Висячие мосты Фортуны

В наших застольях он участия не принимал. Мы даже грешным делом предполагали, что Владимир Иванович какой-нибудь порченый и по этой причине не пьёт и девушек не любит. Но пришла весна, и он сильно озадачил нас, неожиданно женившись на местной медсестре, немолодой, но очень доброй девушке.

Той же весной вышла замуж и моя коллега по начальным классам, Тоня, за местного парня Гену Хаустова. Его мама работала при школе кочегаром, и, наверно, приглядела для себя невестку. Тоня и Гена выглядели гармоничной парой: спокойные, серьёзные, обстоятельные. Когда через год проездом через Таштагол я зашла к ним, они уже нянчили славненького карапуза…

Застолья были у нас довольно частым явлением: надо же как-то зиму коротать. В школе мы отмечали праздники вместе с кочегарами и техничками, добрыми людьми с душой нараспашку. Подвыпив, они пускались в пляс с частушками типа:

Говорят, что я стара,

только мне не верится!

Ну кака же я стара –

Во мне всё шевелится!

Были частушки и позабористей: «Во дворе у нас растёт вика с чечевикою. Поднимите мне подол: я пойду….»… Смешные!

Феоктистыч, как истинный химик, умел гнать прозрачный, точно слеза комсомолки, самогон, и по такому случаю время от времени собирал нас в своём доме. Его жена Ольга была моложе мужа лет на десять, в семье рос ребёнок, второй был на подходе. Безусловно, неустроенность быта, неясность перспективы тяготили нашего директора – и вряд ли придумаешь лучшее средство разогнать грусть-тоску, чем провести время в обществе молодых учительниц да за хорошим столом.

Скороделов (наконец-то я вспомнила фамилию директора!) любил рассказывать, чем в своё время пленила его Ольга: «Она в прыжке крутила тройное сальто, она всё время смеялась… Море, Солнце и Она! Мог ли я устоять?!» Картинка – залюбуешься! Она отчётливо рисовалась перед глазами, и становилось ясно: не мог устоять молодой моряк Коля Скороделов перед этаким соблазном… Где это происходило? Кажется, в Херсоне. Там, в Херсоне, наш Феоктистыч и залетел.

Оля сидела за столом довольная, с пятимесячным животом и гордо улыбалась. Ей было двадцать четыре года – нам по восемнадцать-двадцать, но по уровню развития (не физического, а другого) она слегка от нас отставала…

Я очень любила эти посиделки за то, что, выпив, все становились такими добрыми, близкими и доверчивыми, изливали в разговоре всю свою душу, ожидая понимания и поддержки, – и находили и то и другое. Да, бесспорно, совместные застолья служат сплочению коллектива!

Всегда вспоминаю своего первого директора с тёплым чувством. Однажды в Хабаровске (первое место службы моего мужа) со мной произошёл такой казус: в отделение связи, куда я зашла отправить телеграмму, вошёл капитан от артиллерии, до ужаса похожий на Николая Феоктистыча. Не отдавая себе отчёта, повинуясь внезапному порыву, я окликнула его по имени. «Я не Николай Феоктистович», – сухо и холодно ответил капитан. Да, уж точно, ты не Николай Феоктистович – тот хотя бы улыбнулся. Суровые люди эти военные…

До Тельбеса Феоктистыч учительствовал в Усть-Анзасе, настоящей, глубинной Горной Шории, где живут одни шорцы и куда «только вертолётом можно долететь». Он рассказывал , что девчонки-учительницы плакали, столкнувшись с непредвиденными трудностями, некоторые из них, не выдержав тягот быта, уезжали. Его рассказ запал мне в душу… А не махнуть ли мне туда, в тот медвежий тупик?..

