Неправдоподобное происшествие в деревне Пичугино

– Да, – твёрдо повторила Тамара, с вызовом оглядывая соседей, – мужняя жена. Мне по закону человеческому и божьему один муж полагается. Один, а не этот срам, – Тамара встряхнула обеими руками, отчего оба Пети дружно икнули.

– Брось, Тамарка, – раздалось из толпы, – ты баба дородная, а мужик у тебя вон какой хлюпенький. Глядишь, вдвоём-то им сподручнее будет? В накладе не останешься.

Женщины прыснули, мужики скабрёзно заржали. Народ заметно повеселел.

– Пойду-ка я генератор заведу, – с трудом стерев с лица улыбку, сказал Геннадий, – темнеет. Миш, там соляра осталась ещё?

– Оставалась вроде, – с сомнением ответил Михаил, – помочь?

– Не надо,– Геннадий махнул рукой, тронул тёзку за плечо, – ты тут пригляди, кабы чего…

– Само собой, – ответил тот, отряхивая руки от налипшей шелухи.

– Это кто же тут такой умный? – не без угрозы вопросила Тамара. Мужей она уже отпустила и теперь, развернувшись корпусом к народу и уперев руки в складчатые бока, прочёсывала цепким взглядом ряды односельчан. – Чего скалитесь? На себя посмотрите. А ну, выходь, шутник, плюну в обе твои бесстыжие рожи!

– Угомонись, Тамара, – теперь отец Сергий заговорил громче, в голосе слышалась твёрдость, – не ты одна в таком положении. Всем непросто приходится. Идите домой, там и разберётесь.

– То есть, как это домой? – неподдельно изумилась Тамара. – То есть, как это разберётесь? А ты, батюшка здесь на что? Милиции нет. Начальства никакого нет. Ты у нас тут самый представительный. Уж будь любезен, объясни людям, как им жить-то теперь?

– Но ведь тебя тоже… две, – сдержанно сказал отец Сергий, – две жены, два мужа.

Глаза Тамары сузились до щёлок.

– А ты мне, батюшка, в глаза не тычь. Я это я. А та шалава пусть в хлеву ночует. Я её знать не знаю. Как мне мужа настоящего распознать? Поможешь или нет? Я уж и родинки считала, и в глаза заглядывала, у моего–то левый чуть косит. И зубы пересчитала…

– То–то он у тебя шамкает, – не выдержал кто-то.

– В штаны, в штаны имям загляни, – потешались из толпы, – вдруг они размером отличаются!

– Или у кого-нибудь хрен раздвоился!

Дружный хохот прокатился волной, отразился от стен церквушки, вернулся обратно, затухая.

– А я вообще не пойму, чего ты маешься, – сказали слева, и Геннадий узнал голос Жорика, – давай мы тебя в ислам перекрестим. Там, говорят, можно.

– Дурило, – со знанием дела возразили ему с другого конца, – там двоежёнство разрешается, а не двоемужество.

– Так и не вопрос, – не растерялся Жора, – мы Петьку в ислам перекрестим. Только там, по-моему, обрезание делают. Ты как, Петь, не против?

Съёжившиеся от столь пристального внимания и деликатности темы Пети мучительно решали дилемму: оставаться всеобщим посмешищем или, презрев гнев супруги, под шумок слинять.

– Экий я заводной, – удовлетворённо произнёс Жора, пропихиваясь между Михаилом и Геннадием, – вот гляжу на себя, налюбоваться не могу. Эх, надо было в театральный поступать! Сейчас бы уже звездой экрана был. Кстати, мужики, анекдот. Старый, но в тему. Едут, значит, два грузина на машине и видят знак. А на знаке два яйца нарисованы. Один спрашивает: «Это что?» А другой ему отвечает: «А чиво тут нэпанятнава? Дарога раздваяица!» Это ж прямо про нас!

Жора окинул соседей выжидательным взглядом и, не дождавшись реакции, забулькал сам.

Краем глаза Геннадий заметил, как о чём-то горячо спорили Николай с Алексеем. Оба в единственном экземпляре.

