Полная версия
– Твоя Настасья. – Голый образ купальщицы с актрисой в паре перед Евгения глазами кружил среди танцующих влюбленных в ресторане.
Он, стряхнув навязчивость галлюцинации, налил еще по водке.
– Это да. – Андрей уже «стрелял», не целясь и не морщась. – Но ты здесь не за этим. Ты не скрываешь интерес в том, как я смог реанимировать себя?
– Да! Как ты воскрес?
Евгений прервал громким вопросом обнимания в танце, певица сорвалась в голосе внезапно на верхней ноте. Взгляды осуждения. Андрей извиняется за друга. Все толерантно понимают его.
– Давай обсудим завтра, не сегодня…
– А что сегодня? – В вопросе обращение к макрокосмосу, к неземной материи, к пространству черных дыр и их смысловой основе.
– Сегодня… – Андрей задумался, взглянув на скуку в глазах девиц, сидящих за столом напротив. – Напьемся вдрызг! Чтобы не помнить ничего и, главное, сути твоего вопроса…
– Мне нравится, – воспрял Евгений духом. – Официант!
Нет ничего на свете прекраснее, чем пьянка двух давно не видевших друг друга товарищей, подруг, знакомых или близких только по параллели класса или курса. Что уж говорить о сослуживцах в армии или соседях по фронтовому штурму высоты. Теснее близких и родных становятся они, ожившие и пережившие снова жизнь в коротких памятных отрезках. В тех долях времени, что длинною дольше самой жизни. Но только здесь и сейчас, и больше никогда. В полном беспределе чувств… Ведь завтра снова всё и вся съест рутина, быт, снабдив в дорогу жизни продолженья похмельем и воспоминанием неприемлемых поступков из кошмарного вчера.
До чего ж, бл…дь, хорошо-то! Да пофиг, что будет завтра! Живем сейчас, однажды, никто ж с подобным не поспорит…
Евгений оторвался непривычно от подушки. Непривычность в теле, в декорированном под спальню лорда помещении и в светлом времени суток за чужим окном. Да и не подушка вовсе – нагое женское раздолье оттенка кофе с молоком, обтянутое шелком подарочной материи.
– Где я!? – подумал Евгений или произнес.
Аналогично удивилась женская часть постели, не сказав, а простонав. Синхронно сбили сухость ртов из полупустых бокалов. Потом друг друга оглядели. С головы до ног. Неузнаваемость. Полуудовлетворенность переоценкой взглядов прерывает выстрел снаружи. Затем еще один и два подряд.
Шелк тела и белья стал ближе, но не возбуждает.
– Где мы? – страх синхронно опять же в обоих говорит.
Беда сближает, как магнит. Дверь апартаментов открывается, в дверях Андрей – полуодет, в руках ружье, две девицы по бокам, почти раздеты. Или просто не до конца одеты. Никто из них не знает, что из себя похмелье представляет, понятно визуально: они боролись с ним методично, алкоголем изводя.
– Евгений! – с заявкой на тираду Андрей прижал к виску холодный ствол ружья, тем самым непроизвольно целясь в потолок. – У нас с женской половиной нашего веселья возник вопрос…
– Я весь во внимании.
Вниманием прижалась и ночная незнакомка, влажного рта зевок прикрывая Евгения плечом.
– Жизнь бьет ключом… – явно Андрей похоронил актерские задатки, ступив на кривизну жизненного пути.
Зрители, хоть и полуголые, но прониклись представлением – не только же из-за богатого буфетного ассортимента ходить в Большой театр.
– Так-так… – Евгений решил обмануть похмелье предстоящей постановкой, да и шелк белья и кожи ночной сожительницы, обоюдно глушили трением его синдром похмельный в зародыше.
– Но выстрел, – Андрей глотнул из фляги охотника, поданной стоящей рядом девушкой, – что жизнь внезапно обрывает, – для небутафорского эффекта он выстрелил, вызывая правдоподобный крик и визг, – что делает с источником он?
