Висячие мосты Фортуны

В начале июня к Ларе приехала сестра, худенькая шестнадцатилетняя девочка. При первом взгляде на неё в глаза бросался слегка выпирающий живот. Лариса рассказала мне, какую ужасную трагедию пришлось пережить этому ребёнку. Лена встречалась с мальчиком, забеременела от него – ничего не подозревающие родители обратили внимание на растущий живот слишком поздно. Аборт делать было уже нельзя – решили ждать до шести месяцев и вызывать искусственные роды…В маленьком посёлке ничего нельзя утаить, и девочка сразу после родов приехала к сестре, чтобы не видеть осуждающих глаз, не слышать змеиного шипения в спину…

«У нас секса нет»! Зато у нас есть дикое положение дел с половым воспитанием, с замалчиванием всего, что связано с сексом. Неумение молодых пользоваться средствами контрацепции породило в советском социуме множество трагедий. Девушки, забеременев, чтобы избежать огласки и позора, шли на что угодно: на криминальный аборт, вешались, травились…

На Дальнем Востоке, в забытом богом городишке, под названием Бикин, где я работала завучем вечерней школы, от воздушной эмболии вследствие криминального аборта погибла моя любимая подруга – прекрасная, трепетная девушка, приехавшая в бикинскую школу по направлению после окончания Хабаровского пединститута… Не могу, не могу с этим смириться до сих пор!…

Я видела во время прохождения медицинской практики в Новокузнецкой горбольнице (в пединституте готовили медсестёр для гражданской обороны) необыкновенной красоты девичье тело, распростёртое на операционном столе. Девушку только что вынули из петли – врачи готовились делать ей трахеотомию. Причина попытки суицида – беременность.

Страх признаться родителям, ужас позора огласки часто оказывались для девушек сильнее страха смерти. Уверена, что даже статистика этих смертей не велась, но число таких жертв огромно. О, варварская, безжалостная к своим гражданам страна!.. такой была, такой и остаётся…

Сколько искалеченных судеб, сколько невосстановимо утраченного здоровья, сколько смертей можно было бы избежать, если бы общество не отторгало девочек, попавших в беду, а оказывало им всяческую поддержку и помощь. Что девочки! Я помню, в Тельбесе местных женщин больше всего занимал только один вопрос – выбор между незащищённым сексом и абортом, как будто третьего не дано! Наши технички говорили об этом даже за праздничным столом: «Уж лучше я поеду в Мундыбаш и выскоблюсь, чем мужику откажу!».

«Побежала, быстренько выскоблилась – и всё!» – доверительно сообщила мне одна уважаемая дама, сотрудница НИИ. И всё? И всё!

Недавно узнала, что в стране Советов действовал закон, согласно которому применение обезболивающих средств при аборте не предусматривалось в неевропейской части России, то есть, начиная с Урала и до Камчатки, бедных женщин потрошили вживую, без обезболивания! О, варвары! О, изверги! Нет вам прощения!

* * *

Июнь в Тельбесе! Роскошный, жаркий июнь… Приехала Лёлька. Каждый день плаваем в озере. Мы, ни разу не видевшие моря, теперь могли представить, какого оно цвета и какой глубины. Позже воду такого же изумрудно-лазурного цвета я увидела не в море, а в озере Иссык-Куль…

Страшно и весело плыть, чувствуя под собой семидесятиметровую бездну; говорили, что когда-то в озеро сорвалась и утонула корова. Лёлька не знала ни про семьдесят метров, ни про корову и плавала спокойно. Мы плавали там в гордом одиночестве: кроме нас в этом озере никто больше не купался – все нормальные люди купались в реке.

«Тельбес – быстрая река. А кругом, кругом растут цветочки, ароматом отдаёт!» –авторская песня одного местного жителя, которую он под собственный аккомпанемент исполнял в клубе на сельском празднике.

В том месте, где на горке стоял учительский дом, внизу, под скалистым обрывом, река была довольно глубока; там купались и загорали наши учителя и кое-кто из местных. Я приходила туда ближе к вечеру пообщаться с коллегами.