Алексей, это было различимо даже в сумерках, красный от натуги говорил, изредка бросая на Николая короткие решительные взгляды. Николай напротив бледнел, двигал желваками, не сводя глаз с собеседника.

У Геннадия нехорошо, как не высказанное предчувствие, закололо в груди. Он уже собрался было подойти, но Николай вдруг раздражённо бросил окурок наземь и быстро зашагал прочь, расталкивая плечами попадавшихся на пути.

– Чего это он? – спросил Михаил.

– Не знаю, – озабоченно протянул Геннадий, провожая соседа долгим цепким взглядом.

– А ведь вообще-то Тамарка права, – сказал кто-то слева от них, – шутки шутками, а чего-нибудь решать надо.

Ему вяло возразили:

– Чего решать? Чего мы здесь решим?

– Мужики вы или нет? – сорвался на крик женский голос. Николай попытался припомнить, но уже пробивающиеся истерические нотки делали голос почти неузнаваемым. – Так и будете на жопе сидеть? Надо выход искать. Выход! Мы все тут с ума сойдём.

– Так искали уже, – ответили ей, – сама знаешь: нету его, выхода.

Настроение поменялось резко и у всех сразу. От былой разухабистости не осталось и следа. Точно корова языком.

Народ снова загудел, но уже не весело и задорно, а настороженно и опасливо, как растревоженный улей.

Сумерки сгущались, скрадывая цвета и очертания предметов. Люди то инстинктивно жались друг к другу, то, наткнувшись на самих себя, таких же встревоженных, старательно отворачивались.

Даже Жора перестал глупо хохмить и посерел лицом.

И вот в этом сумрачном и сумеречном гудении отчётливо прозвучал сразу узнаваемый старческий голос.

– Что? Приуныли? – дед Аркадий взгромоздился на наполовину растасканную кучу песка. – Смеялись над стариком, сумасшедшим обзывали.

В его голосе не слышалось ни обиды, ни озлобленности. В нём звучал триумф.

В этот момент внутри церквушки хрустнуло, заурчало сначала с перебоями, потом равномерно, и весь оставшийся вокруг тусклый вечерний свет всосало в две болтавшиеся на времянках лампочки, одна из которых висела точнёхонько над головой Аркадия.

Окружающий мир мгновенно сжался до небольшого овального пространства, освещённого бледно-жёлтым светом.

Дед торжественно оглядел всех присутствовавших. Это был его, деда Аркадия, звёздный час, его момент истины, его долгожданный и невозможный триумф. И он это понимал.

– Я знаю, что нужно делать, – изрёк он вполне отчётливо, – я знаю, в чём причина.

– Мы знаем, – поправил его другой дед, вскарабкиваясь на кучу, – и вы знаете.

– Опять про инопланетян петь будешь? – устало протянул кто–то. – Так слыхали уже.

Дед, казалось, нисколько не обиделся.

– Слыхали, да не услышали, – возразил тот, что стоял слева. – Кто таким вот макаром над нами пошутковал, мы не выяснили. Может, и инопланетяне, а может, и нет. Не это сейчас главное. Только, чтобы из одной заготовки две детальки смастерить, одних инопланетян маловато будет. Тут станок нужен.

– Или прибор, хрен его там разберёт, – продолжил второй, неопределённо махнув рукой во мглу. – Вот и скажите-ка мне, люди добрые, где такое чудо техники у нас спрятать можно? Чтобы в глаза не бросался и в руки, значит, не давался, а?

Дед Аркадий хитро прищурился и выжидательно, во все четыре глаза вперился в односельчан.

– А где… Ильич? – негромко, будто опасаясь ляпнуть нечто до крайности глупое, спросил Михаил.

– Во-от! – многозначительным свистящим шёпотом протянул дед.

Другой уже размахивал рукой, что твой Ленин на броневике, и изо всех своих старческих сил призывал:

– Сбросим покровы тайн! Развенчаем навязанные стереотипы! Встряхнём закосневшую действительность!