– Фигурально? Осушает?… – несмело просуфлировал Евгений, к источнику за шелком прижимаясь. – Но ведь так бывает…
– Мне не понять. – Андрей сел на диван, не доверяя окружению. – Жизнь источника и источник жизни. Выстрел один, не дуплет! Что-то же должно остаться жить!?
Похмелье вернулось усиленной мигренью. Не смотря на шелка и кожи тренья. И даже влажные уже…
– Философия такого рода, Андрей, порой абстрактна и сложна, – он взглянул на отчаявшегося «актера» напротив на диване, укрытого с двух сторон полуголым нетрезвым «материалом», – ведь не понять ее нам без водки и вина…
– Не поня-я-ть… – Андрей взревел раненым зверем, пугая зрителей и остальных участников сцены. – Пойдемте пить. Тогда поймем, что лучше – жить или… быть, а может просто бить… ключом воды… простой, не техногенной.
Каруселью, лопастями винта мотора самолета, раскрученными разноцветным открытым зонтом, закружилось веселье. Смешался шелк телесный с шелками нижнего белья и простыней. Бил источником коньяк, стремлением потоков рек со всех сторон света втекали вина разноцветно и разносортно в океан абсента, что омывал приливом белый песчаный, нет… скорее, порошковый райский пляж. На коем угасал костер травы пахучей… Сменялись кухни в представлении: Италия и Венгрия, перчила остротою Азия. Музыка живая – от симфоний и до цыган с попснёй и рэпом в промежутках. Как ночь сменялась днем, так же блуд сменялся беспробудным пьянством. Мелькали звезды в черном небе первым снегом в момент головокружения на балконе не от любви и счастья, а до тошноты от алкоголя и умопомрачительного бл…дства.
Андрей молчал. Евгений ждал.
– Я расскажу вам всё, – сказал Андрей однажды на террасе, когда луна уже двоилась. – Но к такому надо быть готовым… внутренне и внешне.
– Но я готов, – икнул Евгений некрасиво.
– Не думаю… – Андрей поднял бокал тостом к звездам или к богу. – Готовым надо быть не только всё понять и пережить, но даже мне, чтобы просто рассказать…
– Тогда когда же? Я не могу… – Евгений отчаянье проявил во всех возможных и даже превосходных степенях. – Я не способен так больше пить…
– Пейте! Поверьте, вам много придется пережить. – Андрей взглянул на небо, затем на дно бокала. – Многое запомнить, а еще большее забыть…
Луна, стесняясь Содома и Гоморры в их минимальном проявлении, большей своей частью ушла за тучи, оттуда подглядывая за спеющим яблоком запрета, выделяющимся червоточинами в ее блеклом теле. И тучи закрыли звезды, как родительской рукой – глаза толпы детей от вида непотребных их вниманию сцен.
*
Относительно спокойная и размеренная жизнь Алисы устраивала ее. Она почти забыла о гонениях, об убийственно настроенной и одержимой матери. Алиса тихо жила с сыном в небольшом городке, привыкая к вполне мирному образу жизни. Была довольна даже не совсем легкой работой продавщицы в магазине. На ее возраст и отсутствие опыта закрыл глаза директор. Считать Алиса умела – ее математические способности плотно переплетались с музыкальными и изучением иностранных языков, а ее коммуникабельность притягивала основную массу клиентов. Грамотный совет в выборе товара и реклама его качеств расширили ее персональную клиентскую базу. Люди приходили в ее смену не только за покупками, но и за общением с милой рыжеволосой продавщицей.
Волька, без сомнения, был самостоятельным. Визуально уже школьник начальных классов, интеллектуально конкурирующий со студентами университетов, а где-то даже с их преподавателями, на самом деле являлся двух с лишним годовалым ребенком.
