты стала успокаиваться, я предложил не ждать автобуса, а идти пешком. Ты согласилась. Твоё негодование стало выливаться в уже спокойные заключения:

– Вы не умеете дружить.

– Умею, Галя, я очень хочу дружить с тобой.

– Но это уже больше, чем дружба: портреты, фотографии. Вы в два раза старше меня.

– Ну и что? Я же ни на что не рассчитываю – только на дружбу.

Тут ты меня огорошила своим по-детски сказанным предупреждением:

– Если я замечу, что это больше чем дружба, я оборву с вами всякое общение. Поверьте, когда я замечаю, что за мной ухаживают, я разрываю все контакты, все связи. У меня уже были подобные случаи. И эти люди, между прочим, потом даже становились счастливы и благодарны за то, что я их вовремя от себя отдалила.

Мне стало ревностно интересно, кто раньше за тобой ухаживал. Кто ещё до меня разглядел тебя, Галя? И кто, отказавшись от тебя, стал счастлив?

Ещё я почувствовал, что разрыв с твоей стороны непременно произойдёт – ты его уже анонсировала.

Через полчаса мы дошли до развилки, где пути наши расходились. Ты сказала, что сможешь теперь сама добраться до дома, но, плохо ориентируясь в этом районе, замешкалась и спросила, как тебе дальше. Я объяснил, что идти нужно всё время прямо, никуда не сворачивать, и, попрощавшись, перешёл дорогу. Вместо того чтобы идти самой, ты почему-то тоже перешла дорогу. В тебе проглядывала неуверенность. Я предложил ещё чуть-чуть проводить тебя. Ты стала отнекиваться, но потом уступила. Эта странность всегда присутствует в тебе: самоуверенность и растерянность одновременно. Из-за наличия сразу обоих этих качеств часто приходится ошибаться и нарушать проведённые тобой границы. Ты будто зовёшь меня на помощь и одновременно гонишь прочь.

Но я был рад дополнительным пяти минутам пути с тобой.

Не прошло и получаса после нашего расставания, как мы снова общались, но уже в «дневниках».

* * *

– «Галя, у Марэн из кафе “Моно” премьера её фильма 29 марта в кинотеатре “Абатон”».

– «Но у меня язык не супер, чтобы все понять».

– «Она играет главную роль. Язык не проблема – думаю, они там молчат больше и говорят простейшие вещи».

– «Ну да, все же не Тарковский и Брессон».

– «У вашего Бергмана тоже, кстати, немногословие. И вообще любить Тарковского в 23 – то же, что любить “Преступление и наказание” в 7 лет».

– «Если бы сейчас был такой смысл фильмов и игра актёров, то тоже было бы достаточно несколько фраз, над которыми можно думать очень долго. У Вас все по плану. Во сколько человек должен что-то любить, или когда должно появиться чувство веры. Ведь мы же не машины. Все меняется».

– «Ну сами подумайте, Галя: если в 23 понятен “Сталкер”, то ни в 30, ни в 40, ни в 50 вы в нём ничего нового уже не откроете. Жизнь в 23 доходит до пика своего развития. Нет того, что понимается только в 70!»

– «Ладно, ерунда. Желаю Вам хорошо провести время».

– «Тебе тоже счастливых дня и выходных, и следующей недели, и всех остальных дней».

– «Думаю, что потом можно все понять и воспринять по-другому, либо получить подтверждение тому, что понял изначально. Ведь опыт приходит с годами. Никогда не знаешь, как все сложится. Спасибо. Особенно за “всех остальных дней”».