Марш Кригсмарине

Вскоре «Чиндлер» был заполнен спасёнными до отказа, и даже на палубе не было свободного места. Радист по моему приказу передал в эфире на открытых частотах наши координаты и призыв ко всем находящимся поблизости кораблям и судам прибыть к месту нашего нахождения, чтобы принять на борт терпящих бедствие. Через сутки подошёл французский эсминец, направлявшийся по приказу маршала Петена[14] из Гвианы в Тулон. Однако народу было слишком много, и большая часть осталась на месте спасения. На следующий день к нам на помощь прибыла итальянская субмарина. Увидев соотечественников, всполошились пленные итальянцы. Они находились в двух связанных вместе шлюпках. Их, видимо по инерции, продолжали охранять польские конвоиры. Итальянцы стали бросаться за борт, чтобы доплыть до своего корабля. Поляки же принялись колоть их штыками и нескольких закололи насмерть. Пришлось лично вмешаться для предотвращения бессмысленной бойни и прокричать в рупор, что если начальник польского конвоя не уймёт своих ретивых подчинённых, то я выброшу его за борт, на радость акулам.

На третьи сутки подошли два наших У-бота и взяли часть людей к себе на борт, ещё часть пересадили на спасательные надувные плоты. И опять всё ещё много народа осталось ожидать помощи. Наступил день четвёртый. На связь вышел ещё один француз – большой военный корвет, так же направлявшийся в Тулон. Позже стало известно, что по приказу маршала Петена на дальнем рейде Тулона была затоплена большая часть французских военных кораблей, с тем, чтобы они не достались ни союзникам, ни силам Оси. К вечеру четвёртого дня появился этот проклятый американец, бомбардировщик В-24 «Либерейтор». Я приказал растянуть на палубе белое полотнище с красным крестом и просигналить проблесковой лампой о том, что мы ведём спасение союзнических солдат, а так же детей и женщин, но американца это не остановило. Этот подонок сбросил бомбы, покалечив и убив множество народа. Погибли и несчастные гражданские, и солдаты союзной им английской армии. «Либерейтор» улетел, но только для того, чтобы пополнить боекомплект и, вернувшись, продолжить своё подлое дело. Опять были жертвы; хотя американец и не был асом бомбометания, но «Чиндлер» всё-таки получил серьёзные повреждения.

Мне не оставили выбора. Пришлось высадить последние четыре сотни потерпевших на освободившиеся шлюпки и срочно уходить на погружение. Благородство – дорогое удовольствие, часто дороже жизни, но ни экипажем, ни субмариной я рисковать не имел права. После этого случая командующий Кригсмарине гросс-адмирал Дёниц под угрозой трибунала запретил всем командирам У-ботов всплывать и спасать экипажи торпедированных ими кораблей и судов. В сорок третьем наш подводный флот понёс тяжкие потери. К концу чёрного для нас года погибло 245 наших подлодок. Военная удача повернулась лицом к американцам с англичанами. Они захватили и успешно дешифровали последнюю модель «Энигмы». Приняли на вооружение и стали с успехом применять многоствольный миномёт «Хэджкок», акустические торпеды, поисковики подлодок, реагирующих на магнитное поле. Но самое главное – союзники понастроили несметную армаду военных кораблей и транспортов. Они просто давили нас численным превосходством. На каждый потопленный нами корабль они отвечали спуском со стапелей на воду четырёх новых.

Погибла большая часть моих друзей, воинов и офицеров, не понаслышке знакомых с кодексом чести немецкого военного моряка. Появились новые люди, молодые командиры. Их головы были набиты идеями национал-социализма. Понятия чести и благородства были для них всего лишь пустыми звуками, вредными архаизмами, мешавшими установлению господства избранной арийской расы. Вряд ли кто из них был трусом, в подводники такие не идут, но по моему наблюдению личная смелость нисколько не мешает человеку являться одновременно законченным мерзавцем. Большинство из нового пополнения подводников Кригсмарине, а это были исключительно добровольцы, отбирались из активных членов НСДАП. Я, разумеется, тоже был членом партии, но особо не активничал. Командиров-подводников, честно выполнявших свой воинский долг перед Германией, просто оставили в покое. Новички, которые теперь составили подавляющее большинство, общались с нами с подчёркнутым уважением и едва скрываемой снисходительностью. Так обращаются с заслуженными, выживающими из ума ветеранами, прощая им их стариковские странности вроде разговоров о чести офицера и моряка и таком смешном и нелепом понятии как благородство.

