Жребий изгоев. Всеслав Чародей – 1

Жребий изгоев

Всеслав Чародей – 1

Виктор Некрас

Ныне, присно, во веки веков, старина, – и цена есть цена, и вина есть вина,

И всегда хорошо, если честь спасена,

Если другом надёжно прикрыта спина.

Владимир ВЫСОЦКИЙ

Изгойство пристало к князьям по мере естественного увеличенья их рода. Князьям-изгоям приходилось довольствоваться милостью старших, равноправие сменялось подручничеством. Многие довольствовались положеньем дружинника, начиная с младшей дружины, но не всем такое приходилось по душе.

Валентин ИВАНОВ «Русь Великая»

Светлой памяти Валентина Дмитриевича Иванова, с невыразимой благодарностью за его романы, с которых и начиналась моя любовь к истории

© Виктор Некрас, 2020

ISBN 978-5-4498-3772-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРОЛОГ. ТЛЕЮЩИЕ УГЛИ

1. Русская земля1. Родня.

Осень 1060 года, ревун

Степь пахла горечью, гарью и кровью.

Всеслав Брячиславич стряхнул вышитую суконную рукавицу в руки стремянному, отцепил от пояса кожаную баклагу с сытой, отхлебнул. Мёда в сыте было мало, так как он и любил. Недолюбливал полоцкий князь слишком сладкое питьё. Зато вода была чистая, ключевая, отроки расстарались для господина – ещё бы, природный кривский князь, потомок Дажьбога и Велеса.

– Скоро там Родня-то? – бросил он проводнику.

Проводник полоцкой дружине был придан от киян, чтобы Всеславля рать, не навычная к степной войне, не заблудилась средь балок и колков.

– Да вон она, княже, – ответил проводник, не преминув, однако, бросить на Всеслава косой взгляд. Не любят полоцкого князя в Русской земле. Или, вернее сказать, в дружине великого князя.

Их понять можно, – усмехнулся Всеслав про себя, вспоминая невзначай слышанный разговор Изяславлих дружинных воев.

– Всеслав…

– Слыхали, его мать от какого-то волхвованья родила…

– Да и сам-то он… чародей…

– А я слыхал – оборотень…

– А не один ли хрен!

– Это да…

Чего с дураков возьмёшь? Для них что упырь, что домовой, что сам Владыка Велес – одинаковы демоны…

А Родню и впрямь было уже видно – островерхие пали и шатровые кровли веж упирались в пасмурно-серое осеннее небо. Всеслав с любопытством разглядывал этот город, город клятвопреступления и братоубийства, город, в котором восемьдесят лет тому Владимир Святославич (прадед!) убил своего старшего брата Ярополка, клятвенно пообещав ему сохранить жизнь. Ничего особенного не увидел – город как город: высокие земляные валы с рублеными городнями по гребню, серые кровли. Собственно, город этот был Всеславу и не нужен, в Родне он был проездом, но остальные русские князья, по возвращению из похода избрали Родню местом расставания.

В отворённые ворота Родни уже входила какая-то конная рать. Всеслав пригляделся и различил черниговские стяги.

Святослав Ярославич.

Всеслав чуть поднял руку, останавливая дружину – черниговцев было много и всё одно приходило ждать своей очереди. И обоз у Святослава Ярославича был немал – набрали зипунов черниговские вои в походе. Да и по праву – в этом походе черниговский князь был заводилой, он же и привёл самую большую рать. Потому и славы больше всего – ему, и добыча самая большая – тоже.

Всеслав чуть усмехнулся, представив досаду великого князя – раздоры меж двумя старшими Ярославичами уже не были для него тайной. Потому он так легко и уступил Святославу, быстро овладевшему руководством над всей ратью и оттеснившему самого великого князя. Слава победителя торков Всеславу была не нужна. Как и вообще слава степной войны.

Степь.

В горьковатом дрожащем воздухе висел отчётливый запах гари и крови. Земля вздрагивала, когда проходили многосотенные конные дружины русских князей, преследуя разрозненные отряды степняков.

Больших боёв, тем более, сражений в этой войне не было – торки почти не противились, кони их ещё были слабы после зимовки, а полки растрёпаны их недавней войной с половцами. И слишком большой была рать, выставленная великим князем. Все четверо Ярославичей: Изяслав, Святослав, Всеволод и Игорь – Киев, Чернигов, Переяславль, Смоленск. Ростислав Владимирич – Волынь. Мстислав Изяславич – Новгород. Глеб Святославич – Тьмуторокань2. Ярополк Изяславич – Ростов. И он, Всеслав Брячиславич – Полоцк.