* * *

Какой-то смок вымороченности незримо висел над Тельбесом; казалось, ядовитые миазмы разложения проникли во все его поры. Недоброжелательство, даже ненависть прорывались в отношениях соседей, в семьях, особенно там, где в одном доме жили свекровь и невестка, – везде зрело глухое, тяжёлое недовольство. И то сказать, зима длинная, холодная, тоскливая – ни телевизора, ни кино – одни сплетни…

После закрытия рудника молодые разъехались – остались несмелые да старики, среди последних было немало староверов. Любые социальные различия чреваты конфликтами, но особенно те, что касаются веры. Мне рассказывал отец, что староверы, хоть и православные, но считают других нечистыми настолько, что никогда не станут пользоваться стаканом или кружкой, из которой пил человек не их веры. Неужто правда? Разве это по-христиански? Сам Христос принял сосуд с водой из рук той, что была отвергнута обществом…

В посёлке все про всех всё знали: знали, что Сонину соседку Тамару свекровь, старая кержачка, сживает со свету, втыкая булавки в супружескую постель; знали, кто чем болеет; кто от кого и с кем гуляет…

Тень раздора коснулась и нашего класса – узнала я об этом при весьма необычных обстоятельствах. Субботним вечером мы с Ларой преспокойно, в своё удовольствие мылись в Сониной бане – вдруг распахивается дверь и в клубах морозного пара является матерь Серёжки Рощупкина, самого хулиганистого ученика из моего четвёртого класса. Каким образом она установила моё местонахождение, как ей удалось прорвать кордоны – сие покрыто мраком неизвестности – остаётся один голый факт: она, как снег на голову, свалилась в тот момент, когда я, бездумно мурлыча, терла мочалкой свои бока.

С места в карьер, не давая опомниться, она начала бестолково что-то объяснять, размахивая руками и показывая на дверь. Сжавшись в комок, ничего не понимая из её бессвязных выкриков, я с ужасом смотрела на дверь: неужели сейчас ещё кто-нибудь сюда ввалится? Наконец до меня дошло, что она жалуется на Сашу Морозова и на его мать (оказалось, что они соседи). Может, и Морозова сейчас сюда притащится? Вот наказанье!!

Я настолько растерялась, что у меня даже мысли не возникло просто выставить её вон – это сделала за меня Лара.

-– Женщина, – сказала она, сидя но полке и прикрывая грудь рукой, – женщина, как вам не стыдно так вести себя? Вы что, пьяны? Вы не могли подождать, пока учительница выйдет из бани?! Немедленно убирайтесь вон и поплотнее закройте за собою дверь!

Рощупкину как ветром сдуло!

Зачем она приходила? Что ей было от меня надо? Кто её знает! Может, ей скучно стало без театра и кино, а посмотреть на голых учительниц – хоть какое, да развлечение…

Сергей, рощупкинский сын, несмотря на все свои двойки, учительские порицания и домашние порки, всегда пребывал в прекрасном расположении духа, он смотрел на мир своими плутоватыми голубыми глазами и улыбался такой обезоруживающей улыбкой, что на него и рассердиться-то по-настоящему было невозможно. Конечно, он был озорник и шельмец, но шельмец обаятельный. Мать объясняла его неуспеваемость тем, что ему много приходится нянчиться со своей маленькой сестрёнкой, которую он любил без памяти. Родители часто злоупотребляли этим его чувством, заставляя пропускать занятия в школе. Серёжи нет даже на нашей общей фотографии: мать не пустила его в Мундыбаш, куда мы ходили фотографироваться всем классом. Может, с сестрой сидел, а, может, просто денег не нашлось – так или иначе, но только его одного и нет на нашем фото, а жаль…

Сосед Рощупкина, Морозов (из семьи староверов), учился хорошо, занятий не пропускал, у него тоже, как у Сергея, были голубые глаза, но холодные и непроницаемые. Дисциплину на уроке он не нарушал, объяснения слушал внимательно, но однажды, проходя мимо его парты, я случайно обернулась и увидела, как Саша, протянув руку к сидящей впереди девочке, ущипнул её за бок с оттяжкой и вывертом так, что та аж подскочила от боли. На один лишь миг его невыразительное лицо озарилось счастьем: просияли глаза, затрепетали ноздри тонкого носика – через секунду оно вновь стало холодным и сосредоточенным.