После одного или двух боевых походов с многих из молодых подводников слетала эта идеологическая шелуха. Хлебнув лиха, они становились более человечными. Порой приходилось сталкиваться с развращёнными войной индивидами, маньяками с откровенно садистскими наклонностями. Они, не стесняясь, хвастались, как после торпедирования какого-нибудь союзного корабля или судна всплывали и лично, а так же с помощью желающих поразвлечься членов экипажа, расстреливали из палубного орудия, пулемётов и автоматов беззащитных людей. Эти сучьи дети специально брали с собой в поход дополнительное стрелковое оружие и запас патронов. Особым шиком у них считалось стрельба по живым мишеням из снайперской винтовки. Часто по пьяному делу они проговаривались, что ради забавы расстреливают нейтралов, мелкие суда и даже французские рыбацкие баркасы, записывая их в корабельный журнал как неприятельские. Таких офицеров в нашей среде называли «СС-маринен». Их были считанные единицы, но по их «подвигам», как водится, судили обо всех немецких подводниках.

С одним из таких маньяков мне, к моему несчастью, не повезло близко познакомиться на нашей базе У-ботов, что располагалась в Сен-Мало в Бретани на северо-западе Франции. Я впервые столкнулся с этим офицером в Берлине, когда сам Дёниц награждал группу лучших за прошедший боевой год подводников. Его звали Гюнтер Прус. Прозвище Щелкунчик он получил ещё в училище Кригсмарине за неприятную, словно выструганную из дерева физиономию с массивной челюстью. Шелкунчик являлся «счастливым» обладателем огненно-рыжих волос и скрипучего, что твоя несмазанная дверь, голоса, плюс бесподобного по отвратительности, словно воронье карканье, смеха. Это субъект, как ни странно, кроме вышеперечисленных достоинств являлся выпускником-отличником кораблестроительного факультета, полиглотом, владеющим пятью языками, включая английский и французский. К тому же, он оказался смелым и решительным моряком. Уже в первом походе Прус, будучи всего лишь обер-лейтенантом цур зее[15], заменил убитого командира и раненого старшего офицера, приняв на себя командование У-ботом. Вдобавок он умудрился потопить английский эсминец. За эти подвиги юнец был повышен в звании до капитан-лейтенанта и награждён Железным крестом 1-го класса. Вскоре Гюнтер получил под командование новенький У-бот U-266.

Перед первым своим походом в качестве командира Гюнтер, в нарушение всяческих правил и морских суеверий, распорядился переделать двойку бортового номера в шестёрку, чтобы получилось библейское «Число зверя»[16]. По его заказу лучший художник и татуировщик из моряков базы намалевал на рубке субмарины эмблему корабля. Из-под его кисти вышла довольно жуткая картина в багровых тонах. Дикого вида семиглавое и рогатое чудище Апокалипсиса. Наш новый Иеронимус[17]гордо поименовал свой шедевр: «Зверь, вышедший из моря».

U-666 вернулся из Северной Атлантики на базу через три месяца, потопив около десятка судов и кораблей английского транспорта, шедших с грузом оружия и продовольствия для русских. Щелкунчик получил Железный крест 1-го класса и новое уважительное прозвище для своего доблестного корабля – «Дракон Апокалипсиса»[18]. Молодые подводники смотрели на него с обожанием, как на героя, коим он де факто и являлся. Когда Прус своим скрипучим голосом рассказывал о своих «гуманитарных акциях», его поклонники восхищённо внимали ему.

«Гуманитарные акции» заключались в следующем: Гюнтер всплывал на своём U-666 посреди обломков разлитого на волнах дизельного топлива и десятков спасательных шлюпок и плотиков, заполненных людьми. Из палубного зенитного пулемёта он лично расстреливал несчастных. «Гуманитарными» он свои действия называл, видите ли, потому, что оставь он в живых моряков с потопленных им судов – и большинство из них умрёт, так и не дождавшись помощи. Умрёт посреди ледяных вод Северной Атлантики, медленной мучительной смертью от переохлаждения. Он же, «гуманист», дарил им быструю смерть от сотен крупнокалиберных пулемётных пуль, используя их в качестве мезерекордий[19] – «кинжалов милосердия». В его словах была какая-то сатанинская, нечеловеческая логика.