Полоцкий князь водил в Степь пятисотенную рать. Большего войска так далеко увести было нельзя – беспокойная литва всё время тревожила межу (да и не только межу!) княжества, забираясь набегами даже и до самых Полоцка и Менска.

Соединённые дружины русских князей и ополчение донской руси, которую ныне на Руси часто звали «козарами», в память про то, как были они подколенниками козарских хаканов, развернулись широким полумесяцем, прижимая торческие кочевья к Днепру. Война была выиграна заранее, ещё тогда, когда она была задумана. Торческие полки, уже неоднократно до того битые половцами, рассыпались по Степи, спасая кого могли. А торческие вожди, прежде свободные бек-ханы, склонились перед мечом великого князя.

Всеслав чуть усмехнулся – была нужда лишний раз громить и без того уже разбитого ворога. Зачем? Чтобы торков сменили половцы, с которыми уже довелось столкнуться Всеволоду? Гораздо умнее было бы помочь торкам, чтоб они остались в Степи занозой в половецкой лапе.

Впрочем, это его мало волновало. Хотят Ярославичи громить торков – пусть их. Для его земли это мало значимо. И кривичам вообще нечего делать в Степи, у них свои «половцы» – литва. Добро хоть с несколькими у него мир – двое литовских князей на сёстрах его женаты, да за младшего Всеславича, Глеба, дочь князя селов сговорена. Но с остальными мира пока не видать. И пойдут ли Ярославичи заступаться за его кривскую землю, прикрывать её своим щитом от литвы, как он сейчас ходил с ними в Степь, на совершенно ненужную ни ему, ни кривской земле, ни Руси вообще войну – Велес знает.

Так же мыслили и гридни – Всеслав знал, что думает и про что говорит старшая дружина.

И что поразительно – ещё до похода то же самое говорил ему в Полоцке матёрый боярин, полоцкий тысяцкий, Бронибор Гюрятич, на которого он, Всеслав, нынче оставил Полоцк и всю кривскую землю.

– Мне, княже Всеслав, нет никакой разницы, кто там, на полудне, в Киеве сидит на престоле великокняжьем, – рассудительно говорил старый полоцкий тысяцкий Бронибор. – Да и не мне одному, всему боярству кривскому, пожалуй. Нас дела юга не касаются, у нас свои, кривские занозы.

Всеслав молча слушал, понимая, что Бронибор сейчас говорит вовсе не от себя, раз уж про всё кривское боярство упомянул. Стыл на столе забытый кубок с горячим сбитнем, князь жадно вцепился взглядом в лицо тысяцкого, полускрытое в тени от жагры на стене – пламя дрожало от сквозняка, и тень рвано колыхалась, то открывая крупный прямой нос боярина и клок бороды с шевелящимися губами, то снова пряча всё лицо целиком, и тогда только угадывались в тени очертания высокого лба и могучих усов.

– Нам свой господин нужен, природный, кривский, и никого опричь тебя кривская земля на свой стол не примет. И биться мы будем за то, чтобы киянин с юга над нашей землёй не началовал, на то и отец твой жизнь положил, и дед, и прабабка. Здесь тебе князем быть, Всеславе Брячиславич, не на юге – для киян ты чужак. Боярство на Горе тебя не примет. И беды здешние тебе решать, не южные.

– Чего ж раньше мне про такое не говорил, Брониборе Гюрятич? – с весёлым удивлением спросил Всеслав, вспомнив, наконец, про кубок и отхлёбывая остывший сбитень.

– Время не пришло, княже, – Бронибор глянул сумрачно. – Ныне ты в самом возрасте, когда большие дела совершают. Пришло время весь Север в руках своих совокупить.

Пировали в большой гриднице Родни – тёсаные стены были сложены из брёвен мало не в охват толщиной, в волоковые окошки тянуло осенним влажным воздухом, смешанным с дымом костров на дворе детинца – там пировали вои. Дымно коптили жагры, несло запахом жареного мяса – в сложенном из камня-дикаря очаге над огнём медленно ворочалась цельная туша заполёванного ещё утром тура. От кувшинов на столах тянуло запахам кваса, браги и мёда. Ржаной хлеб для княжьих дружин пекли все родненские бабы разом, да ещё и из соседних городков привезли – из Немирова и Василёва. Свежие яблоки и груши грудились на плетёных блюдах, тянуло свежей капустой и рыбой от пирогов, янтарно таяло масло в высоких горках каши, одуряюще пахла уха – осетровая, из рыбы, отловленной в Роси и Днепре.