Геннадию представилось, что сейчас он завопит: «На штурм!», но дед Аркадий перевёл дух и тоном ниже благословил:

– На склад!

– Они у нас за всё ответят! – подзуживал он, юрко продираясь сквозь толпу.

Удивительно, но находившиеся ещё минуту назад в растерянности люди, обретя цель, чёткую и вполне реальную, мигом воспряли духом. Кто-то побежал домой за топором и монтировкой, кто-то бросился выискивать завалявшиеся на полках в кладовках фонарики, большая же часть набирающей мощь неумолимой лавиной, теперь уже угрожающе гудя, двинулась по направлению к складу.

Геннадия подхватило и понесло следом, туда, где в отсветах слабосильных, поминутно гаснущих фонариков с удручающей периодичностью подпрыгивали две плешивые головы.

– Сбросим… Развенчаем… Встряхнём… – как сквозь вату доносилось до слуха Алексея.

– Давай, соберись. Соберись же! – приказал он себе, изо всех сил стараясь усмирить тяжким молотом колотящееся сердце. – Лёха не знает, не знает. И ладно. Тут, брат, кто успел тот, значит… А дальше… Дальше разберёмся.

Выпитые для храбрости залпом полбутылки местной водки растекались по телу, заставляли решительно выпячивать подбородок и сжимать кулаки.

– Шанс, это шанс, – бормотал Алексей, – больше такого не будет. Пять лет без малейшей надежды и такое!

Он прислонился к шершавому забору. Ноги в шлёпанцах нестерпимо зудели от комариной напасти, но он продолжал стоять, почти не шевелясь.

Сейчас, сейчас он пойдёт и всё скажет, и всего добьётся, и заберёт Лену. Свою Лену.

Ранним утром, едва увидав обеих Лен, Алексей словно потерял голову. Сам с собой он об этом ни разу не заговорил, но и без слов было понятно, что на самом деле гложет их обоих.

Дурачьё, он сочувственно улыбнулся, они там все с ума посходили. Друг друга пугаются, выход ищут. Не понимают они, какое это счастье! Его невероятное, безнадёжное счастье! Безнадёжное до вчерашней ночи. Сегодня всё изменится. Уже изменилось. Остался пустяк, сущий пустячок.

Он же видел её глаза. Он понял. И она поняла.

Ну, всё, пора.

Шумно выдохнув и зачем-то пригладив пятернёй волосы, Алексей подошёл к калитке. Окна в доме Николая были распахнуты, внутри металась причудливая помесь светотени. Ну да, ну да, свечки, керосинки. Как у всех сейчас.

– Николай, – позвал он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо и внушительно, – Коля, выйди, поговорить надо.

Всё-таки голос сорвался, и последние слова были почти не слышны.

По крыльцу глухо прошлёпали босые ноги, в приоткрывшейся калитке показался Николай, привалился плечом к скособоченному столбику. Спокойный, невозмутимый, сигарета в углу рта. Постоял, окинул позднего гостя недобрым взглядом, спросил вполголоса:

– Чего тебе?

Алексей ещё утром заготовил целую речь. Сильную, убедительную. Речь победителя. Но слова ускользали, мелькали неясными всполохами и тут же гасли, и словно со стороны он услышал свой голос:

– Отпусти Лену. Отпусти со мной.

Николай вытащил руки из карманов, почесал бровь.

– А ведь мы с тобой уже поговорили, – произнёс он, глядя в сторону. – То есть не мы лично. Те, другие. Колян рассказал, – он невесело усмехнулся, – да я и сам знал, что ты придёшь. Чувствовал.

–Отпусти Лену, – упрямо повторил Алексей.

– Чего это? Она моя жена.

– Она не тебя любит. Она меня любит. Всегда любила.

– Так это когда было? В школе? Так в школе вам никто и не мешал. И после школы тоже.

– Отпус… – Алексей качнулся вперёд и упёрся грудью в жёсткую ладонь Николая.

