Покосившийся деревянный сруб. Надломившийся крест, склоненный к земле. Заброшенная обитель своим внутренним дыханием притягивает длинные стебли травы заросшего погоста, хлипкие ветки кустарников и даже толстые ветви деревьев. Манит своим священным вдохом и ее – маленькую рыжеволосую девчонку. Шепот. Многоголосый шепот зовет ее. Сопровождаемый перезвоном колокола и минорными нотами. Алиса входит в опустевший храм. Церковная утварь. Иконы на стенах. Алтарь. Она подходит к священному ложу. Трогает трещины и червоточины потемневшего от времени дерева. Громко хлопает полусгнившая дверь за спиной. Возле «ворот» призрачный силуэт. Без лица. Загорается огонь. Сначала на оплавленных кривых свечах. Затем повсюду, поглощая убранство деревянной церкви. Алисе трудно дышать. Она задыхается от едкого дыма…

Просыпается с хрипом, со сбитым сердцебиением, в мокрой от пота постели. Тревожный взгляд на самое дорогое в ее жизни. Там спокойствие, тихое мирное дыхание…

Алисе шестнадцать. Молодая мать, ставшая родительницей в четырнадцать. В современном мире это уже никакая не странность и дикость, а в некоторых странах абсолютная норма. Не отклонение.

Отклонением от нормы, и вполне обоснованно, принято считать аутичность ребенка или замедление в процессе его развития. Физическая и умственная отсталость.

Воля, Волька, ее «волчонок» до годовалого возраста не реагировал на свет, на звуки и даже на голос собственной приходящей в отчаяние от происходящего матери. Ребенок выглядел пугающе безжизненным, вечно смотрящим в пустоту. Только иногда и, как правило, в непогоду, его черные глаза «оживали», окрашиваясь в желтый цвет. Но это были мгновения, и Алисе казалось, что это лишь ее галлюцинации – побочный эффект от ее успокоительных и антидепрессантов, выписанных психиатром. К этому склонялся и педиатр, следящий за ростом мальчика, выслушивая «необоснованные» тревоги матери.

Пришло время крещения мальчика. И этот обряд не мог пройти без участия Галины – матери Алисы. Верующей, и даже фанатично набожно с определенного момента своей жизни, женщины. Которая с содроганием вспоминает пережитые памятные события, заставившие ее окончательно уверовать в существование бога и… его противоположности.

Гала буквально уговаривает дочь на крестины сына. И то только потому, что Воля застопорился в развитии, Алиса соглашается с аргументами матери, увидев в крещении возможную попытку избавления от недуга. Соглашается, но… в назначенный день жалеет об этом.

День не задался с самого утра. Разбитое штормовыми порывами ветра окно. Мертвая птица на подоконнике. Сгоревший под утюгом платок, ставший причиной возгорания, хоть и быстро ликвидированного Алисой. Волька, «безжизненный», инертный до этого утра, машет руками и ногами, не давая себя одеть. Впопыхах обваренная пролитым кипятком голень ее собственной ноги.

– Давай отложим? – Алиса плакала в трубку телефона, отвечая на звонок ждущей ее с Волькой матери. – Это невыносимо…

– Или сейчас, или никогда! – Галина была неумолима. – Пойми, девочка, эти все препятствия – они… от лукавого; если не сделать нами намеченного, то, что происходит сейчас с тобой, превратится в обыденность и станет в разы хуже… Хочешь, я приеду за вами?

– Нет, – Алиса внезапно взяла себя в руки, глядя на вдруг затихшего, словно слушающего ее Вольку. – Я справлюсь.

Справиться получилось только частично. Она бежала с сыном на руках среди падающих веток деревьев во время грозы, сопровождаемой ураганным ветром. Ни одно транспортное средство не шло в сторону храма. Шел трамвай, электрическая линия которого была обесточена в момент попадания в крышу вагона разряда молнии. Алиса бежала снова. Насквозь мокрая, дрожащая от холода. Вот уже видны сверкающие сусальным золотом купола церкви в проеме между зданий. Слышится шепот то ли молитвы, то ли еще чего-то сквозь гром и разряды молний. Дерганья Вольки на ее руках, как назло мешающего бежать. Мать с сыном едва не попадают под тормозящую в сантиметрах от них машину…

Переход проезжей части. Дом, улица, поворот, еще улица. Храм за очередным углом дома. Молящаяся мать возле входа в храм. Последний рывок Алисы с бьющимся на ее руках ребенком. Взгляд ее, полный мольбы, направлен на святое место.