Всеслав за княжьим столом больше молчал, только поддакивал здравицам, да отпивал из окованного серебром турьего рога, ходившего по кругу меж князьями – до него рог доходил наравне с Ростиславом Владимиричем, после всех четверых братьев-Ярославичей, но до их сыновей. Ростислав делал глоток раньше него, но так и достоило – Ростислав Ярославичам родственник ближе, чем он, полочанин.

Волынский князь отпивал в свой черёд – по его лицу Всеслав ясно видел, что Ростислав полон надежды на то, что он стал вровень с Ярославичами, а вернее, с их детьми – по лествице ему, как самому старшему внуку Ярослава надлежал следующий по старшинству престол после младшего Ярославича. Так оно пока и выходило. Вячеслав Ярославич умер в двадцать один год – простудился на охоте, провалившись под лёд. Смоленский престол после него получил младший брат Игорь, переехав туда из Владимира, а Волынь по нему получил ростовский князь Ростислав.

Вот и возмечтал Ростислав о равенстве.

Ничего, Ростиславе, погоди, – забыв об осторожности, кривил порой губы Всеслав, глядя на троюродного брата. – Мечты – вещь зыбкая. Ненадёжная. Как бы о грубую действительность лицом-то не приложиться. Спохватывался и вновь надевал на лицо вежливую улыбку – не заподозрили бы чего братья-князья.

Впрочем, им было не до того.

Ростислав ничего такого не чуял – весело кричал здравицы, отпивал из рога, принимая его от Игоря и передавая Всеславу, спорил о чём-то с Ярославичами, которые тоже весело шумели. Казалось, никаких распрей нет, и дружная семья родственников веселится после успешно завершённого дела, вроде сенокоса или посевной.

Только Игорь был мрачноват – нездоров был младший Ярославич, болел невестимо чем. По смутным слухам, доносившимся до Всеслава, он и у травниц уже у всех перебывал и в Смоленске и на Волыни, да только не помогало ему лечение никакое. Двадцатидвухлетний князь выглядел – краше в домовину кладут.

Не приведи боги, вестимо, – по привычке подумал Всеслав, касаясь мимоходом кончиками пальцев сквозь рубаху крестов на груди солнечного и христианского – висели рядом на серебряной цепочке. – А вот только коли что случится (все мы под Мораниным серпом ходим!) – тогда и выяснится сразу, верны ли надежды Ростислава.

Родненский терем был невелик – никто и никогда не рассчитывал, что в городе остановятся разом девять князей с дружинами. В небольшом городке враз стало многолюдно. И в тереме даже для князей было выделено всего лишь по маленькому тесному хорому. И за дверями, в соседнем со Всеславлим хороме ночевало не меньше десятка воев.

Своих.

Полочан.

Пир закончился около полуночи – из Родни дороги князей расходились. Всеволод поворачивал на восход, за Днепр, к Переяславлю, Ростислав – на закат, на Волынь. Святослав тоже у Родни переходил на Левобережье, а потом – вверх, к Чернигову. Великий князь же с сыновьями и до Родни шёл наособицу. И только Игорю Ярославичу было с Всеславом по пути до Смоленска.

Невелика любовь меж князьями-братьями, – думал весело Всеслав, раздеваясь ко сну. Вот и сегодняшний пир… больше на поминки походил, чем на радость. Ему же, полоцкому князю, печалиться не с чего – будь Ярославичи как един кулак, недолго было бы ему ждать того, что сгонят со стола… на Менск, Витебск или уж скорее Изяславль, дедов город, чтобы вовсе без престола не оставлять.

Но войны не миновать и при нынешнем раскладе…

Предчувствие скорой войны вновь охватило полоцкого князя – весь этот поход, казалось, был пропитан этим предчувствием. Постоянные ссоры старших Ярославичей – это только один из признаков. Игорь, младший из четверых братьев, болен невесть чем, в дуб глядит3 – и кому его престол достанется?

По старшинству-то Ростиславу, сыновцу великого князя надлежит. Да только отец его, Владимир Ярославич, уже лет восемь как умер, на великом стол не побывав. И сейчас Ростислав – изгой, не имеющий права на великий стол. И из княжьей лествицы выпадает. Однако же Ярославичи, невесть для чего уже поставили Ростислава в один ряд с собой, дав ему вслед за Игорем волынский стол и позволив питать несбыточные, по мнению Всеслава, надежды. Ярославичи тут, так же как и с торками, сами роют себе яму.

