Галя

Я снова был на седьмом небе. Конечно, я наберу тебе воды в самую красивую бутылку. Конечно, Галина Сергеевна, дописывайте свой реферат «Влияние классической музыки на таяние льдов в арктических широтах». Впереди у нас светлое будущее.

– «А Вы будете в три часа ночи обливаться водой?» – спросила ты по-детски.

Теперь буду!

Мы распрощались около полуночи в Крещенский сочельник. А уже на следующий день договаривались встретиться на акафисте в среду, чтобы я отдал тебе воду. Ещё я просил совета, каким бы таким национальным блюдом можно угостить сотрудников фирмы на корпоративном завтраке. И ты оказалась в растерянности:

– «На завтрак… Обычно у нас едят каши, но они вряд ли поймут. Овсяная, манная, пшеничная и т. д. Правда, пока Вы принесёте, всё уже будет холодное. А… можно ещё сырники. Тоже национальное, кажется».

И приписала, что возьмёшь воду только при условии, если заплатишь мне за ноты. От оплаты нот я попытался увести разговор в сторону и поблагодарил за совет:

– «Остановлюсь на сырниках. С изюмом и сгущёнкой…»

Ты же заметила, что ноты старинные, дорогие. Предложила цену в двадцать алтын и добавила:

– «…Правильно, сырники будут в самый раз. Значит, Вы хороший повар, если умеете готовить сырнички».

Я отреагировал тем, что могу готовить и отменные супы, и стал сбивать цену:

– «Ноты не стоят двадцати алтын, не придумывай – за двадцать я их не продам – за один алтын только».

– «Хорошо, десять, уговорили».

– «Один».

– «Десять».

– «Галя, не торгуйся!»

– «Это Вы торгуетесь!»

– «И два билета на балет».

– «Зачем мне два?»

– «Ты неправильно торгуешься – нужно сбивать цену!»

– «Ок. Договорились. Отдаю завтра Вам десять алтын, а с билетами потом».

– «Зачем тебе ноты трёх совсем не тех концертов и рапсодии на тему Паганини за десять алтын??? Возьми так – я всё равно играть не буду».

– «Кто знает… всё бывает в жизни. Вдруг заиграете».

– «Я же не спекулянт. Эх, отдам ноты через Лию!»

– «!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»

– «Тем более там вода святая ещё будет – потом люди подумают, что я воду продал!»

– «Какие люди?»

– «Лия, например».

– «Да я же не буду демонстративно отдавать».

– «А как?»

– «Хорошая идея. Да, через Лию. Она потом будет о Вас такого же мнения, как и обо мне сейчас. Кстати, благодаря Вам».

– «Что я бедный студент? Да она так не думает о тебе, ей просто нравится участвовать в таких играх…»

– «Короче, не буду отвлекать Вас от работы, так как ещё потом буду виновата. Я же бедный студент и лентяй».

– «Да, я действительно работаю сейчас. Завтра поговорим. Ты не лентяй, у тебя просто ученики разбежались из-за неудобного расположения школы».

– «Да пошутила. Конечно, есть сейчас чем заниматься. Экзамены, занятия, подработки и т. д. Просто есть люди, которые занимаются хорошими и нужными делами. Ещё и пользу людям приносят. Ладно, до завтра».

20 января

К шести вечера я прибежал в храм с набранной здесь же накануне в обеденный перерыв крещенской водой. Ты сидела с самого края тянущейся по периметру скамьи, и мне как опоздавшему пришлось встать рядом.

Вёл беседу молодой и темпераментный о. Дионисий. Вопросы его часто были неожиданными и казались порой с подвохом.

Однажды, приводя пример, он озадачил нас вопросом, кем является для нас Михаил Шумахер. Мы наперебой пытались угадать направление мысли священника: «Еретик? Католик? Лютеранин?». Каждое новое предположение было пропитано осуждением и отвержением Шумахера из рядов избранных и, конечно, совершенно не устраивало о. Дионисия, а скорее даже выявляло интересный факт нашей враждебности: Шумахер не православный, не озарённый истинной верой и чужой. Мы едва сдерживались от судорожного смеха, видя свою собственную карикатурную святость. Священник, не найдя достойного ответа, то ли разочарованно, то ли победно вынес свой совсем непохожий на наши догадки вердикт: Шумахер наш брат во Христе!