Ещё он любил весело, подробно и со смаком порассказать, что частенько перед расстрелом пускался в задушевные разговоры со своими будущими жертвами, знакомился с ними, расспрашивая о детях и жёнах. Однажды, когда этот психопат в нашем загородном клубе офицеров-подводников, в окружении молодых поклонников принялся разглагольствовать подобным образом, мне, на свою беду, приключилось оказаться неподалёку. Надо сказать, что все моряки тогда крепко выпили, и я не был исключением. Послушав некоторое время рассказы этого негодяя, я не выдержал и, оставив свою компанию, подошёл к столику этого «Дракона Апокалипсиса». Не говоря ни слова, я отправил в нокаут самого Щелкунчика и нескольких его приятелей, попытавшихся прийти к нему на помощь. Драки в клубе подводников редкостью не были. Вымотанные в походах кригсмаринеры частенько «выпускали пары» подобным образом. Но в нашей стычке с Прусом было нечто особое. Драка между двумя героями, командирами «счастливых» У-ботов – это уже не банальная пьяная потасовка. Состоялся суд офицерской чести (пережиток прошлого), который решил, что рыжий бес подвергся ничем не спровоцированной агрессии с моей стороны, а значит, имеет право на сатисфакцию. Извиняться я отказался, дуэли же в военное время запрещены. Хотя этот запрет тайно и в исключительных случаях нарушался. Гюнтер при всех заявил, что своим правом на удовлетворение он непременно воспользуется и, взглянув мне прямо в глаза, с кривой улыбкой добавил: «Всему своё время, милый граф. Всему своё время…»

Глава 4

Ариец и бретонка

С Верой я познакомился на воскресном книжном развале в Сен-Мало. Заправлял этим книжным Эдемом тощий пожилой бретонец, предводитель местных библиофилов. Порт Сен-Мало – старинный французский городок, древняя крепость, построенная на высоком холме, с моря напоминающий остроконечную шапку великана, забытую им на берегу Ла-Манша. Я с детства свободно говорю по-французски, практически без акцента, точнее – с лёгким эльзасским акцентом, поскольку моя няня была родом именно оттуда. Практичные мои родители решили извлечь из этого факта пользу. За небольшую прибавку к жалованию няня стала ещё и гувернанткой, общаясь со мной исключительно по-французски. Ей это было нетрудно, поскольку её мама была эльзаской француженкой. Чтобы не мозолить глаза местным жителям формой немецкого военного моряка, посещая город, я чаще всего переодевался в штатское. Естественно, особой любви они к нам не испытывали и хоть и разговаривали подчёркнуто вежливо, но лишь по мере необходимости. Мне сразу понравилась невысокая, хрупкая девушка с каштановой длинной косой и тонкими чертами лица. Тяжеловатые круглые очки в роговой оправе лишь придавали её облику какую-то трогательную беззащитность.

Вера бережно перелистывала большой фолиант, по виду старинный, в тиснёном кожаном переплёте с маленьким бронзовым замком. Я подошёл поближе и увидел, что это роскошное издание 1865 года, Мигель де Сервантес «Хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский», украшенное к тому же бесподобными гравюрами самого Доре. Ясно, что это чудо не могло быть по карману бедно одетой молоденькой девушке. Мы разговорились, и я блеснул своими познаниями завзятого книголюба, коим по факту и являлся. Почувствовав азарт от присутствия хорошенькой француженки, я изящно острил в русле историко-библиофильских вариаций. Вера, как и я, оказалась фанатичным книголюбом, у неё заблестели глаза от разговоров на любимую тему. Постепенно мы перешли на «ты», и уже вскоре угощались свежими пирожными в маленькой уютной кондитерской. Крупная купюра заметно оживила хозяина заведения, и он приготовил для нас настоящий отменный кофе, – контрабандный товар и большую редкость по военному времени. Мне пришлось представиться девушке предпринимателем из Страсбурга, естественно, французом. Назвался я первым пришедшим на ум гальским именем Эдмон. Наверное, вспомнился главный герой всеми любимого романа Дюма. Вера, легко проследив ход моих мыслей, с улыбкой сказала, что готова угадать и мою фамилию.