Феоктистыч ловил хариусов выше по течению, там, где начинались перекаты, и приходил делиться… нет, не рыбой (её было немного), а особенностями ловли хариуса. «Хариус – рыба осторожная, лучше всего она клюёт на перекатах, в мелкой с быстрым течением воде», – сообщал он бесполезные нам сведения. Сейчас подумала, а ведь я даже не знаю, как он выглядит и какой он на вкус, этот хвалёный сибирский хариус, которого так трудно поймать! Щук, тайменей, налимов – как же, едали! А вот хариуса – ни разу…

В один из таких вечеров кто-то сделал нам с сестрой приятный сюрприз, оставив на моём столе фотографию: мы с Лёлькой – я впереди, она, немного отстав, – возвращаемся с озера в одних купальниках по верхней тропинке; виден дальний подвесной мост и вообще ракурс отличный. Кто нас снял? Когда? До сих пор не знаю.

На этом же фото, но уже с обратной стороны и уже дома в Новокузнецке, мы вдруг обнаружили надпись: «Как вы хороши! А! Спасу нет! Серёжа (сосед). Это я! Ха-ха-ха!!!». Автограф оставил наш сосед с пятого этажа Серёга Блинов, студент СМИ, но когда он ухитрился это сделать – тоже загадка. Двери нужно запирать – тогда и загадок будет меньше!

Кончился июнь, настало время уезжать. Надо было подумать, на чём добираться до Мундыбаша – машины через Тельбес случались крайне редко. Собрав чемодан, я вышла на дорогу и стала ждать и… о чудо!.. вдалеке послышалось тарахтение мотора и вскоре показалась полуторка.

На мой сигнал шофёр остановился. Он был пьян в дымину, но выбирать было не из чего, надо ехать: чемодан с книгами переть восемь километров я всё равно не состоянии. Считай, что повезло! Водитель, с трудом держась на ногах, забросил чемодан в кузов, я села в кабину – поехали!

Пока ехали по логу, где дорога каменистая, он ещё как-то рулил, а как только выехали на трассу, закуролесил мой водила: крутанёт руль в мою сторону и отпустит, а сам валится набок к окну – я кручу от себя, он на меня – так зигзагами и проехали примерно половину пути, после чего он упал на руль и вырубился полностью.

Что прикажете делать?

Пришлось ждать. Довольно долго. Проспавшись и протрезвев, он быстро довёз меня до станции…

Часть вторая

Усть-Анзас

Когда могущая Зима,

Как бодрый вождь, ведёт сама

На нас косматые дружины

Своих морозов и снегов…

А. С. Пушкин

Легко попасть туда, куда в общем-то никто не рвётся.

-– Хотите преподавать немецкий язык в одном из отдалённых сёл Горной Шории? Прекрасно! Вот вам направление в Усть-Анзасскую восьмилетнюю школу за подписью завгороно товарища Хлебоказова.

-– Хлебоказов? Друг Павлика Морозова? – неудачно пошутила я над «говорящей» фамилией заведующего.

«Хлебоказов, Скороделов – какие-то у ваших просвещенцев фамилии специфические», – иронизировал Юра…

То, чему в географических названиях Кемеровской области предшествует словечко «Усть», знайте, что это настоящая Тьмутаракань, место, где Макар телят не пас и куда только вертолётом можно долететь. Короче, куда хотела, туда и попала.

В конце августа я уже сидела на своём видавшем виды, но всё ещё прочном чемодане посреди изумрудно-зелёной вертолётной площадки посёлка Усть-Анзас и потрясённо взирала на открывшуюся передо мной грандиозную панораму настоящей Горной Шории.

Упираются в небо горы, покрытые хвойными лесами, снежные вершины некоторых из них теряются в облаках. Через хрустальную призму чистого воздуха краски природы выглядят первозданно свежими и ошеломляюще яркими. Тайга вплотную подошла к посёлку со всех сторон, оставляя свободным только выход к реке – тут явно доминировала природа, она не то чтобы подавляла, но внушала почтение. Смирись, гордый человек, никакой ты здесь не хозяин…

Как-то незаметно для себя я очутилась в окружении черноволосых и узкоглазых ребятишек. Ошеломленная увиденным, утратив чувство реальности и потеряв дар речи, я молча смотрела на них – они на меня. Услышав, что они переговариваются между собой на каком-то неведомом мне наречии, я ещё больше потерялась… Вдруг в голову

пришла спасительная мысль: книга! Достав из чемодана иллюстрированную книгу, я начала переворачивать страницы, стараясь, чтобы картинки видны были всем. Детишки, быстро передислоцировавшись ко мне за спину и сгрудившись плотнее, продолжали молчать… И вдруг – о, чудо! – они хором выдохнули: «Ленин!». К счастью, книга изобиловала портретами вождя, и каждый раз, увидев его, дети радостно выкрикивали знакомое имя, как пароль межнационального общения. Так что, да, в той неловкой ситуации Ленин меня выручил…

Учительский дом стоял на пригорке и, как сказочный теремок, был под завязку набит жильцами – мне места в нём не нашлось.