Ростислав и будет тем камнем, швырнутым в омут, возмутившим спокойствие болота, тем камнем, от которого пойдут волны.

С войны, которую вели меж собой наследники Владимира, ныне минуло едва тридцать шесть лет. Одно поколение. У многих эта война ещё на памяти, хотя люди за время правления Ярослава уже привыкли к миру.

Но спокойствие это – показное. Как угли под пеплом, тлеют непогашенные, нерешённые угрозы. И нужен только приток свежего воздуха, чтобы угли полыхнули бушующим пламенем.

После поражения Святополка война стихла, застыла в неустойчивом равновесии, хотя было ясно, что это ненадолго, и что скоро это равновесие взорвётся новой большой войной.

Оставалось только понять – когда?

И Всеслав знал – скоро.

Горько сознавать, что именно тебе доведётся быть главным смутьяном, и то, что не именно ты первым нарушишь спокойствие – утешение слабое.

Слабое, княже Всеслав.

Но ты не можешь иначе. Ты, потомок Дажьбога.

2. Червонная Русь. Волынь. Владимир.

Весна 1061 года, травень

Придорожный куст чуть шевельнулся, стряхивая капли утренней росы. Вышата настороженно подобрал поводья. Волк? Лиса? Леший?

Ну да, – тут же возразил сам себе. – Так ты лешего и заметишь. Только сверкнёт из куста едва заметными светло-зелёными глазами Лесной Хозяин, дальняя Велесова родня – и только. И то – глаза у лешего одного цвета с весенней листвой, густой и яркой. Ничего не увидишь.

Тьфу!

Вышата Остромирич невольно сплюнул – и до чего только не додумаешься, до поминания Велеса нечестивого?! – и размашисто перекрестился. Истинно – пуганая ворона куста боится. Хотя, казалось бы, чего и бояться-то? Из Новгорода уходили мирно, со складной грамотой, в открытую.

И то сказать – кем они были-то в Новгороде? Не то бояре, не то гридни. И земля есть, и холопы, и усадьба богатая за городом, и на вече допущены – вроде бояре. И в то же время – служат князю, а не Городу. Не разберёшь. И многие в Новгороде уже поглядывали на Остромира и его сыновей косо. А меж двух скамей сидеть… скользко. Выбирать надо.

Вышата и выбрал. И Порей – тоже.

Брат тут как тут – лёгок на помине.

– Чего там? – тянет уж меч из ножен. Таков во всём – резок, поворотлив, чуть что – за железо холодное, первую судью во всяком деле.

Но куст уже не шевелился, да и Вышата не готов был точно сказать – шевелился ли он или ему почудилось?

– Ничего, Порей, – пробормотал он, подгоняя коня – и даже стыдно стало отчего-то, словно брат его за чем-то предосудительным застал, вроде трусости или воровства. – Ничего. Поехали. Владимир уже близко.

Владимир и впрямь был близко. Основанный Крестителем город как-то незаметно стал главным на Червонной Руси, превзойдя и Волын, и Червен, и ныне был стольным городом Ростислава Владимирича, князя-изгоя, хозяина Волыни.

Город на берегу Луги надвигался как-то незаметно, вырастая над окоёмом на плоском холме рублеными стенами. Заборола щетинились тёмными проёмами боев, казалось, что город настороженно следит за тобой.

Вышата опять мотнул головой, покосился на брата. Опять мерещится невесть что. Но Порей вроде бы ничего и не заметил.

Да и заметит, так не скажет – не таков брат, чтоб попусту языком молоть.

– Чего там в обозе? – спросил Вышата для того, чтоб хоть что-то сказать.

Переезд – дело нелёгкое даже и для простого людина. А уж для вятшего – боярина, гридня ли (Вышата опять поморщился, не зная, как именовать себя и брата) – и вовсе трудное. Братья из Новгорода ехали отнюдь не вдвоём. У каждого – жена, у каждого – дети, у каждого – нажитый скарб, дружина, слуги. Обоз Остромиричей растянулся по дороге мало не на перестрел. Вестимо, не все дружинные и слуги захотели поехать с господами на Волынь – от привычного-то, родного Новгорода?! Чего-то там ещё будет, на той Волыни, да как-то их встретит волынский князь? Но большинство рассудило верно – а навряд ли и отыщешь новую службу, если прознают, что прежнего господина покинул? И сейчас за Вышатой и Пореем одного только оружного люду ехало не меньше двух сотен человек. И почти у каждого воя – жена, да дети.