Дверь церкви открывается, священник на ее пороге. Беглый взгляд на Галу. Следующий – на спешащую с Волькой на руках Алису. Он поднимает крест направленным в сторону Алисы движением, его губы шевелятся. Порыв шквального ливня бьет больно Алису по лицу. Она, спотыкаясь и падая, роняет Вольку на газон. Склонившись над плачущим ребенком, видит желтый отблеск молний в его глазах.

– Нет… – Она прижимает сына к груди. – Прости меня, малыш, прости.

Взгляд на порог храма – на его лестнице падшая ниц фигура Галы. Дверь перед ней наглухо закрыта. Мать на коленях, склонившись к мраморным ступеням, качается в поклонах.

Алиса идет домой пешком. И с каждым шагом отдаления от церкви спокойней становится ребенок на ее руках. Непогода затихает. Ветер разгоняет тучи. Возле дома их даже «встречает» солнце. Волька мирно засыпает. Нежный поцелуй. Очередное материнское «прости»…

Но странности продолжились: несостоявшееся крещение, словно пробудив жизнь в ребенке, дало толчок к его развитию. И причем, к стремительному…

В два с лишним года Волька выглядел на все шесть лет, бегло читал, считал, умножая и деля в уме трех-четырехзначные числа, рисовал непонятные для Алисы формулы, знаки, пантакли и говорил на разных языках, которые не понимала ни мать, ни редкие очевидцы, случайно слышащие это.

Подобный старт в развитии выровнял эмоциональное состояние Алисы, но впоследствии он же породил и страхи. Как и люди, проявившие к мальчику внезапный интерес. Визуально это были представители христианской веры, но их взгляды не говорили о милосердии и доброте, напротив, в них читался гнев и озлобленность, и именно к ребенку. Их навязчивость превратилась в преследование. Приводящее в ужас Алису, испытывающую страх за себя и, в первую очередь, за Вольку.

Жизнь – это семья, дом, быт, но и также необходимость посещения городских инстанций: администрации, магазинов, больниц… А возле их дома на улице все чаще стали появляться пугающие Алису личности. И это не галлюцинации от лекарственных препаратов. Люди из плоти и крови. Чьи взгляды на ребенка наполнены не только ненавистью, но и стремлением отнять жизнь ее сына. Алиса вынуждена была обращаться к матери, живущей при монастыре, чтобы просто по необходимости отлучиться из дома. И это оказалось ошибкой…

В один из своих приездов Галина едва не совершила самый страшный грех. Набожно одержимая, шепчущая молитву или заклинания Гала застыла над ребенком с огромным ножом для разделки мяса. Сына спасла вернувшаяся вовремя Алиса, ударив подручным тяжелым предметом собственную мать.

Понимание едва не случившегося жизненным разочарованием застыло в глазах Воли.

– Почему меня так встречает этот мир, мама? – Тоска в черных с желтым отливом глазах и голосе ребенка были обращены к застывшей над бессознательной Галиной Алисе. – Каждый раз одно и то же… Абсолютно ничего нового.

Вакуум в комнате, вызванный словами сына, и гром за окном заставили дрожать Алису. Она словно застыла на пороге чего-то фатального, однозначно обреченного для всего мира, не только для ее отношений со своей матерью, едва не совершившей ужасный поступок.

– Что… ты… имеешь в виду, сынок?

– Фанатичная приверженка православной веры становится детоубийцей, – Воля сверкнул глазами, выражая словесно далеко не детское убеждение. – И это не в первый раз, она совершила уже этот грех однажды…

– Сынок…

Алису остановил зов матери, раздавшийся со стороны ее неподвижного тела.

– Алиса… – слабый голос Галины был схож со стоном отходящего в мир иной. – Ты… должна убить его, он… не должен жить!

– Мама! – Алиса в подтверждение своих слов встряхнула еще раз своим орудием в руке. – Это мой сын! Я не сделаю подобного никогда…

– Ты помнишь, кто его отец!? – Галина коснулась распятья на своей шее и, шепча молитву, прижала его к губам. – Это…

Гром, снова раздавшийся за окном и молнией осветивший комнату, со стуком распахнутого от ветра окна заглушил слабый голос говорящей.