Внешнее изменение Вольки было очень кстати – его вряд ли узнают люди, пытающиеся его найти. Волька рос и развивался противоестественно быстро, становясь «взрослым» и сильным, вырастая из маленького волчонка в молодого самостоятельного волка… В зверя. Сила ощущалась во всех его движениях, словах, взглядах, хищно и умело скрытых, при необходимости, за естеством человеческого существа.
Единственное, что пугало Алису, – то, что вероятностью их с сыном обнаружения, может стать она сама. Ее развитие и рост оставались вполне естественными, человеческими. Поэтому ей необходимо было изменить с себя. Как? Просто – черная краска для волос, остриженных короче, и в толстой оправе очки, делающие девочку взрослее и даже привлекательнее.
На работе ее внешний вид был принят «на ура», дома – с пониманием. Загар, минимальный макияж и смена стиля одежды доделали свое дело. Это уже не Алиса, а незнакомая Аля (как было и написано на ее рабочем бейджике). Сама мать, Галина, скорее всего, прошла бы мимо этого ближайшего по крови идеала перевоплощения.
– Привет, Аленька! – стриженный под полубокс восьмидесятых прошлого столетия, спортивного вида дядька в костюме с логотипом СССР, тоже из восьмидесятых, открыто заигрывал с Алисой, что даже как-то положительно влияло на его внешний вид, молодило что ли. – День-то какой!
– Да, красиво сегодня, – поверх очков Алиса взглянула на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь гущу каштанов, растущих возле входа в огромную продуктовую стекляшку. – Не день, а загляденье… Сигареты берете, Виктор Палыч?
– Бросил я! Красивая… – Виктор Палыч паковал продукты в спортивную сумку с логотипом уже несуществующей социалистической республики.
– А чего это вдруг? Здоровье?
– Да не, я же как бык! – Пожилой мужчина с худым телосложением попытался изобразить быка, вышло непохоже. – Дети не позволяют.
– Молодцы. Взрослые уже?
– Да не, не эти – потенциальные…
– Ого! – Алиса впервые за время диалога обратила внимание на изменившегося со дня их первого знакомства Виктора Палыча. – Да вы еще о-го-го!?
– Аленька, – слегка покраснел Виктор Палыч, понижая голос, – я о чем и говорю: день хороший, вечер будет еще лучше, я о-го-го, вы…
– Да гони ты его, Алька! – Вторая продавщица Катерина, грузная и боевая во всех отношениях женщина, заставила вздрогнуть очередь к ее кассе. – Он тут уже со своим «о-го-го» всех напугал, а как дела коснется, так там «о-о-о»…
Алиса, до конца не понимая смысла разговора, переводила взгляд с одного участника их диалога на другого.
– Вас, Катерина, и трактор бы не удовлетворил. – Виктор Палыч повесил сумку с продуктами на плечо. – Даже такой огромный, что вчера на районе загорелся…
Очереди в обоих потоках загалдели упомянутым чрезвычайным происшествием. Забыв о продуктах, покупках и вообще о самом магазине.
– Кошмар!
– Ужа-ас…
– Куда катится мир!?
– А что произошло-то? – Алиса смотрела на внезапный несанкционированный митинг с непониманием происходящего, как путешественник во времени, попавший в новый мир.
– Да вы что, Аля!? – Интеллигентный мужчина в очках времен застоя и с учительским портфелем из крокодильей кожи неизвестно каких времен округлил глаза откровением обманутого мужа, обнаружившего следы измены. – Весь город уже три месяца методично поддается… каким-то нападкам рока судьбы, трагическим случайностям. Улицы, – он поднял испачканный чернилами палец кверху, – пропахли фатализмом. Такой плотности людских смертей не было здесь уже три четверти века, со времен войны…
Алиса, задумываясь в тревожной атмосфере возмущения, пожала плечами – она о большей части произошедших в городе несчастий и не слышала. Работа – дом – Волька. Волька – работа – дом. Циклически. А что и слышала, так сравнить-то ей не с чем. Она как раз живет здесь три месяца. И происходящее за это время вокруг неё – вполне нормальная, социально оправданная человеческая норма.