– Слушай, хватит, а? – сказал тот, – Будь мужиком. Иди, проспись.

– Она меня любит, я знаю, – Алексей грохнул кулаком по калитке и крикнул с пьяной ненавистью. – Ты её у меня украл!

Выплюнув сигарету, Николай схватил его за грудки, легко выволок на улицу, прижал к забору.

– Тихо ты, – прошипел он, – детей разбудишь. Никто у тебя Ленку не крал. И если ты по пьяни забыл, так я тебе напомню – это не она тебя бросила. Это ты её бросил.

Алексей вытаращил глаза.

– Я?!

– А кто? Она тебя из армии дождалась, к свадьбе готовилась. А ты что? Письмецо прислал? Прости, мол, милая, большие перспективы открылись. Когда вернусь – не знаю, люблю, целую!

Николай убрал руки, гадливо поморщился.

– Её тогда будто жизни лишили, – сказал он уже спокойнее, – приглядывали за ней, боялись, руки на себя наложит.

Алексей осел.

– Я по контракту, – выговорил он чуть слышно, – там… там связь плохо работает. Я не знал.

– Всё ты знал, – оборвал его Николай, – а если не знал, значит, не хотел знать. Я одного не пойму, зачем ты вернулся?

– Люблю. А она меня любит, – упавшим голосом ответил Алексей.

– Меня она любит, меня! И детей наших. Ну, будь ты мужиком, уезжай ты из деревни, не мучай Ленку. Добром прошу.

Николай повернулся, со смешанным чувством злости и как будто бы жалости глянул на сидевшего в лопухах Алексея, тихо выругался.

– А ведь их две, – неожиданно трезвым голосом произнёс Алексей, – две Ленки. Одна тебе, другая мне, а?

Николай остановился, как вкопанный.

– Ах ты … гнида, – процедил он через плечо, брезгливо кривя губы. – Какая же ты гнида.

И, хлопнув калиткой, быстро вошёл в дом.

– Поделить, значит, решил? – раздалось откуда-то сверху.

Алексей с трудом запрокинул голову. В двух шагах от него стоял Николай. С топором в руке.

– Я тебе сказал уже и ещё повторю: отвяжись. А не отвяжешься… – он наклонился и помахал топором перед лицом Алексея, – не отвяжешься – убью. Обоих.

– Эй, мужики, вы чего?

Из темноты в колыхающиеся пятна света выплыли, поддерживая друг дружку, оба Саньки.

– Вы чего тут? Там Ильичёвский склад раскулачивают, а вы тут. Мы вот идём, мы с людьми завсегда. Правда, Сань?

– А то!

Глава

X

– Не пущу. Грех на душу возьму, а не пущу, – угрюмо предупредил Ильич.

Ворота с дверью были за спиной. С дверью без замка.

– Ага, велика Россия, а отступать некуда. Так, что ли? – по привычке съёрничал Жора, но на этот раз вышло неубедительно.

– Брось, Ильич, – попросил пробившийся вперёд Геннадий, – ну что ты, в самом деле…

Штурма не получилось. Адреналин не то, чтобы выдохся, но вроде как затаился в ожидании. Лихо добежав до склада, мужики упёрлись в решительный взгляд старика и теперь топтались на месте, не решаясь преодолеть последнее, такое привычное препятствие. Не хватало вождя, удалого атамана, который бы взмахнул саблей, зычно крикнул что-нибудь на подобие: «Где наша не пропадала!», и первым ломанулся бы в атаку. Заодно и ответственность за последствия тоже на себя бы взял. Дед Аркадий на атамана никак не тянул, хоть и суетился и подзуживал, как обычно.

Народ поглядывал на Геннадия.

– Брось, – повторил он, делая шаг вперёд и осторожно протягивая правую руку, – отдай пукалку. День тяжёлый, люди на нервах. Зайдём, посмотрим и выйдем.

Ильич сжал ружьё, прислонился к двери.

– Не пущу, – повторил он хрипло.

– Да чего вы его слушаете? – затараторил дед Аркадий. – Чего вы его уговариваете?