– Это достойный и смелый человек. – Алиса, с гордостью подняв голову, взглянула на сына, в его благодарностью светящиеся глаза.

От короткого замыкания, вызванного непогодой, замерцали лампы в светильниках, моргал и телевизор сменяющейся картинкой каналов. Серое небо за окном рвали на части светящиеся изломанные линии молний. Порывы ветра качали легкую занавеску окна.

– Да, смелый… Но это зверь, – повторила не услышанное до этого дочерью Гала, обретающая силу, видимо, не без помощи веры. – Или сын зверя. Не человек! Зверь может породить… только зверя. Это очередное пришествие…

– Ты свихнулась на своей вере, мама! – Алиса, отбросив в сторону орудие защиты, обняла Волю обеими руками, прижимая к груди. – Ты уже убила однажды свое дитя. Вспомни, что было после этого! Я не дам убить свое. Уходи!

Гала с трудом поднялась, держа в руке распятие. Она не отрываясь смотрела в глаза внука. Шепот ее молитвы заглушали непогода и бьющая о раму створка окна.

– Дочь, – в слабой надежде начала Гала.

– Уходи, мама! – Алиса прижала к себе еще сильнее дрожащее тело прижавшегося к ней мальчика.

Из Геенны огненной. Из очага пожара, никак не из квартиры Алисы, вышла Гала. Адом дышало уютное гнездо дочери в спину. Гнало вместе с плотно засевшей в Галине верой, ее символами и молитвами. Толкало на улицу. В серость непогоды, бьющей по лицу и телу ливнем. Под испуганные видом Галины взгляды прохожих, пораженных одержимостью женщины, не обращающей внимания на разгул стихии. Мысленно возвращая к воспоминаниям казни.

Казни Зверя. Так же тогда стихийно возмущалась природа-мать. Выли где-то волки, так же, как воет сейчас машина спасательных служб, несущаяся к очагу очередного несчастья. Гале даже показалось, что она услышала звон колокола старой покосившейся церкви полузаброшенного селения. Услышала крик отца Олега, противящегося беззаконию и убиению…

Конечно, Галина помнила, что произошло после самосуда. После казни над существом, которое они считали злом, пришедшим погубить их мир. Зверь. Тогда он начал с малого – с их семей. Поэтапно, методично, предположительно так же, он должен был подчинить себе весь мир. Оставляя возле себя только преданных ему рабов, купившихся на его посулы. И продавших ему, Зверю, самих себя, полностью, без остатка, до последней крупицы, до самого важного, что есть у человека, – до самой последней части своей тонкой неосязаемой материи, человеческой души.

Нет, никто не поверил тогда, что это было испытание, данное им. Никто не поверил Зверю, что он пришел всего лишь искупить свою вину и доказать, что он тоже заслуживает прощения, как человек, как любое существо, как любая тварь божья, живущая на Земле.

Его забили камнями. Дико, бесчеловечно. Не видя в происходящем иного выхода… Но Зверь, как оказалось, действительно этого и хотел.

Да. Гала вряд ли забудет тернистый путь возвращения домой. Ее после выкидыша ненавистного плода, зачатого в мнимой, навязанной ей Зверем любви, отвезли в больницу. Ее состояние граничило между жизнью и смертью. Возле ее палаты дежурил одержимый отец Олег. Она выкарабкалась, выжила. Что нельзя сказать об остальных участниках самосуда. Они разбежались от места казни в разные стороны. Но, как выяснилось, выжили единицы. Всех преследовала смерть в их побеге. Наказание за деяние? Возможно. Зверь, рождаясь, окунул в хаос смертей целый дом и, умирая, забрал с собой большую часть из своих палачей.

Выжила Гала. Повитуха Анастасия Васильевна, живущая отшельником в своем пропитанном заклинаниями и травами доме. И где-то еще скитался по миру не вполне вменяемый отец Олег.