– Ты Эдмон Дантес, молодой капитан, будущий граф Монте-Кристо, – с очаровательным смехом заявила она и словно напророчила…

Моя Вера была большой умницей, она всегда обо всём догадывалась сама. Таиться перед ней совершенно не имело смысла. В следующее воскресенье я опять появился на книжном развале и Вера, конечно, тоже была там. Она увлечённо беседовала с хозяином этого книжного царства, старым бретонцем в сером большом берете, одетом набекрень. Неделю назад, распрощавшись с Верой у дверей старого многоквартирного дома с облупившимися стенами, я немедленно отправился на площадь в надежде застать книжную лавку открытой. Мне повезло. Хозяин уже нагрузил своим богатством большую деревянную повозку с высокими бортами.

В повозку был запряжён пожилой, не моложе хозяина, ослик. Его седая чёлка была аккуратно расчёсана на две стороны. Увидев меня, ослик тяжело вздохнул, словно намереваясь по-стариковски проворчать: «Вечер уже, домой пора, а они всё ходят и ходят…»

Я извинился перед обоими стариками и объяснил, что желаю сделать дорогую покупку, приобрести тот самый роскошный старинный фолиант, который в момент нашей первой встречи так любовно перелистывала Вера. Бретонец пристально посмотрел на меня и без особого радушия пробурчал:

– Господин думает, что он самый богатый? Этот экземпляр Дон Кихота, с гравюрами бесподобного Доре, уникальная антикварная вещь. Её место в музее. Я держу это книгу много лет как лицо своего магазина, она постоянно при мне как старинный талисман. Впрочем, в этом мире всё продаётся, и если вам так уж неймётся, то вот вам моя цена…

И старик назвал какую-то безумную сумму в оккупационных[20] рейхсмарках. На эти деньги можно было купить в этих местах небольшой уютный домик и даже с садиком.

Словно фокусник, достал я из внутреннего кармана пиджака свой пухлый, набитый крупными купюрами, бумажник. Это было моё офицерское жалование со всеми надбавками за последние четыре месяца, проведённых в боевом походе в Северной Атлантике. Старик, увидев деньги, стянул с головы серый берет и вытер им своё внезапно вспотевшее, несмотря на прохладный вечер, лицо.

– Господин изволит шутить над стариком? – осведомился он севшим от волнения голосом. – Кому в наше время нужны книги, да ещё за такие безумные деньги?

Я отсчитал и передал в дрожащие морщинистые руки большую часть имевшейся у меня наличности. Букинист, покраснев от возбуждения, принялся лихорадочно разгружать повозку и, наконец, извлёк тяжёлый фолиант. Глаза его увлажнились, он нежно погладил тиснёную обложку телячьей кожи и даже поцеловал, словно прощаясь с дорогим другом, профиль Сервантеса.

– Хотелось бы преподнести эту книгу одной юной очаровательной особе как подарок, – пояснил я, принимая, словно младенца на руки, любовно запелёнатый стариком в светлую фланель покупку. – Возможно, вы знаете ту милую девушку, что была возле вашего прилавка сегодня днём. Её зовут Вера.

Бретонец просиял:

– Ну это же всё объясняет – дела сердечные! Настоящему чувству ничто не помеха, ни война, ни глад и мор, ни конец света! Кстати, в Сен-Мало меня все зовут папаша Гвенель. Конечно же, я знаком с Верой, ведь она моя постоянная клиентка. Бедняжка тратит на книги добрую часть своих скудных доходов. Она работает секретарём у местного нотариуса, приходящегося ей дальним родственником. В моего… пардон, теперь – вашего Дон Кихота девушка просто влюблена, так что с подарком вы попали прямо в яблочко. Мсье на правильном пути…

Я поклонился, поблагодарив за добрые слова, и ещё более доверительно продолжил:

– Извините, что сразу не представился. Меня зовут Эдмон. Я коммерсант из Лотарингии. У меня к вам большая просьба. Если вас не затруднит, вручите это моё приобретение адресату и пожалуйста, не говорите Вере, что это мой дар.

Папаша Гвенель торжественно принял фолиант обратно и величаво заявил:

– Мсье Эдмон может положиться на старика Гвенеля. Моё имя переводится с бретонского как «благородный».

Мы были отчаянно счастливы с моей Верой целый месяц, и я благодарен за это судьбе, ведь у большинства людей на нашей печальной планете не наберётся за всю жизнь и одного дня такого чуда. Как-то после дневной любви, положив свою милую головку мне на грудь, моя девушка не спросила, а заявила вполне уверенно:

– Нет, милый, ты вовсе не француз и совсем не Эдмон. Ты и не эльзасец. В тебе видна порода… и порода многовековая. По-моему, ты немец, причём не из простой семьи.