В этот же раз конвульсии вызвал один неуверенный, приведший всех прихожан и самого о. Дионисия в недоумение ответ средних лет женщины. Тема шла о связи поколений, о памяти и почитании предков, и священник задал, казалось бы, простой вопрос:

– Кто-нибудь помнит хотя бы, как звали вашу прабабушку?

Он смотрел на присутствующих: все молчали.

– Ну вот вы, например, – обратился он к женщине напротив, – кто ваша прабабушка?

Женщина всполошилась и наугад заявила:

– Ева!

Вся скамейка похваталась за животы, покатилась с хохоту, засветилась прищуренными глазами в попытках усвоить эту невероятную мысль. О. Дионисий опешил:

– Даже так, да?

Ты улыбалась. Это тоже минуты счастья – общего счастья. Интересно, зафиксируются ли они где-нибудь в вечности, так что можно было бы сюда вернуться.

Я проводил тебя до моста. Мы говорили ни о чём и улыбались. Дома меня уже ждало новое сообщение.

– «Спасибо за ноты! И, конечно, за водичку.»

– «Я посмотрел в ютуб Дениса Мацуева, ты одарённее! Галя, я готовлю оливье, сырники и ещё сварю пельмени и завтра обжарю их. Хороший завтрак для фирмы? Десять алтын за ноты – хороший бизнес. Привезу тебе ещё Шопена».

– «Да уж… Денис Мацуев – вечная тема. Завтрак будет убойный. Я смотрю, у Вас открылось второе дыхание. Столько приготовить, да ещё и для фирмы… Браво! А что обжарите? Не поняла».

– «Пельмени обжарю – тогда их можно и холодными есть. Скажи, а у тебя нет такого, что по возвращении с Родины ты не можешь прийти в себя недели две и не понимаешь, почему ты здесь, а не там? У меня всегда так. Одно и то же каждый раз. Но у тебя по-другому. Ты давно дома не жила, и детство было у тебя в разных местах… Чем лучше заправить салат, майонезом или сметаной?»

– «Начиная с Родины и заканчивая майонезом хорошо получается. Конечно, бывает. Думаю, что пословица “где родился, там и пригодился” имеет место быть. Мы совершенно другой народ, поэтому тоска по Родине будет всегда. Мне даже дышится там легче, но, увы, жизнь вносит свои коррективы. Тем более если мы христиане, то должны понимать, что мы там, где должны быть. Если Господь так рассудил, то это несомненно, для нашего же блага. Ничего, скоро забудется, и будут снова рабочие будни, что даже не заметите ничего. Не советую обжаривать пельмени. Если есть возможность, просто сварите их перед самым выходом и положите в формочку тёплыми. Так будет гораздо вкуснее! Когда поджариваешь, то тесто становится очень жёстким, и вкус сразу меняется. Салат заправляйте майонезом. Только хорошим и качественным. Вроде всё. Да, ещё такая деталь. Мы очень “чуйственный” народ, поэтому так остро всё ощущаем, но такие ситуации укрепляют нас, и это хороший способ уменьшить свою чувственность. Чувство – оно в любом случае останется, и тонкое восприятие тоже, но даже в Православии это не приветствуется. Только по отношению к Господу… и искреннее с сокрушённым сердцем покаяние, что не всегда, к сожалению, получается».

– «Почему ты такая умная… Я был в двадцать три гораздо глупее. Галя, можно я тебе поищу заработок? Например, в каких-нибудь солидных заведениях с роялем, где ты сможешь иногда играть. Чувственность не приветствуется верой? Да, я знаю, но ты могла бы сама объяснить, почему. Ты спи уже, спокойной ночи. А мне ещё резать курицу и огурцы».

– «Хорошей готовки Вам. Большое спасибо за Вашу доброту, но, знаете, практически нет смысла искать подработки, так как, пока точно не знаю, но если Бог даст, то вряд ли останусь в городе на Мастера учиться. Мой профессор давно закончил преподавать – уже год занимаюсь сама. Здесь нет человека, у которого хотела бы продолжить своё обучение. Да и со здоровьем долгое время уже не складывается. В общем, только Господь знает, что меня ждёт. Поэтому не зарекаюсь. Может и не получится поступить, найти профессора или ещё что-нибудь… Тогда нужно будет остаться в городе. Не буду загадывать. В любом случае всё будет не так, как планируешь».