Что прикажете делать?

Пошла по указанному адресу искать избу, где принимали квартирантов: выбирать не из чего – пришлось селиться у аборигенов.

Старуха шорка, принявшая меня на постой, напоминала высушенную временем мумию: тощая, плоская, слегка надломленная в пояснице, как хлипкое деревце на ветру. По бокам её пергаментного узкоглазого лица свисали седые космы, выбившиеся из-под платка, завязанного концами назад, как бандана. Её одежда выглядела такой же вневременной, как и сама старуха: шаровары и нечто вроде туники ниже колен – всё цвета пепла…

Старая шорка курила трубку, сидя по-турецки на пороге своего дома. Говорить она была расположена ещё меньше, чем дети, реагировавшие только на Ленина. Из того, что я ей говорила, она кое-что понимала, но сама ни разу за всё время, что я прожила у неё, не произнесла ни единого слова по-русски, она даже имени своего не назвала, и я стала звать её просто «баушка».

Свою кошку она подзывала с порога скрипучим, прокуренным, лишённым ласки голосом: «Кэц! Кэц! Кэц!».

Эту бабушку можно было легко представить в вигваме среди индейцев, но она жила в потемневшей от времени бревенчатой избе, состоявшей из комнаты с нештукатуреными стенами, дощатым некрашеным полом и длинных, пустых, с узким оконцем сеней, причём сени не были пристроены, как в русских избах, а составляли единое целое со всем срубом.

Единственная комната служила ей и кухней, и спальней. В ней стояло две кровати: одна двуспальная – у окна, вторая узкая – у порога. По всей видимости, старуха всегда держала постояльцев: на узкой койке спала сама, а на широкой у окна – квартиранты. Столов тоже было два, на хозяйском стояла посуда из почерневшей от времени бересты, в чёрной миске лежало, не растекаясь и не вызывая аппетита, нечто осклизлое, напоминавшее по цвету и консистенции сметану.

Печки тоже было две: кирпичная, а рядом – круглая металлическая буржуйка. Жилище довольно убогое и мрачное, но директор успокоил меня перспективой скорого переезда в новый дом, который вот-вот должны были достроить.

Все шорские дома обнесены забором из положенных горизонтально жердей – никакого штакетника или какого-нибудь вертикального частокола там не встретишь, кроме, разве что, плетней. Что характерно, калиток там тоже нет: просто в одном месте верхняя жердина снята, чтобы не слишком высоко было перелазить.

Моя старушка, несмотря на кажущуюся ветхость, перемахивала через жерди с кошачьей ловкостью и вообще была на удивление легка и проворна, как лермонтовская Ундина, только песен на крыше не пела. Мне иногда начинало казаться, что баушка владеет, сама того не подозревая, способностью телепортации: её можно было видеть почти одновременно в разных местах – вот она сидит, как вождь краснокожих, с трубкой в зубах на пороге своего дома, а через мгновение она уже куда-то чешет по ту сторону забора…

Наверняка, она была язычницей: противоестественно, живя среди первозданной природы, не поклоняться какому-нибудь божеству. Я всюду искала взглядом что-нибудь похожее на деревянного или каменного идола, но тщетно: ничего подобного ни в доме, ни во дворе обнаружить не удалось…

Ни церквей, ни икон, ни идолов – на кого же ты молишься, шорский народец?

Неужто всё совсем просто: живём в лесу, поклоняемся колесу.

Колесу… или бубну? Шаманскому бубну.