– Там оно, там! – вторил он, тыча жёлтым пальцем в стену склада.

– Эх, лешачьи грабли! – Жора смачно сплюнул травинку и подался вперёд. – Двум смертям не бывать…Славик, Федя, а ну, подсобите.

Как будто того и ждавшие близнецы парами прыгнули к Ильичу. Тот вскинул было ружьё, целясь поверх голов, но в следующую секунду сам, подхваченный мощными лапами, пушинкой взлетел в воздух. И вот уже двое тащат брыкающегося старика в сторону, а двое впечатываются богатырскими плечами в дверцу.

Металлические ворота гулко ухнули плохо отлитым колоколом, но устояли.

– Так там это, упорчик с той стороны имеется, – подсказал вертящийся возле близнецов Аркадий. – Сильнее надо, сильнее.

Федя и Славик переглянулись, пробурчали что-то на своём близнячьем наречии и снова ударились о дверь.

С громким хлопком лопнула сварка, дверь провалилась внутрь, увлекая в открывшееся пространство мощный торс Феди.

Замешкавшийся Славик бросился было выручать канувшего в темноту брата, но внутрь уже прошмыгнули оба деда Аркадия, а следом за ними Жора и ещё несколько человек.

По помещению склада заметались где-то чёткие и яркие, где-то жёлтые и размытые с бельмом посередине лучи фонарей.

– Нельзя! Не пущу! – чуть придушено, на излёте сил крикнул снаружи Ильич и тут же обмяк, повис в лапищах близнецов и устало, безысходно добавил: – Отпустите. Куда я теперь…

Близнецы переглянулись, аккуратно положили старика на землю и, синхронно топая, втянулись внутрь склада.

– Бога душу мать, едят тя мухи, это что такое? – протянул Михаил, ошарашено водя отобранным у деда Аркадия фонариком из стороны в сторону.

Вдоль дальней стены аккуратными рядами вздымались почти к потолку пластмассовые ящики всех мастей и расцветок, сквозь отверстия в которых в свете мечущихся лучей, то тускло, то ярко поблёскивало стекло.

– Ты что, Ильич, пункт приёма стеклотары открыл? А это тебе зачем? Или канистры тоже принимаешь?

Жора подошёл ближе, наклонился, присматриваясь.

– Да тут написано чего-то… Спирт технический, вода дистиллированная. Какая вода дистиллированная?

– Сюда гляньте, – позвали из угла.

В углу почти у самого входа наспех забросанные старыми рваными телогрейками и прочим тряпьём стояли картонные коробки.

Геннадий подошёл, скинул тряпки, опустил руку и выгреб с шуршанием целый ворох лёгких блестящих кругляшек.

– Это крышки, – сказал он, ещё не веря сам себе, – бутылочные крышки. Новенькие совсем.

Геннадий пошарил в соседней коробке и извлёк на свет две упакованные в целлофан тугие пачки.

– Деньги? – почему–то с ноткой разочарования в голосе спросил дед Аркадий.

Геннадий надорвал обёртку, пачка хрустнула и рассыпалась по земле с лёгким шелестом.

– Да нет, не деньги, – сказал он, уже понимая, что сейчас начнётся, – не деньги. Этикетки. Водочные.

– Так не понял я, – растерянно проговорил стоявший поодаль дед Аркадий, – а где машинка-то? А, Ильич, где машинка?

Все разом уставились на стоявшего у развороченного входа Ильича. Ильич был сутул, непривычно стар и жалок. В руках, видимо, по инерции он всё ещё держал белую пластмассовую канистру, и из неё на землю равномерно, почти умиротворяющее капало.

В воздухе отчётливо пахло спиртом.

– Сука! – по-женски взвизгнул Санька Бобрик, дико вращая пьяными зёнками. – Ты чем нас травил, падаль?

На смену недолгому замешательству пришёл праведный гнев, выродившийся вскоре в банальный хаос.

