Марш Кригсмарине

Владимир Гораль

Марш Кригсмарине

Посвящение

12 сентября 1942 года у берегов Западной Африки немецкая подлодка U-156 атаковала и потопила британский транспорт «Лакония». На его борту находилось более тысячи итальянских военнопленных солдат-союзников. Всего на пассажирском лайнере было 2 789 человек – итальянцев, немцев, англичан, в том числе женщин и детей. Командир U-156 Вернер Хартенштайн отдал невероятное в боевых условиях распоряжение: подняться на поверхность и попытаться спасти хотя бы часть пассажиров. Никто не ожидал от Хартенштайна таких странных, подвергающих опасности лодку и экипаж действий. Командующий подводным флотом Германии Дёниц в своём приказе «Лакония» прямо и жёстко осудил подобный «неуместный в условиях войны гуманизм».

Эта книга – не документальное произведение, реальные факты в ней чередуются с авторским вымыслом. Книга посвящена не конкретному Хартенштайну, а человеку, который в условиях Ада Войны пытается остаться таковым. Поступок командира U-156, накрывшего хотя бы временно свою «машину смерти» белым полотнищем с красным крестом – символом милосердия – достоин уважения.

Книга посвящается всем немецким морякам, солдатам и офицерам второй мировой, сохранившим свою воинскую честь и не выполнившим безумные приказы, направленные против мирного населения. Преступления против человечества не имеют срока давности – гореть в Аду нелюдям их совершавшим, но солдаты, честно воевавшие на другой стороне, имеют право быть помянутыми… Ввергнутые в пучину самой бесчеловечной бойни всех времён, они всё же находили в себе силы оставаться людьми.

Марш Кригсмарине

Глава 1

Отто фон Шторм – гордость Кригсмарине[1] и друг русалок

Сегодня 21 сентября 1951-го года. Этот проклятый шторм не унимается уже третьи сутки, а у малышки Эйди температура под сорок и жаропонижающее уже почти не помогает. Дышит она с трудом, хрипы в лёгких слышны без всякого стетоскопа, стоит лишь приложить ухо к её детской груди. Бедняжку мучает надсадный кашель. Она зажимает рот во время приступов и в маленькой ладошке остаётся пугающая ржавая мокрота. Это пневмония. Не нужно быть доктором, чтобы поставить диагноз. В сорок втором на борту моего У-бота[2] так же умирал моторист Шульц, и мы ничего не могли сделать, даже всезнайка-лейтенант Курт Монке – наш акустик и по совместительству врач, с четвёртого курса медицинского факультета ушедший добровольцем на флот. Дурачок начитался романтических бредней в патриотических военно-морских журналах Кригсмарине: о героях-подводниках, арийских хозяевах морей и океанов.

Курт был хорошим студентом-медиком и знал своё дело. На стоянках он успел натащить на борт нашего «Чиндлера»[3] множество полезных медицинских штучек, включая кучу медикаментов и даже походный набор дантиста. Этот кожаный саквояж, над которым вначале все потешались, очень пригодился нам в дальнем походе. Монке в течение месяца удалил больные зубы у двоих ребят – второго механика и боцмана. После этого парня все крепко зауважали и называли не иначе, как «наш Монке». Когда Шульц стал жаловаться на жар и боль в груди и у него начался надсадный кашель, то Монке, прослушав его стетоскопом, помрачнел и сразу поставил страшный диагноз: пневмония. Тогда это было всё равно что смертный приговор. Про пенициллин Курт читал как-то короткую заметку в медицинских изданиях. Вроде что-то там американцы экспериментируют с какой-то плесенью, но пока всё туманно. Бедняга Шульц мучился и задыхался, пока я не приказал бледному как полотно акустику-лекарю сделать больному такой укол морфина, чтобы он мирно заснул и больше не просыпался.

Об этом знали только мы двое, а в вахтенном журнале я просто указал дату и время смерти бедняги. С того дня прошло почти девять лет, и антибиотики давно уже спасают миллионы жизней. Мне же сейчас надо вырвать из лап смерти только одну маленькую жизнь, и это жизнь моей пятилетней дочери Эйди, Эидис Вард, урождённой фон Шторм. Наше родовое древо восходит к самому Генриху фон Вальпотт, первому магистру Тевтонского Ордена. Мой славный пращур Вильгельм фон Шторм был женат на его дочери. По большому счёту мне, графу Отто фон Шторм, всегда было наплевать на собственную голубую кровь, и только с рождением дочери этот, как мне всегда казалось, ветхозаветный казус приобрел для меня какое-то значение. Да и, наверное, я просто старею. К тому же теперь, когда мой родной Книгсберг[4], сердце Восточной Пруссии, аннексирован русскими, история моей семьи как часть истории моего побеждённого, униженного и разодранного на части Отечества стала для меня по настоящему важной.