Мне ничего не оставалось, как открыть Вере всю правду. Я и сам стал тяготиться своей легендой и в оправдание привёл лишь довод о том, что француженке, пусть даже бретонке, весьма не просто и даже опасно встречаться с немцем. Слишком велик шанс получить от земляков несмываемое клеймо «бошевской подстилки»…

Вера с печалью, но была вынуждена со мной согласиться:

– Наверное, я плохая патриотка Франции, если позволила себе влюбиться во врага-оккупанта.

Потом я на три месяца ушёл в боевой поход на своём «Чендлере» и когда вернулся, то узнал, что меньше, чем через пять месяцев стану отцом.

«Моя любимая должна стать моей женой, а мой ребёнок будет законнорождённым», – твёрдо решил я. Мы с Верой католики по рождению и потому обратились к священнику из небольшой церкви на побережье. Узнав, что я немецкий морской офицер, святой отец не на шутку перепугался, но его смелость была подкреплена крупным пожертвованием, и он дал согласие на венчание. Настоятель церкви, тем не менее, выдвинул обязательное условие – письменное разрешение моего начальства. Я раздражённо спросил, должно ли оно быть обязательно на латыни.

– Можно и по-немецки, – смиренно ответил святоша, – но подпись и печать обязательно. Сказано в Евангелии: «Нет для Господа ни эллина, ни иудея…» – В этом месте цитирования писания святой отец осёкся. – Но это после смерти телесной, а при жизни с документом спокойнее.

Командир нашей флотилии фон Рей был человеком умным и порядочным и выдал нужную бумагу без лишних вопросов, лишь проворчав напоследок:

– Надеюсь, Отто, вы понимаете, что делаете? Впрочем, я не намерен вмешиваться в ваши сугубо личные дела… – И с кривой усмешкой добавил: – Хорошо ещё, что ваша избранница бретонка, а не француженка. Для наших идейных бюрократов кровь бретонцев всё таки ближе к арийской, чем у испорченных цыганами и евреями галлов.

Вскоре мы обвенчались, и я задумался о том, чтобы увести молодую жену куда-нибудь в более спокойные места, подальше от войны и французского сопротивления: например, в Тирольские Альпы к горному воздуху и парному молоку. Там доживала свой век моя престарелая двоюродная тётушка. В день венчания Вера преподнесла мне ценный подарок. С помощью папаши Гвенеля она раздобыла геральдический сборник 18-го века, в котором кроме готического текста на старогерманском были изображены в цвете гербы самых древних родов Германии и Пруссии. Среди старинных изображений зверей, птиц и корон нашёлся и родовой герб фон Штормов, учреждённый ещё в 13-ом веке. На рисунке красовалась высовывающаяся из-за кудрявых облаков круглая, довольно забавная физиономия. Щёки этого господина были так надуты, что напоминали животы беременных на последнем месяце женщин. Мясистые губы, сложенные трубочкой, исторгали мощную струю нарисованного воздуха. Этому разгулу Эола – эллинского бога ветров – как бы препятствовала могучая мужская рука в железной рыцарской перчатке, украшенной тевтонским рыцарским крестом. Всё это аляповатое великолепие, увитое пурпурно-чёрными лентами, венчала наша родовая корона маркграфов. Я, с любопытством разглядывая эту картинку, вдруг понял, насколько моя семья была далека от сословного тщеславия. Ведь я вижу герб своих предков впервые.

По понятным причинам мы не стали устраивать свадебный банкет. Представляю, как бы оригинально смотрелся этот праздник франко-немецкой дружбы, если бы на него явились мои приятели-сослуживцы в парадной форме германских Кригсмарине, а со стороны невесты – местные негромкие патриоты униженной Франции. Поборники расовой чистоты в Рейхе захлебнулись бы своей арийской слюной от негодования. Как же, герой-подводник, кавалер рыцарского креста, ариец с тевтонскими корнями – и вдруг женится не на немке! О реакции французских партизан-маки[21], обитающих, по слухам, в горных районах Бретани, я даже не хотел гадать. Во всяком случае, пить с ними сидр[22] я точно не собирался.