Шаманы были, среди них встречались даже женщины. А вдруг и моя хозяйка камлает?…

Очень может быть: представить её, потрясающей украшенным разноцветными ленточками бубном, скачущей вокруг костра в состоянии священного экстаза, хрипло выкрикивающей заклинания, – для этого и особого воображения не требовалось…

Ближе к концу сентября ко мне подселилась Маша, учительница пения, но на поведении хозяйки появление нового жильца никак не отразилось: она по-прежнему смотрела мимо нас, сквозь нас – мы для неё не существовали. Никакой враждебности или раздражения – нет, ничего такого, просто полное безразличие…

В начале нулевых один мой старый знакомый, армейский политработник в отставке, участвовал в миссионерской экспедиции по отдалённым сёлам Таштагольского района. Возглавлял миссию православный священник. Миссионеры сплавлялись по Мрас-Су на плотах; причалив к берегу какого-нибудь шорского поселения, они собирали народ, проводили разъяснительную работу и предлагали желающим принять обряд крещения тут же, на берегу. Если верить словам рассказчика, от желающих обратиться в христианскую веру просто отбою не было…

Чудны дела Твои, Господи!..

Помню, заходя в церковь, бывший политработник размашисто крестился и отвешивал поясной поклон, сопровождая его широким жестом правой руки от плеча до пола – и все, что ни есть народа в церкви, смотрели на него с нескрываемым удивлением.

Так вот этот знакомый сказал, что и в Усть-Анзасе они тоже крестили. Думаю, доживи моя шорская баушка до этого события, она бы и взглядом не удостоила крестителей, прошла бы мимо них, как проходят мимо пустого места…

Какую роль исполнял в этом действе бывший пастор солдатских душ, отставной начальник политотдела дивизии, определить трудно, но можно предположить, что, используя свои армейские навыки, помогал батюшке налаживать контакт с аборигенами.

Тут невольно вспомнишь фельдкурата Каца – персонажа из книги Ярослава Гашека о похождениях бравого солдата Швейка. У военного священника и советского политработника, если вникнуть, окажется немало общего, да и цель одна: следить за состоянием мыслей служивых, поддерживать в них боевой дух…

К чести моего знакомого надо сказать, что он не только словами поддерживал солдат. Добровольно отправившись в Афганистан, он принимал участие во всех боевых операциях, проверял блок-посты в горах, где тряслись от ночного холода и неизбывного страха вчерашние школьники. Был случай, когда, решив проверить боевую готовность караульных, замполит в нескольких шагах от их поста, сделал пару одиночных выстрелов из автомата – этот проступок обошёлся ему очень дорого…

Самое трудное дело – написать родителям о гибели их ребёнка. Он лично писал письма семьям погибших солдат – отцы и матери, потерявшие своих детей, были очень признательны ему за эти письма: находить проникновенные слова он умел и в таких случаях на душевные траты не скупился…

Но, как говорил Козьма Прутков: «Если на клетке слона написано слово «буйвол» – не верь глазам своим!» А если же политработник по какой-либо причине начинает выдавать себя за танкиста, просто спойте ему песенку:

Да у тебя же мама педагог,

Да у тебя же папа пианист,

Да у тебя же всё наоборот -

Какой ты на фиг танкист.

«Ты не танкист – ты самозванец!» – у Михаила Жванецкого всегда снайперское попадание. Какой бы величины золотой крест ни висел на груди бывшего замполита, с танкистом его всё равно не спутаешь: неуёмная тяга направлять чужие мысли в «нужное» русло сразу выдаст его с головой.

* * *

Чем глубже я вникала в жизнь местного населения, тем сильнее казалось, что я не на двести километров удалилась от дома, а провалилась во временную яму на два века вниз…

Деревянная, как и в Тельбесе, школа стояла на берегу Мрас-Су. Наполняемость классов была немалой: до тридцати человек. При школе имелся интернат, где жили дети из Усть-Ортона (посёлка в тридцати км от Усть-Анзаса) и других отдалённых сёл. При интернате – хлебопекарня, кухня, столовая, а также баня человек на двадцать… по-чёрному!!