– «Что ты имеешь в виду? Переезд в другой город? Помимо местной столицы и Койска нигде тебе не понравится, Галя. Оставайся, пожалуйста…»

– «У меня сестра в Койске. Было бы здорово вместе, но после последних событий не хотелось бы туда переезжать. К тому же там нет профессора, у которого можно было бы действительно учиться. Про столицу тоже думала, но немножко хаотичный город. Одни новостройки и не могу сказать, что с умом сделано. Посмотрим. Как Бог даст».

– «Ты ищешь именно профессора, а не город? Соглашайся здесь на слабенького какого-нибудь профессора».

– «Правда, редко удаётся на двух стульях усидеть»

– «Профессор и город – это два стула?»

– «Зачем?»

– «Зачем? Я так просто не могу сказать, зачем. Цель у тебя какая? И не ломай себе режим – дисциплинируй себя рано вставать, спать ложись».

– «К огромному сожалению, в последнее время у меня её практически нет, в связи с определёнными обстоятельствами в жизни. Так и делаю. Сегодня исключение. Нужно было очень много по электронной почте отвечать. Ладно, всего доброго Вам. Ангела Хранителя ко сну!»

– «Счастливо, Галя! С Богом!»

– «Спасибо».

– «Тебе спасибо. Пока!»

– «За то, что посоветовала майонез в салат добавить? Пока».

21 января

Дни наполнились тайной радостью. Воздух стал прозрачным и звонким. Было видно: не только я, но и вся Земля, если не вся Солнечная система, влетела в зону физически ощутимого благоденствия. Жить было интересно. Вечером после работы я нашёл новое сообщение в «дневниках».

– «Думаю, что там все объелись и довольны новым работником. Главное, чтобы в привычку не вошло».

– «Новым работником будут довольны, когда я начну приносить прибыль от работы с клиентами».

– «Да… ну Вы и наготовили поздравляю с успешным вхождением в коллектив. Думаю, они Вам очень благодарны!»

– «Ну что ты! Главное – программирование! А от него нет ещё удовлетворения внутреннего. Когда появится, то сразу окрылённость и уверенность в себе растёт, и на всё в розовых очках смотришь. У тебя бывает вдохновение от труда – от того, что всё получается?»

– «Бывает, но очень редко. Тем более, как показывает практика, ни к чему хорошему это не приводит».

– «Ты имеешь в виду эйфорию от достигнутого? Я имею в виду удовлетворение от выполненной задачи: это длится один день, а на завтра уже нужно заново что-то решить, какую-то головоломку. Наверно, всё же разные специфики у программирования и фортепьяно».

– «Согласна. Совсем разные».

24 января

В воскресенье я выждал, когда ты выйдешь из храма и, отсчитав полминуты, побежал следом. В дверях меня пытался остановить тридцатидвухлетний Лукьян. Он растянулся в улыбке и не поверил, когда я, извинившись, проскочил мимо.

– Здравствуйте! – поздоровалась ты.

– До моста?! – спросил я разрешения тебя проводить.

– Хорошо. Вы говорили, что очень много лет ходили в зарубежный храм. Хотела спросить, как исповедует там священник? Я причащалась там только один раз, но, к сожалению, в тот раз был священник, который ничего не понимал по-русски, но слушал… Вы, наверное, не раз исповедовались там русскоговорящему священнику?

– Галя, если честно, то я в плохих отношениях с тамошним настоятелем. У меня был с ним большой конфликт пару лет назад. Я вообще тогда чуть не ушёл из церкви и перешёл в этот приход. А до этого была ещё одна история… – я замялся, не желая посвящать тебя в не самые красивые события, но потом всё же попытался донести до тебя один случай десятилетней давности.

* * *

Тогда я уже второй год как воцерковлялся, ходил практически на все службы в свободное время и, наверно, из-за своего постоянства получил послушание быть вторым звонарём. Однажды мне позвонил настоятель и попросил повесить плакат на колокольню. Широкий такой, клеёнчатый плакат с синей надписью на жёлтом фоне «Ночь Церквей». Специально к событию чем-то похожему на ночь музеев, ночь театров приготовленный.

Так как на первых порах в церкви человек испытывает особое рвение и предаётся вере фанатично и страстно, то и я отнёсся к «ночи церквей», мягко сказать, настороженно. Мы повесили его втроём: главный звонарь, я и ещё один прихожанин. Чувство при этом у всех было неприятное. Я представил, как буду молиться в здании, обвешанном рекламными вывесками, и мне стало не по себе. Так что я уже и вслух засомневался: можно ли, говорю, такой плакат на дом молитвы вешать, как на «Икею». А священник отговаривался и успокаивал: не переживай, мол, я же благословил, мне и отвечать.