На второй день после венчания я получил новое боевое задание и, отшвартовавшись со своим стариной «Чиндлером» от бетонного причала базы, отправился в холодные воды Северо-Восточной Атлантики. Там моей работой была охота на суда и корабли англо-американцев, идущих с оружием и продовольствием на Восток, в Россию. Корабли охранения союзников становились всё более опасными для нас. Они быстро учились приёмам борьбы с нашими боевыми субмаринами, применяя новейшее вооружение. Глубинные бомбы всё чаще поражали цели, и мы из охотников всё чаще превращались в добычу. Я ни за что не смог бы догадаться, что беда будет подстерегать меня не на войне, а в тихом, ещё не затронутом английскими бомбардировками старинном бретонском городке Сен-Мало…

Имена своих врагов мы помним лучше имён друзей. Капитан-лейтенант Гюнтер Прус по прозвищу Щелкунчик. Бесстрашный, удачливый командир U-266 и патологический садист и мерзавец. Это он, вопреки всем правилам и суевериям, менял на время похода двойку бортового номера своего У-бота на шестёрку. Это ему я в кровь разбил физиономию в офицерском клубе, не выдержав его мерзких, хвастливых рассказов. Слишком уж живописно повествовал негодяй, как, всплыв после удачного торпедирования, он душевно беседовал с высадившимися на плоты и шлюпки моряками. После чего лично расстреливал их из палубного пулемёта. Это его субмарина с намалёванным на рубке багровым Зверем Апокалипсиса входила на базу как раз в тот день, что я покидал её…

Глава 5

Визит сослуживцев

Я должен был это сделать… После посещения мною могилы Веры прошло трое суток. Эти дни выпали из моей памяти, как и не было. Парни из экипажа после рассказывали мне, что я лежал одетый на застеленной койке в своей маленькой командирской каюте на «Чендлере» и ни на что не реагировал. Ко мне несколько раз обращались с вопросами, но не получив ответа оставили в покое. На вторые сутки, поняв, что дело серьёзное, вызвали медика. Врач заподозрил нервное расстройство, что среди подводников, даже отобранных из здоровяков-добровольцев с устойчивой психикой, нет-нет да случалось. Командир флотилии, не на шутку обеспокоенный состоянием одного из своих лучших командиров, вызвал «мозгоправа». Тот явился, осмотрел больного и флегматично поставил диагноз: «Нервный ступор, результат нервического переутомления в боевом походе. Также может быть следствием сильного, внезапного эмоционального переживания».

Психиатр рекомендовал перевезти меня на недельку-другую в комфортабельную клинику с опытным, заботливым персоналом, но мой экипаж встал на дыбы: «Командира в “Жёлтый дом"?!» Ребята вызвались сами привести меня в порядок. Врач, пожав пухлыми плечами под белым халатом, не стал настаивать на переводе в стационар. Он молча достал шприц из блестящей металлической коробочки и уколол меня какой-то дрянью. Затем подозвал фельдшера и, оставив ему под роспись с десяток ампул для инъекций вместе с ценными указаниями, с достоинством удалился. Мои парни колоть меня не позволили, а принялись почти насильно вливать в меня крепкие мясные бульоны. Главным же лекарством было настоящее, с послевкусием мускуса и чёрной смородины, венозно-кровавое бургундское. Скорее всего, это народное средство и поставило меня на ноги. К концу недели я уже мог принимать решения.

Я не стал переодеваться в штатское, не видел более в этом смысла. Не собирался я проявлять деликатность по отношению к людям, которые не смогли, а скорее всего не захотели уберечь от беды мою беременную жену. В моём облике, видимо, было нечто такое, что заставляло всех встречных французов бледнеть и съёживаться. Старуха-соседка, консьержка, частенько забегавшая к Вере поболтать вечерком, а после моего появления и подкормится, чуть было от страха не упала в обморок при моём появлении. Из-за чёрного флотского кителя перепуганная пожилая женщина сослепу приняла меня за эсэсовца или гестаповца, но услышав мой голос и французскую речь, она, наконец, узнала меня и немного успокоилась. Я своим ключом открыл дверь в квартиру Веры и пригласил мадам Жюли, так её звали, войти. Затем достал из буфета початую бутылку коньяка и налил изрядную рюмку всё ещё робеющей старухе. Коньяк был отменный и через пару минут, порозовев и поминутно прикладывая к глазам несвежее кухонное полотенце, консьержка выкладывала всё что знала, видела и слышала.