Разве странным показалось бы проведение параллелей между рождением Зверя в злосчастной пятиэтажке и родами Алисы? Роддом огромного комплекса частной клиники, отличающийся от себе подобных медицинских учреждений квалифицированностью врачей и условиями содержания рожениц, во время рождения Вольки превратился в «сгусток технических катаклизмов». Началось всё с обесточивания электрической цепи. Затем отключением аварийной – замыкание в проводке автономных генераторов. Как следствие – отключение жизненно важных для отдельных младенцев и рожениц медицинских аппаратов. Одновременное закрытие всех электронных замков, блокирующих медперсонал и рожениц с детьми в здании. Пожар, вызванный все тем же электрическим замыканием. Отказ электроники, отвечающей за автоматическое тушение. Прорыв водопроводных труб в уже полностью охваченном пожаром роддоме. Выжили единицы. Среди них Алиса с маленьким сыном на руках.

Памятником безжизненности, скорби и наглядным примером неготовности спасательных служб выделялся пустой, с обгоревшим зданием в центре, комплекс клиники в районе новостроек, еще недавно светящийся стеклом и металлом, а главное – жизнерадостностью ее пациентов и их счастливых посетителей.

Об идентичности по своему трагизму родов, разделенных между собой пятнадцатью годами, не знала молящаяся в момент родов дочери Галина. Она помнила, кто был отцом ребенка Алисы. Ее отношение к нему. И понимала, что невозможно донести до разума дочери свое понимание происходящего и привить веру, способную помочь. Гала вряд ли забудет, как сама потеряла голову от любви к существу, разрушившему их семью. Поэтому днем и ночью молилась за дочь, и… ждала проявления жизненной активности Зверя и, разумеется, ждала подходящего случая искоренить зло в «зародыше». Помешала дочь, для которой попытка убийства ее сына ее же собственной матерью стала последней каплей терпения…

Алиса побежала. Без оглядки, как беженцы от войны, от смертей и горя и всего связанного с нею, бросив все нажитое, едва увидев лица и глаза таких же бегущих. Единственное, что отличало Алису от беженцев войны, – она бежала с источником всех будущих бед, крепко его обнимая, храня и любя, как это делает любая любящая мать. Так, наверное, еще не доросшую до общепринятого понятия старухи с косой, бережно оберегала саму смерть ее мать, возможно, белокурую и вполне симпатичную девчонку, не осознавая, что та скоро вырастет, быстро состарится и будет приходить в пугающем мрачном обличии по человеческие души. Возможно, сравнение не вполне уместно, но аналогия проглядывается.

Алиса бежала. Бежала без оглядки. Без оглядки на то, что творилось за ее спиной…

Выйдя из такси в незнакомом для нее городе, на незнакомой улице, с абсолютно незнакомыми людьми, Алиса даже не обратила внимания на звуки аварии за ее спиной. Там в ДТП погиб везший их таксист. Перед этим сошел с рельсов поезд, набирающий скорость, отходя со станции, на перроне которой осталась Алиса с ребенком. А до этого автобус, везший ее до вокзала в их родном городе… И, кажется, еще дом, в котором она жила раньше…

Алиса сняла квартиру и даже не узнала о том, что вышедший из нее хозяин был банально убит ножом за углом дома ночными грабителями.

Складывалось впечатление, что само зло, убегая вместе с Алисой, демонстрировало свою безнаказанность, оставляя хаос за своей спиной.

Люди, творящие зло в разных его степенях и проявлениях, однозначно получают его обратно, в равноценных долях деля его на сегменты между собой и близкими родственниками. Факт? Неоспоримый? Для кого-то да. Для кого-то обычный бред, вознесенный отдельными личностями в превосходную степень собственной абсолютной веры. Можно полемизировать на тему материализации мыслей и, как продолжение, – материализации той же веры во что-либо.

Полемизировал на подобные темы или верил в «систему бумеранга» Евгений, понять сложно. Но он был очень удивлен кардинальному изменению жизни одного из своих знакомых. Чью подноготную он знал лучше, чем тот сам. Как бы это странно ни звучало.

Андрей. Не апостол, конечно, – скорее антипод. Он загибался физически и финансово, удивляя совместимостью болезней в своем организме медиков, а непоколебимой наглостью – своих бесчисленных кредиторов. Так, наверное, умирают акулы-убийцы, пораженные болезнями или ядовитыми отходами, сброшенными в глубины морей не менее чудовищными убийцами – людьми. Таким его помнил еще при последней встрече Евгений. Без горькой усмешки и не взглянешь…

Ранее ушли из жизни близкие родственники Андрея, кто был гораздо моложе его и намного безгрешнее.