Так мы разошлись по домам, но смущение лишь нарастало: разве в этом дело, кому отвечать. Чем церковь от магазина отличаться будет? Поделившись по телефону своими раздумьями с одним из знакомых молодых раскольников, я ещё больше убедился, что сотворил святотатство.

– Ты своими личными руками на храм плакат вешал? – подталкивал меня приятель на раскаяние.

– Да, Володь, своими собственными, – признавался я: – Ещё Лёня-звонарь руку приложил.

Как выяснилось потом, в тот вечер весть быстро распространилась по всей приходской ойкумене, и Володя уже пристыжал по телефону главного звонаря:

– Как ты мог такое на церковь повесить?

– Раз Бог попустил, значит, это Ему угодно! – отвертелся Леонид.

На следующий день я, мучимый собственным предательством веры, приготовил две длинные крепкие рейки, острый канцелярский нож и изоленту. Выждал, пока часы не пробьют два часа ночи, и пошёл тайно срывать с храма рекламу. На церковной территории, на лужайке соорудил из реек пятиметровый шест, прикрепил к нему нож и проверил всё на прочность. Редкие машины, проезжая, роняли свет фар на стены церкви, и мне постоянно приходилось отходить к двум елям, чтобы не обнаружить себя прежде, чем оплошность не будет исправлена. Наконец я взял заготовленную палку и потянулся ею вверх. Сверху на меня смотрели колокола и звёзды. Длина шеста оказалась достаточна, чтобы дотянуться им до плаката, и я провёл несколько раз лезвием по натянутым верёвкам. Всё только пружинило и не давало результатов – надавить такой длинной палкой, чтобы что-то разрезалось, не представлялось возможным. После нескольких неудачных попыток я бросил шест в сторону.

Ночь была тёплая и ясная. Город спал. С противоположной стороны храма в приходском доме спал настоятель со всем своим семейством. Я в растерянности сел на ступеньки и заулыбался глупости происходящего. Подумалось, что анонсированная ночь церквей уже началась и началась исключительно для меня. Пришлось возвращаться домой, чтобы как-то усовершенствовать своё орудие или придумать иной способ и прийти на следующую ночь уже серьёзно подготовленным.

Утром планы неожиданно поменялись: раздался звонок священника, и выяснилось, что мне можно будет покрасить оградку в зелёный цвет. Я, не успев проснуться, согласился. Через полчаса в моих руках уже были кисточка и банка. Когда покраска подходила к концу, автомобиль настоятеля выполз за ворота и исчез в потоке других машин, увозя священника на какие-то требы. Храм был открыт на уборку, и несколько женщин внутри протирали иконы и пылесосили. Я перекрестился, поднялся на колокольню и без труда сбросил опостылевший плакат. Внизу крутой деревянной лестницы меня уже встречала тогдашняя староста Алла:

– Андрей, там плакат упал.

Я не был готов к диалогу и притворился, что не понимаю, о чём речь:

– Какой плакат?

– Плакат с колокольни.

– Понятно, – продолжал я делать вид, что ничего не понимаю.

– А он сам упал или его кто-то скинул?

Тут я почувствовал, что наступает момент откровений, и, выйдя на траву под колокольней, стал торопливо скручивать ненавистный плакат, чтобы, не дай бог, его не отобрали:

– Такие плакаты на церковь вешать нельзя.

Алла замолчала. Я скручивал плакат и ждал реакции. После паузы, к моему изумлению, мягко и по-дружески Алла произнесла:

– Дай Бог тебе сил.

Волна какого-то тепла обдала меня. У меня укрепилась уверенность в правоте своих действий. Затем она развернулась и ушла. Я же, не зная, что мне делать с плакатом, закопал его под двумя елями в компост возле забора. Так его нескоро найдут, а уносить с собой – это прослыть вором.

Вечером, решив, что священник уже пообвык и смирился с пропажей плаката, я позвонил ему. Трубку взяла матушка и на моё примирительное «вы только не подумайте, что я раскольник как Павел» она разразилась тирадой:

– Да ты не то, что Павел, ты хуже – он только болтает, а ты уже действуешь…

Она бранилась, и я отчётливо начал понимать, в какой конфронтации со священником оказался.