«Не топи ты мне баньку по-чёрному», – пел Владимир Высоцкий, как будто одну и ту же баню можно, в зависимости от желания, топить то по-белому, то по-чёрному. По-чёрному – это баня без дымоотвода: в ней весь дым собирается под потолком в помывочной и оттуда медленно вытягивается в открытую дверь. Пока топится печка, дверь закрывать нельзя. Чтобы протопить такую баню, уходит уйма времени. Когда после трёх-четырёх часов непрерывной топки при открытой двери, баня всё же достигнет такой температуры, при которой голый и мокрый человек может уже не опасаться, что замёрзнет, всё равно дверь закрывать нельзя, пока не выйдет весь дым и не улетучится весь угарный газ. В бане по-чёрному никогда не бывает слишком жарко – там всегда весьма умеренная температура…

Когда заходишь в такую баню, сразу хочется выскочить оттуда вон, на белый свет: пугает жуткая чернота – всё в копоти! Пол, стены, потолок – ни единого светлого пятна, кроме маленького, тусклого окошечка, – и сразу приходит на ум страшилка: «В чёрной, чёрной комнате стоит чёрный, чёрный стол…» Стола там, правда, никакого нет, а стоят вдоль чёрных стен скамьи, тоже чёрные.

Я уверена, что такой огромной бани по-чёрному нет нигде в мире. Она уникальна! Её надо бы сохранить как одну из главных достопримечательностей Горной Шории.

Пару раз мы с подругами мылись в этой баньке. Есть ещё одна особенность чёрной бани: там как ни ловчись, как ни старайся ни к чему не прикоснуться, всё равно не углядишь – и только дома пятна сажи вдруг обнаружатся в самых неожиданных местах…

В наше время всё более популярным становится «экстремальный отдых» в отдалённых, глухих деревнях, где ведётся только натуральное хозяйство, где минимум бытовых удобств, но вряд ли сейчас удастся отыскать такой экстрим, каким насладились в полной мере мы с подругами в Усть-Анзасе в пору нашей беспокойной юности.

Таким достижением цивилизации, как лампочка Ильича, в Усть-Анзасе, безусловно, пользовались, но дозированно, по часам. Линию высоковольтной передачи туда дотянуть не смогли – электричество

поступало от движка, который обслуживал Толик, по прозвищу Культура. Надо сказать, меткое прозвище: культурная жизнь Анзаса полностью зависела от этого тридцатилетнего шорского парня.

Долгими зимними вечерами, проверяя тетради при свете керосиновой лампы, я вдруг нечаянно обнаруживала, что в носу скопилась столько копоти, что заправский трубочист позавидует…

Пора рассказать о коллегах. Сколько новых лиц! Сколько характеров!

С кого начать?

Начну с директора.

Шорец, географ, фамилия Судочаков. Это одна из самых распространённых в тех местах фамилий наравне с Корчаков, Топаков.

В нашем институте фольклор преподавал шорец-доцент Чудояков. Со временем он стал профессором – чудо! Правда, звали его не Яков, а Андрей. Андрей Ильич Чудояков.

Однообразие шорских фамилий с лихвой искупалось разнообразием имён – вряд где-то в России ещё отыщется место, где встретишь столько экстравагантных имён: Венера, Аполлон, Роза, Роберт…

К сожалению, я не помню имени директора. Был он молод (немного за тридцать) и производил впечатление человека довольного жизнью и самим собой. Не помню случая, чтобы он был растерян, взбешён, возмущён, как это иногда происходило с Николаем Феоктистычем, хотя экстраординарные ситуации в анзасской школе случались чаще и бывали сложнее, чем в Тельбесе. В общем, что и говорить, человек был на своём месте.

Жену директора, миловидную белоруску, звали Вера – в Белоруссии директор проходил срочную воинскую службу, оттуда и привёз себе жену. У них рос сын, мальчик лет шести…

Завуч Валентина Егоровна, русская, преподаватель истории. Человек, безусловно, неординарный… Сколько же ей было тогда? Если сыну Игорьку было лет 15-16, то ей… ну не важно, не будем уточнять возраст молодой женщины…

Как завуч она нас всех устраивала: у неё не было привычки слишком часто ходить по урокам и потом устраивать разбор полётов, по крайней мере, у меня на уроке она не была ни разу.

Никогда, никому, никаких замечаний при всех, публично – этому принципу она следовала неукоснительно.

О методике преподавания она вряд ли имела какое-нибудь определённое представление: до того как стать историком в школе, она работала маркшейдером в Южкузбассугле и имела среднетехническое образование. Маркшейдер – сложная специальность, требующая высокого уровня интеллекта. Здесь интеллект Валентины Егоровны проявлялся в рациональном подходе

к жизни. Она работала в Усть-Анзасе уже не первый год и очень неплохо, кстати сказать, устроилась: жили они с Игорьком рядом со школой в отдельном доме, в котором могли бы свободно разместиться пятеро молодых учителей-новобранцев; её закрома ломились от съестных припасов, а чемоданы были набиты ценной пушниной.