– И что теперь? – Алиса нервно закрыла кассу.
– Теперь всем страшно. У каждого семья и дом.
Услышав это, оба потока прекратили дискуссию. Замолчали. К покупкам обратились. Ведь у каждого семья и дом, там что угодно может произойти.
Алиса вспомнила про Вольку. Он же там один. Самостоятельно обучаем. Прилежен. Но один…
– Нефертити…
– Что? – Алиса смотрела в глаза слегка озабоченного с виду молодого человека, теребящего резинку пояса своей короткой куртки.
– С египетского – «красивая пришла». Я тебя так буду звать. Аля тебе не подходит. Мне пачку сигарет с ментолом.
– Катерина, – сиреной завыла Алиса, ощущая материнским чутьем, что в эту минуту она просто необходима Вольке, – прикрой меня!
Она даже не дослушала ответ. Каштаны. Тополиный пух, забивающий нос и глаза. Такси. Подъезд. Квартира. Пустота. Пустота в квартире и в голове. Звон колокола в сердце и его же боль. Сердца.
– Воля-я-я-я! – прокричала она, опускаясь на лак паркета. – Воля, – прошептала она, стирая слезы с мгновенно намокших глаз. – Волька… – Ее хрип затихал в хлопках оконной рамы, вызванных сквозняком.
Ее материнское сердце чувствовало неладное. Болело. Рвалось ненавистным куском бумаги – извещением о неоплаченном долге, запиской любимого о расставании, телеграммой родственников о трагедии…
И все же она услышала призыв в этих порывах сквозняка к действию. Она побежала на улицу. Побежала не куда глаза глядят, как принято в подобных случаях, а целенаправленно – куда повело ее все то же материнское сердце. В ушах бил набатом колокол, дублируя каждый удар этого сердца.
Оно не обмануло ее. Она увидела столпотворение людей, объединенных несчастьем, произошедшим на проспекте. Горел театр, огнем объятый. Сирены выли. Работали пожарные. Все в черном дыме. Выносили тела полуживые. Носилки. Бригады врачей работают на месте, другие на машинах с сиреной уезжают. Возвращаются и снова уезжают. Круговорот. Вокруг несчастье. Людская боль.
Среди всего этого горящего, дымящего, воющего воплями, сиренами и командами хаоса периферийным зрением Алиса обнаружила островок спокойствия. На скамейке. Среди разросшихся кустов сирени. Ребенок. Подросток.
– Волька! – Алиса, ахнув, закрыла рот ладонью. – Сынок…
В ответ блеснуло желтым отраженьем. Стекло или взгляд сына, но Алисе не до этого, она бежит, спотыкаясь, к нему, родному, падает, встает и снова бежит.
– Родной мой, Волька… – Мать целует сына, разглядывает, целует снова, плача. – Живой! Напугал меня…
– Ну что ты, мама, – он шепчет в ухо, тембром голоса своего отца напоминая, – я уже большой…
Алисы сердце холодеет от воспоминаний. Она слегка дрожит. Разглядывает сына и видит копию того, любимого, и саму причину их короткой страсти. Причину появления Вольки.
Беда людская, врываясь, разрушает теплоту их встречи. Все те же крики. Боль. Команды и сирены.
– Ты как здесь?
– Я гулял, – губы Вольки слегка растянуты в улыбке, – увидел это и остался посмотреть.
– Пойдем, сынок, – Алиса за руку его взяла. – Беда людская – это горе, а не кино или театр…
– Как посмотреть!
Сила в Волиной руке, останавливающая порыв Алисы, пугает меньше, чем его слова.
– Ты что, сынок, о чем ты? – Она холодеет, глядя в его черные глаза. – Там страдают люди и даже умирают!
– Горит театр, мама… – Воля легко спрыгивает со скамейки и идет с ней бок о бок. – Я об этом всего лишь.