Необъяснимая противоестественная трансформация возмутила Евгения – не осталось следа от болезненного вида, нервного тремора головы и глазного тика Андрея, наоборот, напротив Евгения стоял жизнерадостный, полный сил, целеустремленный и уверенный в себе, немолодой, но явно помолодевший человек.

– Где огрызок от того молодильного яблока, что ты съел, Андрей? – Евгений не смог скрыть своих чувств, впереди которых в желтой майке лидера бежало само удивление. – И если он уже не съедобен, то я взращу хотя бы его семена. А если и их нет, то я бездомной собакой потрусь на том месте, где оно сгнило, шкурой моего естественного старения!

– Зависть, Евгений, не самое лучшее чувство, а в очень многих кругах и вполне обоснованно считается и пороком… – Андрей, сверкнул голливудской улыбкой, взяв под руку свою спутницу – милую, красивую и всем проспектом демонстративно желаемую. – Настасья, у нас столик у окна на мое имя, я буду через минуту.

Удивление Евгения резким рывком отстало от лидирующего теперь уже желания, которым с ним неохотно поделился проспект. Теперь сменившийся лидер чувств Евгения, преодолевая препятствия, открывал услужливо перед Настасьей дверь в ресторан, помогал снять с хрупких плеч легкое пальто и джентльменом отодвигал стул возле белоснежного, идеально сервированного стола.

Андрей с пониманием закрыл глаза на такую извращенную навязчивость. Евгений только в зале ресторана понял, что он не слуга этой красивой и восхищающей теперь уже и посетителей заведения пары.

– Мы, Евгений, хотели побыть вдвоем сегодня. – Андрей многозначительно взглянул на Настасью как на отражение всех своих жизненных симпатий. – Но если тебе не будет с нами скучно…

– Нет, – слишком быстро отреагировал Евгений. – Не будет…

Мило краснела от комплиментов Настасья. Мило улыбалась. Мило опускала глаза, смеясь. Мило влюбляла в себя. Мило… мило.

Евгений понимал Андрея во всем этом милом и, пряча в себе тревожащие его своим рождением чувства, тоже мило смотрел на отражение Настасьи в коньячном бокале – так подглядывают из-за камышей за девушкой, купающейся голышом: вроде, неприлично, но ах как хочется-то, сука!!!

– Так что же у тебя нового, Евгений? – Отправляя камышовое неприличие компаньона вместе с официантом за холодными закусками, Андрей взглянул открыто на собеседника.

– У меня? – Евгений едва поймал оторванный конец ситуационной нити, казалось, уже прошлогоднего разговора (ведь столько поменялась за четверть часа: Настасья, мило… мило и снова Настасья). – Да абсолютно ничего, все застопорилось: бизнес, жизнь, личная жизнь… – Евгений едва сдерживал себя, чтобы снова не вернуться в запретные камыши, он спасительно концентрировал взгляд на Андрее, на его свежести, модности, актуальности реанимированной респектабельности. – Зато у тебя все новое или «фейслифтингово»-обновленное. Я снова задаю тот же вопрос: как ты возродился, перевоплотился из…? – Он даже не стал описывать, то не вписывающееся в обыденную жизнь существо, каким он видел Андрея в последний раз, боясь незастольными эпитетами напугать Настасью, и, вспомнив о ней, он все-таки взглянул на нее и словно понял: – Или это заслуга Настасьи? Тогда это очевидно…

– Она тут ни при чем! – февральской стужей остудил его Андрей, заставляя краснеть свою спутницу, и далеко не от мороза. – Хотя любовь тоже сильная штука, но есть другие силы, которые поднимают и с колен, и даже павшего на самое дно…

– Что или кто они? Деньги, врачи, евреи? Или все это вместе? Скажи наконец! – это слишком громко раздалось в заключительных нотах и голосе затихающего романтического вокала.

Экспрессивность Евгения привлекла внимание посетителей ресторана, увидевших в нем расиста, мизантропа и просто пьяного скандалиста. Но он был трезв, а если пьян, то только от внезапно возникших чувств к Настасье. Вытрезвителем в совокупности с похмельем и неминуемой головной болью стал Андрей, демонстрирующий свою «обновленную» внешность вернувшегося к жизни «нарцисса».

– Все очень просто, – Андрей поднял бокал с вином, – и до рутинности банально: помощь людям меняет сначала тебя изнутри, а затем всё и вся вокруг тебя.