Учительницы, набившиеся, как божьи коровки в спичечный коробок, в дом на горке, сплошь были молодыми специалистами, окончившими педучилище и угодившими в Усть-Анзас по распределению.

Люба Локтева – русский язык и литература, родом из города Белова Кемеровской области.

Люда и Оля из Новомосковска (вот занесло девчат!).

Люда – математик с почерком двоечницы. Открыв её журнал, я решила, что его заполнял кто-то из учеников. Уроки математики Валентина Егоровна посещала чаще, чем другие, и после урока она подолгу говорила Люде о чём-то в коридоре у окна (своего кабинета у завуча не было).

Оля – младшие классы. Девушка, видимо, имела перед собой какой-то определённый образ для подражания: белые, тщательно уложенные кудри и широкая однообразная улыбка – Голливуд местного разлива…

Лида из Тулы (тоже занесло!) не помню, что преподавала эта маленького роста, с квадратной грудной клеткой и острыми плечиками девушка. А!… кажется, физкультуру. По всей видимости, она была не прочь выйти замуж за аборигена, но увы и ах – не сбылось…

В том же «теремке» жили пионервожатая Галя, инвалид с недоразвитой от рождения кистью левой руки, и долговязая трудовичка Вера из Таштагола, вольнонаёмная, как и мы с Машей.

Григорий Александрович, математик и физик, абориген.

Вот его можно было бы наречь Аполлоном: пышная шапка чёрных кудрей, красивого рисунка рот, напоминавший негритянский, идеальные зубы, казавшиеся полупрозрачными на солнце, глаза всегда немного печальные… да, глаза шорские, но более открытые, чем у остальных представителей этой славной нации. За счёт стройности и худощавости он казался выше своего среднего роста, жесты имел плавные и речь интеллигентного человека. Молод, примерно в возрасте Иисуса Христа. Неженат. Официальный любовник завуча Валентины Егоровны…

Маша Шутова, с которой я делила стол и кров, была родом из Спасска, что в десяти километрах от Таштагола.

Мы все прилетели из Спасска: его не минуешь, потому что там находился аэродром, откуда летали в отдалённые селения Горной Шории самые надёжные в мире вертолёты Ми-4 и Ми-8, а самолёты Ан-2 и Як-12 совершали рейсы в города Кемерово, Новокузнецк, Бийск, Солтон…

Спасск – шорский Эльдорадо, сибирская вольница: там находили приют беглые непойманные каторжники, а также беглые крепостные; при советской власти туда стекались раскулаченные крестьяне со всей России-матушки – все, кто бежал от закона, находили приют в Спасске, куда властям до них не дотянуться, – руки коротки. Главная приманка этих краёв для неподконтрольных государству людей – золото. В домах местных жителей, говорят, и сейчас можно найти лоток, бутару и другие причиндалы золотодобытчика, а раньше они имелись в каждом доме. Мыли золотишко и в Усть-Анзасе, и в других посёлках, расположенных по теченью золотоносных рек: Кондомы, Ортона, Мрас-Су…

Спасск, наверно, единственный посёлок в Горной Шории, где стояла и стоит по сей день православная церковь.

Вот в каком необычном месте родилась и выросла Маша с замечательной фамилией Шутова.

Маша немного задержалась с прибытием, а когда прилетела, все предметы были уже разобраны – осталось только пение. Койко-мест в общежитии тоже не хватило – пришлось нам жить и спать на одной кровати в доме у нецивилизованной шорской бабушки.

Лучшего друга для совместного проживания и придумать было трудно. Мария воспитывалась в многодетной семье, жила в трудных бытовых условиях и потому была неприхотлива в быту, спокойна, сговорчива и к тому же восхитительно ленива, наверно, ещё ленивее, чем я. Её всегда всё устраивало, но если я предлагала что-нибудь переставить или как-нибудь украсить наш быт, она с готовностью соглашалась. Вдобавок ко всему у нас с ней была общая вредная привычка – курение. Когда весной, перед концом учебного года, перессорившись со своими сожительницам, к нам переселилась Люба Локтева, она нашего пристрастия к сигаретам не одобряла.