Все разом кричали злое и угрожающее, по складу разлетались встревоженными ночными мотыльками стаи этикеток, шуршали, трескаясь под ногами, рассыпанные в порыве негодования крышки, предупредительно звякала тара.

Ильича, безропотно сносившего всё происходящее, как куклу выволокли на улицу и уже собирались побить, но вовремя вспомнили, что водка на складе не продаётся. А продаётся она в лавке Матанцева…

Бросив старика и похватав у кого что было, мужики кинулись к лавке, где неожиданно столкнулись с превосходящими силами противника в лице обеих Генриетт и, после долгих препирательств, густо матерясь и потрясая кулаками, дабы сохранить лицо, вынуждены были отступить, пригрозив напоследок, спалить лавку к чертям собачим.

Русский бунт, который, как известно, не только беспощадный, но и порою бессмысленный, на этот раз Пичугино миновал.

Накопившееся за день напряжение выплеснулось и спало. Зато в полный голос заговорил здравый смысл и пока ещё трезвый расчёт.

Получив пендель от Генриетт, мужики заметно потухли, но быстро сообразили, что спирт есть спирт, а на халяву и уксус, сами понимаете. И уже спустя полчаса сноровисто и деловито растаскивали по домам содержимое склада.

– В одни руки больше двух канистр не давать, – схохмил кто-то. Все дружно гоготнули и продолжили экспроприацию. Или приватизацию, это кому как нравится.

Геннадий, поначалу опасавшийся беды, видя, что взаимного мордобоя с кровопролитием на сегодня не предвидится, немного успокоился, отправил сам себя домой, чтобы Катерина не волновалась, и огляделся.

Слева от мирно гудящего снующими людьми склада прямо на земле, там, где оставили его Федя и Славик, сидел Ильич.

Геннадий подошёл, молча присел рядом на корточки.

Старик сидел, неуклюже вытянув левую ногу и закрыв руками лицо. Плечи его периодически вздрагивали, он что-то невнятно бормотал, и Геннадий, прислушавшись, разобрал:

– Никогда. Я же сам никогда. Ни одного гвоздя, ни разу. Ни копейки, ни гайки. Никогда.

– Ты как, Михал Ильич, цел? – осторожно спросил Геннадий.

Старик, не переставая вздрагивать, отнял руки от лица, взглянул на него. Он плакал. Но слёз не было. Вместо них в глазах бывшего завскладом плескалась и всё никак не могла выплеснуться такая боль, что Геннадия проняло до самых глубин его совсем не несентиментальной души.

– Юлечка, – одним дыханием, будто страшась испачкать имя дочери, выговорил Ильич, – ради Юлечки только. Мне-то самому много ли…

Он покусал губу, трудно сглотнул.

– Все думают, у Бурмакина дочка в люди выбилась, замуж удачно вышла, в столице живёт. Такая стала, что и к родному отцу зазорно приехать, – он скривился, как от сильной боли. – А он ведь её бросил, шелкопёр пархатый. Бросил, когда забеременела. Потом родила. Митю.

Взгляд старика на мгновенье просиял и тут же угас.

– Из университета ушла, бегает с работы на работу, комнатушку снимает. А Митенька мальчик хворый…Я ей говорил. Возвращайся, говорил, чего ты там в этом городе забыла? Здесь и воздух, и работу найдём, и я ещё ничего. А она только головой машет. Не хочу, мол, ни тебя, ни себя позорить. Такая вот она у меня, гордая. В мать.

Он умолк. Геннадий не торопил, не спрашивал. Просто сидел рядом человек с человеком.

– Матанцев этот уже через неделю после приезда у меня нарисовался, – заговорил Ильич. – У вас, говорит, помещение, у меня продукт. Заключим, говорит, взаимовыгодное соглашение. Вам, мол, и делать-то особо ничего не надо. Только глаза закрывать, да не болтать. А процент хороший. Точек, говорит, у меня много. Я его тогда выгнал и участковому пригрозил сообщить. Так он, прохиндей, даже не испугался, улыбается и говорит: «Вы всё-таки подумайте, Михаил Ильич, деньги на дороге не валяются». Потом через неделю вечером заглянул. Я его опять выгнал. И в третий раз по матушке. А на четвёртый… На четвёртый согласился. Только Юля ничего не знает, – вдруг спохватился он, – я ей врал про повышение пенсий, про ветерана труда, и что картошкой в Бадяеве приторговываю. Она и верила.