На перемене девочка призналась, что Саша часто обижает её, а я-то заметила всего один раз – и это в классе, где чуть больше десяти человек! Вот разиня!

Но каков искусник!

Что в таком случае нужно сказать злому мальчику? Так делать нельзя?

А если только мучительство доставляет ему настоящее удовольствие? Все равно нельзя?

Тогда попробуй заглянуть в его голубые ледышки и там прочтёшь: можно, но только надо стараться делать это незаметно.

Перевоспитывать? Но жестокость, как и доброта, – врожденные качества.

Конечно, я с ним поговорила, стараясь подбирать самые убедительные слова в пользу добра, а он слушал, слушал, опустив глаза, а потом вдруг вскинул голову, глянул на меня в упор и улыбнулся – у меня аж мороз пробежал по спине от этой улыбки… Все мои доводы пустыми скорлупками упали к его ногам…

После Нового года, когда тяжесть атмосферы и концентрация

недовольства, казалось, достигла апогея, энергия зла вдруг вырвалась и полыхнула пожарами. Почти каждую ночь в разных концах посёлка горел дом…

В учительской появились следователи из Мундыбаша, вёлся опрос свидетелей. Почему в школе? Наверно, сочли оптимальным вариантом.

В начале марта, после поджога восьмого по счёту дома, выявили, наконец, поджигателя. Им оказался пьющий и гулящий здоровенный черномазый мужичина, который решил той зимой свести счёты разом со всеми, кто ему когда-либо насолил. Последним он поджёг дом женщины, которая накануне отказалась налить ему самогонки в долг. Ночью он пришёл к её дому, подпёр дверь снаружи – и подпалил. Женщину спасли соседи, а дом сгорел дотла…

Поджигателя увезли в Мундыбаш, судили и, по слухам, припаяли ему за каждый сожжённый дом по году…

Мы с Созихой тоже чуть было не погорели, но это произошло уже в мае и среди белого дня.

Дело было так: сыновья тощей Тамары, вечно терзаемой голодом неутолённой злобы к свекрови, два малолетних, безнадзорных пацанёнка взяли спички, к морю синему… не пошли, а пошли к ветхому, заброшенному сараю, догнивающему недалеко от дома Созихи, и подожгли его.

-– Надя, горим! Ой, горим! Выноси вещи!! – заскочив в дом, с порога запричитала бабка со слезой в голосе.

Закрыв недопроверенную тетрадку, я положила её в общую стопку. «Оставлю на столе, пусть горят синем пламенем – причина уважительная», – усмехнулась я про себя, не придав особого значения словам суматошной старухи.

Выйдя во двор, я оценила обстановку: сарай полыхал вовсю – потушить его вряд ли удастся, ситуацию усугублял порывистый ветер, который нёс в нашу сторону искры. Вернувшись в дом, я положила в чемодан паспорт, побросала туда барахлишко и поставила его на крыльцо.

Прибежали соседи, стали черпать воду из нашего колодца и передавать вёдра по цепочке. Колодец был довольно глубокий – вёдра приходили с большим интервалом. Встав замыкающей, я хватала ведро и неслась с ним к дому, стараясь выплеснуть воду именно туда, куда долетали искры от горящего сарая. Мои действия были горячо одобрены зеваками, наблюдавшими со стороны: «Ишь учителка-то кака смекалиста: прям туда, куда нада, поливат!»…

Сарай выгорел дотла, а дом мы отстояли…

Что интересно, за время моего пребывания в Тельбесе произошло девять, считая сарай, пожаров, но ни на один из них не приехала ни одна пожарная машина. Странно, но факт…

* * *

Никогда ещё я не ждала наступления весны с таким нетерпением, как в тот год. И моя восемнадцатая весна пришла! Тронулся и прошёл лёд на реке, воссияло солнце, высохла непролазная грязь на дорогах. Невозможно было усидеть ни дома, ни в классе. Теперь почти все уроки, кроме математики и русского, я проводила на улице. Я научила детей всем дворовым играм, в которые когда-то играла сама; мы делали на пленэре зарисовки посёлка; читали стихи о весне русских поэтов:

Весна, весна! Как воздух чист!