– Отдай плакат! – требовала матушка.

– Простите, матушка, но я его не отдам.

Затем последовали звонки от старосты и от представителя церковного совета Фёдора Карловича. Просьба была одна и та же: отдать плакат. Но я никак не мог отступать и только просил их понять неуместность рекламы на храме.

Чтобы получить хоть какую-то поддержку, я позвонил Владимиру: «Всё! Снял я плакат!».

Новость его невероятно обрадовала, и он, в свою очередь, позвонил звонарю Леониду:

– Так неугодное, говоришь, Бог не попустит? – переспрашивал он.

– Да, если бы плакат был неугоден, то его бы уже не было, – отвечал ему Лёня.

– Так вот нету большего твоего плаката. Исчез! – торжественно поставил точку в споре Володя.

На всенощную в субботу идти было страшно – я был уверен, что меня просто выгонят из прихода, и на этом закончится всё моё воцерковление. Но, к моему удивлению, служба прошла тихо – будто и не было никакого происшествия два дня назад. В воскресенье тоже всё было как обычно: никто не смотрел косо, все улыбались и здоровались со мной как обычно. Ни до, ни после службы Леонид на колокольне не упрекнул меня. Более того даже разрешил своей десятилетней дочери Лизе вместе с Александрой, дочерью других моих знакомых, пойти со мной кататься на лодке. Мы договаривались об этом неделей раньше, и никто из их родителей из-за пропажи плаката ничего не отменил.

Я озирался по сторонам, всматривался в глаза бабушек: все смотрели так же ласково, как раньше. Всё было по-прежнему, и я остался на чай. За трапезой ко мне подсел пятидесятилетний настоятель и спросил:

– Андрей, ты считаешь меня экуменистом?

– Нет, батюшка, что вы!

– Отдай плакат.

– Да не могу я! Как же вы не понимаете? Почему кто-то решил за весь приход повесить плакат на храм как рекламу на магазин. А молиться как? Пусть весь приход решает, можно вешать такое на церковь или нет.

Священник встал и попросил всех трапезничающих остаться на голосование. Он объяснял в двух словах, в чём дело, и просил принять чью-либо сторону. За чаем оставалось человек тридцать, и большинство вообще не могло вникнуть, о каком плакате идёт речь. Поэтому, когда началось голосование, против плаката вместе с моей поднялось всего семь рук.

– Кто за то, чтобы плакат снова повесить? – спросил, в свою очередь, настоятель и сам первым поднял руку.

Следуя примеру священника, вверх стали тянуться другие руки: одна, вторая, пятая, шестая… Ещё секунда – и случится непоправимое… Я не знал, как остановить готовящихся тоже поднять свои руки, сорвался и заявил:

– Стойте! Голосуйте не голосуйте, плакат я всё равно не отдам.

– Значит, ты лгун?! – заявил священник.

Я опешил. Выходило, что это так. Пришлось признаться:

– Лгун. Но плакат не отдам. Переименуйте церковь в другую какую, тогда и вешайте, что хотите. На русской плакат висеть не будет.

С этими словами и с осознанием того, что меня теперь с позором выгонят из общины, я сам вышел из трапезной. Следом последовал весь приход. Одна худенькая и самая активная бабушка заголосила:

– А ты напиши архиепископу. Владыке напиши. Пусть он решит.

– И напишу! – машинально ответил я и вышел за церковную ограду.

За мной побежали Александра и Лиза, о которых я в тот момент совершенно забыл. Они, краем уха слышали жаркую дискуссию, не понимали, в чём дело, но быстро заразились общим накалом страстей и весело подтрунивали надо мной. Александра повторяла:

– Да отдай ты им плакат. Куда ты его спрятал?

Через неделю по электронной почте мне пришёл ответ. Не от архиепископа, а от митрополита. «…Плакаты вешать на здание храма не благословляется…» С двояким чувством – с радостью и виной перед священником – я прибежал с распечаткой письма к настоятелю.

– Знаю уже. Был не прав, – кротко признался священник и скрылся в приходском доме.

Так я остался в приходе.

Потом у меня были разборки на грани потасовки с некоторыми мужиками за дерзкую выходку, но все они закончились миром.

* * *

Мы стояли на твоём перекрёстке.

– Да вы ещё и скандальный, – подвела неожиданный итог ты.

– Разве? И вообще мне будет жаль, если ты в тот храм перейдёшь.