Он снова стих, пошамкал губами, сказал тихо-тихо:

– Я и сам почти поверил. Поначалу неловко было, перед людьми совестно, боязно даже. Потом просто неуютно. А со временем вроде как привык. Только вот спать стал плохо и в груди давит, когда гроза.

– А вчера появился он, – старик, не глядя, кивнул в сторону бесцельно, как сомнамбула, бродящего возле склада Ильича. – Глянул я на него, а он на меня и вот тут вот оборвалось что-то. Это… Это как очная ставка, только страшнее. Намного, Гена, страшнее. Ты… Не поймёшь ты.

Противно лязгнула искорёженными петлями складская дверь. Наружу, кряхтя и путаясь в разбросанных на земле ящиках, выбрался дед Аркадий. Остановился, растерянно уставился на Геннадия.

– Там ничего нет, – сказал он бесцветным голосом, – там и вправду ничего нет. Мы всё обшарили. Но как же это? Мы как же?!

С усилием разгибая затёкшие до жгучих муравьёв ноги, Геннадий поднялся.

– Вы вот что, отцы, – сказал он, – вы идите спать. Утро вечера мудренее.

И зашагал в сторону дома.

Отец Сергий сидел на бревне, прислонившись спиной к тёплой и шершавой стене церкви, мял в пальцах здоровенный лист подорожника и щурился на подрагивающую полную луну.

– Подвинься, тут гвоздь торчит, – сказал отец Сергий, с облегчением усаживаясь рядом, чего не спишь? Меня ждал?

– Ага, – кивнул он, – смотри, луна какая. Полнолуние.

– Да, – протянул тот. Втянул носом ночной воздух, спросил безо всякого перехода, – Как думаешь, зачем нам это всё? Ради чего?

Отец Сергий пожал плечами.

– Не знаю. Может быть, случайная флуктуация. А может быть… Я вот тут подумал сейчас, может, это подарок? Возможность увидеть себя со стороны. Не чужими глазами, не с чужих слов, а вот прямо так – воочию и воплоти. Возможность понять однажды, в ладу ли ты жил с самим собой. Не с друзьями и знакомыми, не с родными и близкими. Не с богом даже. С самим собой в ладу ли? Или всё притворство и самообман? Ведь это важно.

– И как ты себе? Воочию и воплоти? – спросил отец Сергий. – Не разочаровался?

Ответа не было.

Ответа и не могло быть. Кто станет отвечать, когда спрашиваешь самого себя?

Отец Сергий повертел головой, никого не увидел, улыбнулся понимающе и с заметным облегчением подытожил:

– Ну, вот и всё, кажется.

А в это время…

…Санька Бобриков обижено умолк на полуслове, сплюнул и, оставив на столе два недопитых стакана, поплёлся спать.

…Анюта поняла, что уже с минуту разговаривает с пустотой. Тихонечко поднялась, осмотрела себя в зеркале и на цыпочках пошла проверить бабушку.

…Лена гладила по небритой щеке провалившегося чуть не до пола в старой раскладушке Николая и горячо шептала ему в ухо, что одной на диване ей неуютно.

…метался во сне, пугаясь пьяных мужиков и неминуемой расправы, потный Матанцев.

…всплакнула такая непохожая на себя обычную снова одинокая Генриетта.

…махал сухонькой ладошкой кому-то в чёрном небе дед Аркадий.

…и так далее, и так далее, и так далее.

А в доме Геннадия, чуть слышно посапывая в щёчку Элеоноре, спала Настя. И снилось Насте, что они с папой идут на речку купаться. И папа несёт на одном плече её, а на другом Элеонору, которая очень этим гордится.