Как ясен небосклон!

Своей лазурию живой

Слепит мне очи он. ….

Шумят ручьи! Блестят ручьи!

Взревев, река несёт

На торжествующем хребте

Поднятый ею лёд!

Дети показали мне места, где я ещё не успела побывать, – дивной красоты горное озеро с изумрудной водой, небольшое, но глубокое, говорили, что его глубина – семьдесят метров. Мы полюбовались озером, облазили пещеры вокруг него (я в своей жизни пещер ещё не видела). Они оказались неглубокими, но довольно просторными, там было темно, холодно и сыро…

Теперь каждое утро я обнаруживала на своём столе букетик нежных весенних цветов в маленькой фарфоровой вазочке: сначала подснежники, потом кандыки, потом огоньки, ландыши…

В конце весны на моё имя пришла бандероль. Почты в Тельбесе не было, пришлось топать три километра до Одра-Баша. Ну ничего, многие наши ученики живут в Одра-Баше и ходят каждый день туда–обратно…

Бандероль прислал отец, в ней оказались сушёные дафнии.

Что сие значит?! Не поняла…

И тут меня осенило: ещё в сентябре я просила своих домашних прислать корм для аквариумных рыбок – аквариум с зелёной водой, в которой плавало несколько гупёшек, стоял в учительской.

Рыбки давно подохли, аквариум унесли – о нём уже и думать забыли, а вот мой отец не забыл. Вспомнил!

Немного подосадовав на него, я пошла осматривать Одра-Баш. Посёлок мне показался более обжитым и ухоженным, чем Тельбес, тротуары выглядели поновее. Одра-Баш тоже выработанный рудник, но закрылся лет на десять позднее, чем Тельбес. Там сохранилась подвесная канатная дорога, по которой железная руда подавалась на обогатительную фабрику в Мундыбаш… Спасибо за экскурсию, папа.

Недалеко от дома Созихи протекал узенький ручеёк, впадавший в речку. Весной он наполнился талой водой, и в нём завелась рыба. «Рыба», конечно, громко сказано – местные называли маленьких, размером с мизинец, рыбок без чешуи голюнами. Бабка принесла из сарая две морды – плетёные из лозы ловушки для рыб – и поставила их в ручей.

Через пару часов она уже сидела во дворе и ловко чистила голюнов, надавливая большим пальцем им на пузичко, – внутренности с тихим писком вылетали сами.

Нажарив в масле огромную сковороду голюнов (они выглядели как крупные семечки), мы позвали на обед Соню с Ларисой. Деликатесное угощение понравилось соседкам. Прожаренная в масле рыбёшка действительно оказалась вкусной, а, может, здесь сработал фактор новизны: традиционная, однообразная пища приелась за зиму. В свою очередь Соня пригласила нас с ответным визитом на окрошку с редькой – это мы завсегда с дорогой душой…

Весне все возрасты покорны: жажда обновления выразилась у Созихи в виде навязчивой идеи.

-– Надя, сшей мне платье! – вдруг обратилась она ко мне с неожиданной просьбой.

-– Ульяна Степановна, я ни разу в жизни не шила ни на кого, кроме как на себя. У меня и выкроек-то на вас нет – не умею я обходиться без выкроек! Испорчу ткань – вы же меня платить заставите…

-– Не заставлю. Шей! Как получится, так и получится.

«Сшей да сшей» – пристала как банный лист, ей богу!

Пришлось кроить и шить Созихе штапельное голубое платье с рисунком, похожим на узор в калейдоскопе. Ничего так вышло… Надев его, она сразу же один в один стала похожа на фрекен Бок из мультфильма о Малыше и Карлсоне, и, главное, в лице сходство поразительное – домоправительница!

Посмотрела я на неё – и мне самой захотелось нового платья!

* * *

На выходные я поехала домой, купила в Старом универмаге симпатичный матерьяльчик, бежевый, в полоску того же тона, лёгкий и шелковистый, и за один день сшила себе новое учительское платье с отложным воротничком и короткими рукавами.