– Просила только в двух словах сказать, но, видимо, у вас совсем уж накопилось. – И добавила: – Я совсем не собиралась никуда переходить, тем более всё это один храм Божий и везде Единый Бог, а всё остальное… Священники разные бывают, не нам их судить, но это ваша личная история, поэтому у каждого свои ассоциации. У меня просто свои загоны, и думала там попробовать исповедоваться и причаститься ещё один раз.

– Но если ты уж туда собралась, то передай, пожалуйста, одной девочке…

– Ну, я пока туда ещё не собралась и даже, если пойду, то ничего передавать не буду. Уж простите меня. Это ваши личные дела, и всегда лучше говорить прямо. Тем более не буду передавать это никакой девочке.

Я поспешил сменить тему и спросил:

– Как твою сестру зовут?

– А что? То есть почему спрашиваете? У неё в Койске очень хороший приход. – Ты то ли не хотела, то ли забыла назвать имя своей сестры.

– Многие приходы хорошие, мой любимый в Даштаде.

– Ой, в Даштад очень хочу поехать с сестрой. Она там была уже. Особенная атмосфера и редкой доброты люди.

– В Даштаде лучший из священников, с которыми лично был знаком. Жил у него шесть дней.

– Да!

– Что да?

– Добрый и хороший человек. Слышала о нём много хорошего.

Тут я решил преодолеть новую ступеньку в наших отношениях и признался:

– Галя, когда я был в Москве, я распечатал твою фотку из «дневников» и поставил в маленькой комнате, где жил.

– Какой ужас… Лучше бы вы мне это не говорили. – Ты ненадолго замолчала, не зная, как реагировать на такую новость, и снова продолжила: – Зачем вы мою фотографию распечатали и поставили?! Я вас прошу, не делайте этого больше никогда!

– Просто! Просто ты красивая! Как-то было приятно на тебя по утрам смотреть. А что с фоткой сделать? Сжечь или вернуть?

– Поставьте другую фотографию, только не мою!

– Какую?

– Посоветую вам лучше иконки поставить. Нет ничего лучше, увидеть утром образ Божий, Богородицу или святых, которые вам близки.

– Галя, какая ты пугливая. Ну, это только в Москве было, здесь у меня только иконки и стоят – у меня много икон… А из людей живых ты более богоподобная.

– Да ничего я не пугливая, просто это реально бред, ставить какие-то фотографии. Другое дело близкого или родного человека, и то не стоит. Значит, и в Москве купите, чтобы и там были иконы.

– Да всё в жизни тогда бред. Человек же не машина – у него есть странные привычки и странности вообще – на то он и человек.

– Может быть. Никогда в жизни не говорите мне «богоподобна», очень попрошу вас.

– Ну не богоподобна, подберу другое, более приземлённое слово. Хотя человек сделан по подобию Божию – богоподобен.

– Лучше ничего не подбирайте, честно.

– Да уж. Сам вижу, что мне лучше молчать с вами.

– Да не в этом дело. Просто меру нужно знать ко всему, вот и всё.

– А в чем? Вы просто переживаете, что я вас выделяю, и вам это неприятно. Но я не ухаживаю за тобой – просто выделяю, но не более, и тебе незачем так пугаться, Галя.

– Да никто не пугается, просто прошу вас, не нужно меня вообще выделять.

– Это я уже понял. Вообще буду обходить стороной.

– Да не в этом дело. Просто вы иногда говорите такие вещи, что слов просто нет… Вы же православный, а не просто с улицы какой-то непонятный человек. Тем более столько святых мест посетили, старцев, и так рассуждаете.

– Я не всегда тебя понимаю, Галя. Ты слишком неконкретно говоришь.

– Наверное! Я вообще детали не люблю. Уберите эту фотографию. Только не нужно сжигать, просто мне отдайте.

– Ну не висит нигде у меня ваша фотка, лежит в шкафу вперемешку с другими.

– Печатайте лучше молитвочки и вешайте на стену.

– Ты шутишь?

– Нет.

– Ты хочешь, чтобы я увешал стены распечатками молитв? Галя, а у тебя комната в распечатках молитв?

– У меня нет, но у меня и ваша фотография не стоит.

– Галя, ну ты уж совсем деспот в юбке: этого не делайте, это не вешайте, то не думайте. Мне снова придётся после службы ждать тебя и провожать.

– Не нужно меня никуда провожать, просто фотку отдадите и всё.