Остромиричи сами по себе, ещё не примкнув к князю, были нешуточной войской силой, способной походя захватить небольшой город вроде Родни или Немирова, потому и провожали их настороженными взглядами великокняжьи воеводы на всём пути от Новгорода до Волыни. И – Вышата отнюдь не обольщался – великий князь наверняка уже про всё знает.

Пусть. Права переезда ещё никто у вятших не отнял.

– А что – в обозе? – пожал плечами Порей, по-прежнему настороженно озирая чапыжник. Вояка, – насмешливо-нежно улыбнулся про себя старший брат. – Ничего особенного. Ось треснула на одной телеге, так заменили уже.

Боммм! – раскатилось по равнине, и тут же подголосками подхватили маленькие колокола.

– Чего это? – Порей вздрогнул. Колокольный звон на Руси был пока что редкостью – настоящих, литых колоколов было мало, звонили в клёпаные.

– К заутрене звонят, – вздохнул Вышата. Как-то незаметно они подъехали настолько близко к Владимиру, что слышали уже голоса колоколов на церковных звонницах. Воевода чуть прижмурился, вспоминая, какой нынче день, и тут же удовлетворённо кивнул сам себе. – Пасха нынче, брате, вот и звонят.

Порей не ответил, только дёрнул щекой и отворотился – он плохо разбирался в церковных праздниках, как и большинство русичей, даже и теперь, через восемь десятков лет после крещения, даже и он, прямой потомок Добрыни, крестившего Новгород огнём.

Ростислав знает, что Вышата и Порей едут, знает, что едут к нему и знает – для чего. Но всё равно надо спешить, чтобы до обедни успеть в город и встретиться с князем.

Вышата свистнул сквозь зубы, конь под воеводой запрядал ушами, настороженно покосился. Откуда-то сбоку долетел конский топот – Вышатины сыновья, Ян и Путята, скакали где-то по лесу, гоняя придорожное зверьё (хотя какое там зверьё в лесу у дороги?).

– Звал, отче? – Путята подскакал первым, стряхнул с руки замшевую рукавицу, сдёрнул с головы шапку с синим суконным верхом.

– Звал, – проворчал Вышата, меряя сына взглядом. Хорош молодец вырос, на новогородских-то харчах. Сыновья Вышаты женаты ещё не были, придирчиво выбирая себе невест из новогородской или киевской господы, а отец не торопил. «Вот и дотянул – кто теперь за изгоев-то пойдёт? – снедовольничал кто-то у воеводы в душе. – Женятся на каких-нибудь купчихах».

– Скачи в город, – велел воевода. – В княжий терем тебя пустить должны…

– Пусть попробуют не пустить! – задиристо бросил Путята.

– Но-но! – окоротил его отец. – Не во вражий городе едешь, к господину новому! Скажешь, князю, что подъезжаем мы. Внял?

– Внял, отче, – Путята чуть поклонился и взял с места вскачь.

И с чего далось, что сыновьям теперь только на купчихах жениться? – с лёгкой насмешкой над самим собой думал Вышата, любуя молодецкой посадкой сына. Да за такого-то орла… Да и отцово место в княж-Ростиславлей думе навряд ли будет ниже, чем было в среде новогородской господы. И здесь, на Волыни, и на иных престолах. В том, что эти иные престолы будут, хотя и вроде как и не должно их быть у князя-изгоя, Вышата Остромирич не сомневался.

Затем и ехал.

Ростислав Владимирич, волынский князь, довольно потеребил длинный ус, слушая молодого воя. Князь изо всех сил старался выглядеть невозмутимым, хотя в душе прямо-таки петухи пели.

Сила!

Вот она, сила!

Сразу двое из новогородской господы, вернейшие отцовы люди, бояре Вышата и Порей, братья Остромиричи! Сила. А сила ему сейчас нужна больше всего. Всё есть – храбрость, войская сметка… всё. Силы войской мало.

А Вышата – стратилат! С отцом покойным на Царьград ходил вкупе, три года у греков в полоне просидел, а уцелел и обратно воротился. Ростислав Владимирич до сих пор толком не знал, какая нелёгкая толкнула деда с отцом в ту несчастливую войну с греками, где отец потерпел столь жестокое поражение.