Алиса вздохнула облегченно и сына повела в сторону от горевшего театра. По аллее, мимо скамеек и кустов пахучих, удаляясь от шума погашения очага пожара и несчастья. Но спокойствие было недолгим.
– А для меня пожар – театр! – Волька сжал ее руку сильно, доставляя боль.
– Что!?
– Они глумились там, – он, остановившись, смотрел в глаза ее, пугая, – на сцене. И зрители смеялись над тем, над чем смеяться совсем нельзя. Актеры высмеивали то, чего совсем не понимают…
Алиса сжалась в комок, мурашки поползли по коже, холодя.
– Сын. Я тебя не понимаю сейчас. – Она со страхом держала все еще руку в его руке. – Но театр – это лишь игра, всего лишь представленье. И то, что происходит там, не настоящее, актеры в жизни такие, как мы с тобой, а на сцене всего лишь их работа…
– Тем более. – Воля все же отпустил руку матери, почувствовавшей облегченье и запах какого-то растения рядом. – Чтобы играть кого-то или что-то, надо до конца понять смысл или прожить той сюжетной жизнью как минимум.
– Ты меня окончательно запутал. – Она увидела мгновенный желтый блеск в глазах ребенка, на вид подростка, и, может, по манерам даже состоявшегося мужчины. – Не понимаю…
– Мама! – Волька снова сверкнул глазами. – Ты была ребенком и знаешь, чего дети хотят в тот или иной момент.
– Каприз, сынок?
– Неудачный пример. – Воля отвернулся, стиснув зубы, – мальчик, по-взрослому подавляющий борющиеся в нем эмоции. Он снова взял Алису за руку. – Пойдем домой, мама.
Прохожие, спешащие к месту трагических событий, озабоченные очередной бедой их городка, вряд ли могли адекватно оценить разницу в возрасте идущей им навстречу пары, – брат и сестра. Никак не мать и сын.
– …А ты знаешь, там раньше был храм небесный, – продолжил сын, успокоительно гладя пальцами сжатую руку матери, – туда приходили со своим наболевшим, к причастию, за отпущением… Во что превратили это место? Может, это и есть причина, а, мама?
*
Ненастный вечер. Балкон. Евгений помят, полуодет. Андрей, напротив, что странно, нейтрален, но свеж лицом. В доме полыхают свечи. Гроза бушевала целый день. Теперь затишье – порывы ветра сменяются легким теплым дождем.
Как принято, воспоминания о прошедшей пьянке сопровождаются смехом до слез, улыбкой горькой, где-то «ахом», ну и, конечно, отборным, сука(!) русским матом…
– Ну что, конец гулянке? – Евгений цедит из бутылки влагу минеральных вод.
– Пожалуй, хватит. – Андрей прислушивается, как гости в доме, званые и нет, дезориентированно в дорогу друг друга собирают.
– А я уже забыл, что вот так бывает… – Евгений, за неимением расчески, пальцами рук влажные волосы откидывает назад.
– Согласен. И я, если честно, концовке балагана рад.
– Продолжим недавний разговор?
– Да. Я как раз опустошен и не способен на эмоций шквал. – Андрей взял в руки и повертел перед лицом бокал так, словно то был древний артефакт. – Поэтому все расскажу тебе, как всё было, в меланхолично протянутом миноре.
Он все-таки налил шампанского, глядя на пузырьки игристого, «ползущие» со дна бокала вверх.