Когда платье было почти готово, в дверь кто-то постучал. Открываю – батюшки-светы! На пороге стоят Юркины мать и отчим: «А мы проходили мимо и решили зайти…»

От Октябрьского проспекта до улицы Пирогова всего-то десять остановок на трамвае – «случайно проходили мимо»…

-– Проходите, гости дорогие, присаживайтесь. Извините за беспорядок – шью вот. Удивительно, что вы меня застали: на один ведь только день и приехала…

Весь пол покрыт обрезками ткани и нитками – что и говорить, застали врасплох. На это, видно, и было рассчитано: надо же узнать, как, в каких условиях живёт та, которой будущий офицер каждую неделю шлёт письма. Здесь к месту будет вспомнить, что учительница труда, бесформенная тётка, которая пришла на место Ольги Сергеевны, сказала как-то обо мне: «Вот Надя – её любой офицер за себя возьмёт (офицер – предел мечтаний), а что она делать-то умеет?!»

Вот именно, что делать-то умеет? А не произвести ли нам «проверку на дорогах»? Небольшой такой шухер не устроить ли?

По моим предположениям, результаты проверки оказались таковы: комнатка, конечно, более чем скромная, зато девушка сама себя обеспечивает, платье за один день сшить может и вообще смелая, трудностей не боится: поехала одна в Горную Шорию. Чем не некрасовская героиня – «коня на скаку … в горящую избу …» А? Пожалуй, можно брать…

«Брать» – так говорят на Украине, когда речь идёт о замужестве (побрались – поженились)… Проработав почти десять лет в украинской школе, я полюбила и язык, и песни, и обычаи Украины. У одной нашей преподавательницы мовы был любимый тост, который она произносила ближе к концу застолья, обращаясь исключительно к замужним женщинам: «Дивки, пьемо за тэ, що нас побрали!» А то ведь бывает и так, как поётся в песне: «Ходити буду, любити буду, скажу по правди, – брати не буду», что в переводе на русский означает: «поматрошу и брошу».

Сказать по правде, сама Юрина мама, моя будущая свекровь, вне всяких сомнений, была женщиной исключительно замечательной.

-– Вот ты знаешь, Надя, – начинала она в своей обычной доверительной манере, заметив на трюмо мой тюбик крем-пудры, – Раиса Павловна была настолько хорошей женщиной, что ей не нужны были ни пудра, ни губная помада!

Видимо, хорошая в отличие от меня, которая не шагнёт за порог, не припудрив носа…

Редко встретишь людей, которые могут говорить о себе в третьем лице, но у Раисы Павловны это получалось легко и естественно. Она действительно была хорошей женщиной, и не только внешне, – чуждая каких-либо внутренних распрей, она была абсолютно цельным человеком. Её гармония с миром держалась на трёх китах: оптимизме, прагматизме и разумном эгоизме. Что и говорить, платформа устойчивая, однако не всем дадено загарпунить этих китов.

-– Надя! – с шутливым вызовом начинала свекровь, стараясь привлечь внимание всех домочадцев. – Кто придумал эмансипацию? Тургенев? Вот я бы ему сказала!! Ну сами подумайте, зачем русской бабе нужна эмансипация?!

Ах, Раиса Павловна! Очаровательнейшая Раиса Павловна!.. По утрам

она разгуливала по квартире в полупрозрачной нейлоновой сорочке, надетой на голое тело, и в маленьком передничке (почти как булгаковская Гела) и вся светилась счастьем в тёплых лучах семейного обожания. От избытка жизненной энергии ей всё время хотелось кого-нибудь подначивать – на крючок подначки попадался тот, кто быстрее всех заводился, обычно это был Юра. Николай Борисович – образец снисходительности и благодушия – давно привык к небогатому репертуару шутливых вызовов своей жены…

Мой отец, познакомившись с Юриной мамой, обрисовал её одним словом:

-– Раиса Павловна хитрая, – сказал он, растянув до невозможности все гласные в прилагательном.