Когда буря разметала русские корабли, шеститысячная русская рать оказалась на берегу без возможности уйти морем, окружённая ромейскими полками.

– Помни, сын! – говорил Владимир Ярославич, горько кривя губы. – Ни один! Никто из гридней не отважился! Альбо уж сказать, не снизошёл…

Смерть на море, в прямом бою с полутора десятками греческих дромонов, казалась гридням почётнее неведомой судьбы в войне на суше. И тогда Вышата, гневно засопев, перелез через борт лодьи, бросив напоследок через плечо: «Волей твоей, княже, если жив буду, то и с ними, а если погибну, то с дружиной!».

Увы!

Личной храбрости оказалось мало!

Совокупный удар греческих катафракторных полков оказался непереносным, и тысячи русских воев сдались в полон, чая выкупить свою жизнь – и доживали после жизнь слепцами! Вестимо, не всех ослепили стратеги базилевса – каждого десятого. Вот их и отпустили на Русь греки, когда через три года установился мир – на что базилевсу слепые рабы?!

Единого только и отпустили домой из зрячих – Вышату Остромирича. Сам доместик схол Заката просил базилевса за отчаянного гридня, восхищённый его отвагой.

Да он сам – сила, даже без дружины своей!

А ещё Вышата – самый близкий Ростиславу человек средь всей русской знати. Пестун-воспитатель.

Ростислав обладал удивительной памятью – он помнил свою жизнь с того мига, когда сказал первое слово – после любимой семейной шуткой стало, что слово это – не «мама!», не «дай!», а «бабы!». И неспроста – ходила за князем слава женского любимчика.

Помнил Ростислав Владимирич и свою подстягу, невзирая, что миновало ему тогда всего-то третье лето.

От коня терпко и сильно пахло, так же терпко пахло от седла – свежей тиснёной кожей. Конская спина раскачивалась, княжич до боли сжимал кулаки, удерживая ставшие вдруг скользкими поводья. А потом, когда он уже совсем падал из седла, и не мог поймать слабой ногой стремя, его вдруг подхватили чьи-то сильные руки, пахнуло нагретым на солнце железом, улыбнулись белые зубы в светлых усах.

– Добро, княжич! Добро! – прогудел голос над головой.

– Вот, Вышата Остромирич! – отцов голос был отчего-то невесел. – Возьмёшься ли сына моего в войских науках наставлять? И в прочих иных?

И ещё виделись мамины глаза, отчего-то заплаканные.

– Чего же и не взяться, княже Владимир Ярославич? – весело отозвался тот же голос. – Да не сумуй, господине! Витязем будет сын твой!

Так помнилось, словно вчера всё это было.

И молодой вой, только что договоривший, смолкший и чуть недоумённо глядящий на князя, вдруг показался Ростиславу знакомым.

Похожим на пестуна Вышату.

– Постой… – в лёгком замешательстве сказал Ростислав, словно это было сейчас самым важным. – Ты… ты ведь сын Вышаты?! Ян!

– Не Ян, – поправил вой. – Верно, княже, сын я боярину, только не Ян. Путятой меня кличут.

Ростислав Владимирич коротко кивнул, довольный своей верной памятью.

– Я, княже, тебя тоже помню, – с лёгкой выхвалой сказал Путята. Сам он был младше Ростислава лет на пять, потому князь его не сразу и вспомнил

С Яном же Вышатичем они вместе гоняли голубей семь лет – до тех пор, пока не умерли сначала отец Ростислава, Владимир, а после и дед – великий князь Ярослав Владимирич. Новый же великий князь, дядька Изяслав отвёл Ростиславу ростовский стол. Тогда и разошлись пути пестуна и воспитанника. Вышата остался в Новгороде, не посмев нарушить волю посадника Остромира. Они долго спорили, но отцова воля перевесила – посаднику был нужен помощник в Новгороде. А новым наставником стал гридень Славята, старшой отцовской дружины. И оставался при князе до сих пор.

– И когда же будет твой отец? – князь улыбнулся всё приветливее, что было для него совсем нетрудно – петухи на душе пели всё громче.

– Да должно быть в город уже въезжает, – простодушно развёл руками Путята.

Ростислав послушно поворачивался, поднимал руки и наклонял голову, помогая холопам облачать его в праздничное одеяние. Шитая золотом белая свита князя предназначалась не только для встречи беглого новогородского воеводы – для обедни.