– Был поворот в моей судьбе, уже не первый и даже не второй… – Андрей в верблюжий плед закутался, кидая такой же на колени Евгению, понять давая, что рассказ не будет кратким. – Но то, что было раньше, кажется детской игрой. Не помню, когда мы виделись в последний раз, но из брошенных при этой встрече фраз я сделал вывод, что тогда я был плох собой. И даже больше скажу тебе – я был ужасен! От меня шарахались бомжи, собаки, что говорить о плебеях и мажорной знати. Мой вид для всех был попросту отвратен. Впрочем прелюдии унылы и не объемны до нужной степени. – Андрей усмехнулся горько и сделал вина мизерный глоток. – Тогда меня уже неделю не пускали в ночлежки для убогих и больных. Полиции экипажи с отвращеньем не принимали меня одни, от других я убегал. Так я жил, прозябал, существовал… Хотя, скорее, медленно и некрасиво умирал…
Евгений ютился под пледом, рассказ внимая, поглядывал на тучи, ветром разрываемые и, слегка дрожа, горячее вино подливал в свой бокал.
– …Однажды в парке я человека повстречал. – Андрей, усмехнувшись горько, погрузился весь в воспоминания, словно позабыв о присутствии еще кого-либо. Лицо его мифически светилось в слабом свете. – Странно, знаешь, когда все от тебя бегут, как от чумы, появляется вдруг кто-то, кто смотрит без жалости и отвращенья, не с пустотой во взгляде – скорей, с определенным смыслом. То для тебя он кажется не таким как все, другим. Разговор с тобой заводит. Не зная имени, но зная досконально все твое нутро. Мне показалось: вот оно пришло – за мной, на покой, на вечный. Но нет, этот человек… Хотя он вряд ли человек – подобие? Нет, очень сложно характеризовать… – Глоток вина делает рассказчик, глядя вдаль, словно там тот, о ком он повествует. – Он нечто между кем-то и ничем. Прости, Евгений, я понимаю, что звучит абсурдно, но ты сам поймешь в дальнейшем… Так вот, он просто у меня спросил: «Зачем бежишь ты от людей и от всей материи земной?». Ты знаешь, я даже нашел силы посмеяться в тот момент (хотя сам смех уже не помнил как таковой). «И я от них, и они от меня, смотри сам на меня – какой же я?» Он сверкнул глазами, мне показалось – не людскими. Затихли в парке из города доносящиеся шумы и шелест кустов и лиственных деревьев. Было очень тихо. «Нет. Ты бежишь давно, еще из детства. От родительской заботы, любви подруги, что по соседству, от плюсов на олимпиадах, от рекордов в спорте… Ты бежал всегда. Затем бежал от страхов во времена кровавых войн, укрываясь в делах кровавых же. От них бежал, прячась в меценатстве, соря деньгами, что бизнес приносил. Бежал всегда, бежал от всех. Чего ж ты ожидал? Вот результат…» Это породило во мне гнев. То, что он знал о делах моих, да еще и обо всех. Обо всем. Он и это быстро прочитал и так сказал: «Даже сейчас ты бежишь от правды, сказанною мной, в объятья гнева погружаясь. Остановись на время, отдышись!» – Андрей сверкнул глазами, в них, отражая вздохнувшую луну в почти прозрачном небе. – Я не сказал тебе, какой он, извини. Красивый по-мужски, крепкий, я бы сказал – стальной, если бы так можно было. Но в туманном полумраке, в едва прошедшем лунном свете сквозь листву он показался… зверем(!), существом, хоть и в обличии человека… Так вот, о чем я?