– Ну да… – После многозначительной паузы Евгений с унылостью трехдневного дождя взглянул на Настасью – актрису, уставшую от чрезмерного внимания публики. – Это же все так легко объясняет! То есть, Андрей, мои вклады в сиротские дома, детские клиники и благотворительные организации ничего не стоят? Я устал, и устал от помощи людям, гораздо больше, чем когда-то от страха и пролитой крови… – Евгений, попав под осуждение соседних столиков, слегка понизил голос, – чего в моей жизни было немало. И ты это знаешь… Черная неблагодарность в глазах тех, кому я помогаю, их посредников и представителей, я вижу в их червивых взглядах понимание моего бесполезного отмывания от той… тогдашней пролитой крови… и всего, с нею связанного.

Евгений выбился из сил, словно обогнал на несколько кругов группу лидеров из своих же собственных чувств, застыв перед финишной чертой. За столом затихли возмущением – почему же он не рвет ленту, что отделяет его от мирового рекорда в дисциплине стайера.

– Выпей, Евгений! – блеснув пониманием в глазах, Андрей налил ему сто «горькой». – Отчаяние знакомо не только нам с тобой. У всех оно разнится и делится на классы и подвиды. – Он мягко сжал руку Настасьиной актрисы, сама Настасья, пожав плечами, указала на не совсем удачно начатый вечер и ветер в камышах одновременно. – Кто-то борется в отчаянии за жизнь свою или чужую, а кто-то, в отчаянии от непонимания, как жизнь свою прожить в остатке, ее бесцельно прожигает…

– Да, расхождение налицо. – Евгений с пониманием смотрел на собеседника. – Но…

Звонок вибрацией отвлек Андрея. Он извинился, поднимаясь. Ушел. За столом неловкое молчанье. Ненужный звон посуды. Минор ансамбля помогает публике ценить вкус ресторанных блюд.

– Простите, Евгений… – Настасья заинтересовалась – «кто смотрит за ней из тростника?», не забыв при этом прикрыть наготу своего тела или своего же любопытства, – вы знали Андрея раньше? Каким он был, мне интересно?

Евгений выпил и налил себе еще. Взглянул на юную певичку, тестирующую на сцене микрофон.

– Какой? – Он посмотрел в Настасью, ища, кого в ней больше теперь – актрисы или купальщицы? Явных преимуществ ни у той, ни у другой. – Представьте: жесткий, волевой и беспринципный, плюющий на весь свод законов и каких-то правил. Был современен в романтике тюремной и популярен в тогдашней беллетристике. Затем, как обычно, и всегда – звезда на собственном закате… – Евгений удивился контральто, остановившему всеобщий манерный прием пищи, и, выпив снова водки стопку, поискал подходящую обертку для Андрея. – Так вот… Подобный бренд… как на модных джинсах, что уже утратил популярность. В таких затертых уже не выйдешь в люди, так, может, постричь газон и только. Я понимаю: мода циклична и возвращается, меняются лишь детали… Но подобный ренессанс, простите…

– Интересно… – Настасья загородила собой плаксивость и образ певички, приоткрывая часть наготы ныряльщицы желанной. – И что же он?…

– Настасья! – прервал вопрос Андрей, врываясь в диалог и обрывая неуместность потенциальных откровений. – Тебя отвезет водитель. Прости, внезапные дела…

– Но, может, всё же я?.. – Настасья с актрисой в амплуа в растерянности поднялась.

– Невозможно. До завтра, дорогая. – Андрей неумолим, и, не скрывая презрения, садится за стол, звеня графином с водкой.

– Что с тобой? – Евгений взглядом провожает скрывшуюся наготу в тростнике портала ресторана.

– С тобою что, скажи!? – Он водкой утоляет жажду недовольства. – Ты с ней едва знаком и так непропорционально откровенен. Не узнаю тебя!

Снова водка. Одновременно, залпом – так, наверно, когда-то стреляли на дуэлях, отбросив в сторону регламент и предрассудки. Еще по залпу. Секундантом официант принес новые «заряды» на подносе. Снова залпы. Гнев и где-то сатисфакция на лицах «дуэлянтов».

– Она хороша, – полупьяно резюмировал Евгений.

– Водка или нудящая… романтикой певица? – Андрей жевал неподдающуюся плоть кальмара из салата.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3