-– Пап, ну что ты такое говоришь? Она не хитрая – она мудрая.

-– Кто тебе сказал? – он недоверчиво зыркнул на меня глазом.

-– Так она сама всегда говорит: «Раиса Павловна му-у-дрыя!»

-– А если я тебе скажу: «Константин Кузьмич – мудрец», – ты согласишься? – насмешливо спросил он.

Слово «мудрец» у него всегда было синонимом слову «хитрец». «Ну мудре-е-ец!» – говорил он о ком-нибудь, кто пытался его объегорить.

Мы посмеялись и решили, что мать мужа, как жена Цезаря, вне обсуждений…

В своё время Раисе Павловне довелось два года побыть офицерской женой: Николая Борисовича отправили в добровольно-принудительную командировку в танковую часть, которая после хрущёвской военной реформы остро нуждалась в технически грамотных офицерах.

Время, проведённое в военном городке туркменского города Теджен, было наисчастливейшим для Раисы Павловны, она вспоминала его с неизменным восторгом. Работать ей пришлось не в воинской части, а на гражданке. Однажды кто-то из местных сослуживцев «простодушно» спросил её:

-– А вот не могли бы вы, Раиса Павловна, объяснить нам, непонятливым, почему это вас, офицерских жён, называют овчарками?

-– А это в отличие от вас, штатских дворняжек, – сказала как отрезала офицерская жена.

Она при всяком удобном случае вспоминала эту историю, раз от разу всё больше гордясь своей находчивостью: «Раиса Павловна за словом в карман не полезет!»

Её тайная мечта осуществилась в судьбе сыновей: оба «выбрали» военное поприще, один – армейское, другой – флотское… «Такова се ля ви…» Кто это у нас так шутил? Кажется, Юрин бывший друг, Боря Берстенёв, хотя нет, сам Юрка и шутил, это его специфический юмор.

* * *

Главным событием той весны для Созихи был приезд деда, то есть мужа…

В один из майских дней, придя из школы, я застала дома такую мизансцену: посреди кухни стоит детская оцинкованная ванна, в ней сидит некто белый и румяный, но отнюдь не младенец, и, грозя кому-то пальцем, талдычит без умолку: «Сука-сука-сука, блять-блять-блять, аферистка-аферистка-аферистка…» Замолкнет на секунду и снова в той же последовательности: «сука-сука…»

Ульяна Степанна, в клеёнчатом фартуке поверх нового платья, поливая бело-розовое существо водой из кувшина, обернувшись ко мне, безрадостно сообщила: «Надя, это дед мой из Кузедеева приехал!».

Хорошенькое дело! Видала я в своей жизни дедов, но таких заводных – никогда…

Вынув деда из ванны, промокнув махровым полотенцем, бабка обрядила его в свои застиранные китайские панталоны, свободно болтавшиеся вокруг некрепких стариковских ляжек. Завершив очистительные манипуляции, она уложила бывшего мужа в свою давно остывшую постель.

Дед, наполовину утонув в огромной пуховой подушище, лёжа на спине, продолжал махать указательным пальцем, задавая ритм всё той же нескончаемой песне: «блять, блять, блять ….» Надо ли говорить, что он был в дымину пьян? Пьяный дед однако спать не собирался и всю-то долгую весеннюю ноченьку домогался он своей старухи: из кухни всё время слышалась возня, слезливые упрёки и грязные ругательства…

Боже милостивый! Откуда взялось на мою голову это лихо?! Чувствуя себя совершенно разбитой после бессонной ночи, наскоро собравшись, я пошла на работу…

Неужели банкет будет иметь продолжение? С этой мыслью я плелась из школы и, ещё не дойдя до дому, увидела подтверждение худшего варианта – будет! По деревянному тротуару мелкой трусцой в уже знакомых мне серо-голубых китайских панталонах, в калошах на босу ногу и со сковородкой в руке бежал дед Созин. Победно вскидывая сковородку и потрясая ею, как штандартом, он скандировал своё беспощадное: «Паразитка!!. Проститутка!!. Аферистка!!!»…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.