– Да все о нем, – поежился под шерстью пледа от холода Евгений и от представлений. – По мне так скорей бы о себе, о перевоплощении…
– Так вот, – оторвав от собеседника свой взгляд и смочив горло, Андрей продолжил: – Я, вняв ему, глубоко и медленно дышал, потом вопрос задал: «И что мне делать в случае таком?» «С учетом того, как долго ты бежишь, сейчас ты ни мертв ни жив, болен телом и душой, казалось бы, пора уж на покой… Но даже смерть тебя принять не хочет, чего уж там об остальных, что за ее спиной». Представь, Евгений, какой в меня его слова вселили ужас! Дрожа, я повторил вопрос: «Так что мне делать в случае таком?». Он сверкнул глазами снова, прислушавшись к отголоскам доносящегося рева, звериного или, может, человека полуживого. Вздохнул устало и запросто сказал: «Раз ни одна инстанция не подтолкнула тебя к смерти или смерть к тебе, значит, ты еще нужен, зачем-то на земле. И нужно что-то сделать значимое, чтобы одну из сторон принять… Не перебивай! Твоими альтруизмом с благотворительностью их не пронять. Бескорыстие свое не смог ты доказать, а этим… ухудшил только дело. Поэтому им, – он поднял указательный палец руки вверх, а большой оттопырил, указывая вниз, – нужно что-то реально показать!» – Рассказчик посмотрел Евгению в глаза – в них тяжесть всего людского бытия. – Наверно, ты знаком с отчаянием, Евгений…
– Ну, да, – поежился закутанный в плед тот, представляя, что в жизни собеседнику досталось. – Встречались с ним не раз.
– Значит, понимаешь степень моего. – Андрей глотнул вина, как будто лавы отпил горящей, и снова взгляд направил в пустоту. – В представлениях своих умножь на сто, а может и…, впрочем, сейчас не обо мне. Я, уронив слезу, сказал, что на все готов. Он сказал, что другого от меня не ждал. И протянул мне руку. Представь, свою красивую, с идеальными ногтями и красивыми перстнями руку. На тот момент, Евгений, я тактильно не ощущал никого, наверно, года два, исключу удары таких же, как и я, бомжей и пинки тех, кто на уровень повыше, про остальных молчу. Я взял ее. Такая же, как у мамы. Мягкая и теплая. И как отца – мужская, с мощной силой. Пойдем, я расскажу все по дороге…
Рассказ прервали девушки из клининга, застывшие в дверях балкона, Андрей сказал им, где деньги и чтоб взяли двойную сумму за быструю работу. Те, довольные, шумя телегами, ушли. Завелся и уехал за кустами их автобус в поздний вечер.
– …Так, рука об руку, мы шли сквозь парк, – Андрей продолжил свой рассказ в лунном свете, эффектно выделяясь своим молодым лицом, – к клубу ночному. С толпой у входа, басами и дресс-кодом… Понятно, что несовместимость свою с местом я в рывке руки показал. Он ее крепко сжал. «Ты со мной», – сказал. Не поверишь: не мыт, полгода не брит, не стрижен еще дольше, одежда – обноски, помоями пропахли, лоскуты буквально. Толпа расступилась, парни на входе тоже, мы внутри. Там все как обычно. Полуголые тела, напыщенность и выставления напоказ всего себя… Коктейли, музыки стена, у меня – проступившая и с трудом проглоченная слюна. Мой спутник, оттолкнув какую-то пьянь, мне тихо и в тот же момент заглушая все, сказал: «Побудь здесь час-другой, привыкни снова к людям, осмотрись, пройдись по залам, все поймешь, когда к другим сам перейдешь…» Ко мне подошла девица с едва прикрытым телом и, погладив по груди шелковой(!) уже моей рубашки, попросила угостить и время с нею провести. Я оглянулся – спутника нет и в помине, рука моя пуста. Но на ней еще виден фигурный оттиск от кольца. Его кольца. Мои же пальцы тоже в украшеньях золотых. Девица, сделав комплимент мне о неплохом одеколоне, повела к стойке бара в VIP зоне…
– Вот это оборот… – Евгений сразу же подумал: «Красиво врет!»
– Тебя понять несложно, – Андрей продолжил осторожно, – но что было дальше, даже для несусветной лжи слишком, чтобы быть неправдой. Такого общества, закусок и алкоголя я уже не помнил, поэтому, сам понимаешь, – он взглянул на бокал и, пригубив слегка вина, как будто что-то вспомнил, – не знал ни в чем я меры. После консумации – приват, там стриптиз и выход обратно в танцевальный зал… – Андрей сглотнул слюну, копаясь в воспоминаниях. – Вот тут я мигом протрезвел. Я попал на бал!