Когда-то в начале войны пропагандистские борзописцы из разных газет и журналов пытались сочинять обо мне всякие небылицы. У меня с сорок первого по сорок второй годы было самое большое по тоннажу количество потопленных неприятельских кораблей и судов. Я просто был тогда удачливым командиром «Чиндлера», У-бота – одной из новейших на тот момент немецких подлодок. Это плут «Чиндлер» был везунчиком – я же просто при нём подвизался. Один щелкопёр-журналист тиснул про меня статейку в Фёлькишер Беобахтер[5]. Эта галиматья называлась простенько и со вкусом: «Отто фон Шторм – гордость Кригсмарине и друг русалок». «Гордость Кригсмарине» это ещё можно было как-то пережить, но «друг русалок» – это уже было ни в какие ворота. «Друг русалок» это, видите ли, потому, что я исправно и в больших количествах снабжал это племя рыбохвостых баб свеженькими приятелями из числа англо-американских утопленников. Надо мной потешалась вся братва из плавсостава нашей флотилии. Пришлось терпеть, пока не догадался выставить грузовик пива для всей честной компании.

Но сейчас единственная цель моей жизни – спасти дочь. В моём распоряжении рыбацкая лодка с мотором, но в такую погоду нечего и думать, чтобы выйти в море, а не то, что добраться до материка. Хотя, стоп! Вот сейчас, только что, когда я по многолетней привычке пишу этот текст в ежедневнике, мне вдруг вспомнилось, что в тайном гроте под островом, где во время войны находилась секретная база наших У-ботов, есть один, ставший мне случайно известным, тайник. В нём возможно, – Господь, сотвори чудо! – хранится трофейный американский пенициллин, – чем чёрт не шутит! – и если я его добуду, то главное, чтобы он всё ещё был пригодным для лечения…

Я был в полном отчаянии, хотя сам тайник нашёлся довольно быстро. В конце концов, об устройстве внутренней инфраструктуры базы «Лабиринт» мне было известно гораздо больше, чем многим, поскольку последние шесть лет были частично потрачены на её подробное изучение. Весь огромный грот, в котором расположилась сверхсекретная стоянка для наших У-ботов, это совместное творение природы и человеческих рук. Мои находки в его дальних, самых потаённых и веками не посещаемых людьми местах, были порой весьма романтичны. Кого-нибудь они могли бы сделать счастливым и богатым человеком, но только не меня. Деньги это не моя страсть. Я не из тех парней, кого может осчастливить солидный счёт в банке. В северной части «Лабиринта» я когда-то нашёл комнату, а в ней сейф средних размеров, весом с центнер. Тогда эта находка меня не заинтересовала, но теперь я вернулся сюда в отчаянной надежде найти лекарство для моей девочки. Сейф не был снабжён чересчур хитрым замком, но и я не был медвежатником. В любом случае, на одном из складов, где-то ближе к причалам, находился автогенный аппарат – два небольших баллона со шлангами, медной трубкой и насадкой резака. Я не пошёл за автогеном, а, чтобы не терять время, взвалил на спину сейф и почти бегом понёс его через весь грот, петляя по закоулкам и поворотам. Усталости в горячке я не чувствовал, и когда вышел в туннель узкоколейки, лишь прибавил скорости. В конце концов, я вскрыл этот чёртов несгораемый шкаф. Проклятье! В нём находился всего лишь один единственный кожаный портфель, упакованный в большой пакет из вощёной бумаги для страховки от сырости. Портфель выглядел солидным и дорогим – из крокодиловой кожи, с массивными бронзовыми замками-клапанами. Неизвестная сволочь плотно набила его канцелярскими папками с какими-то бумагами, но не удосужилась положить в сейф то, что я так надеялся найти – лекарство для Эйди.

В полнейшей прострации, не помня себя, покинул я этот проклятый, не принёсший мне удачи «Лабиринт», и только когда добрёл до своего жилища, обратил внимание, что сжимаю ручку совершенно ненужного, бесполезного для меня портфеля. Я со злостью отшвырнул его в сторону и вошёл в дом. К добру ли, к худу, но во внутренней атмосфере моего жилища что-то изменилось. Я почувствовал это прямо с порога. Прабабушка Эйди, старая лапландка Кильда, появилась у нас три дня назад. Она возникла на пороге молчаливым тощим призраком в длиннополой затёртой песцовой шубе. Явилась без приглашения, будто почувствовав, что правнучка, которой она прежде никогда не интересовалась, в опасности. Кильда жила на северной оконечности острова, за большой горой. Жила она в совершенном одиночестве, не общаясь ни с недавно умершей дочерью – моей покойной тёщей, ни с внучкой Анной – моей женой. У старухи среди полутора десятков островитян, всего населения острова, сложилась прочная репутация опасной и недоброй колдуньи. Репутацию старой отшельнице испортила её необщительность, – люди не любят, когда их игнорируют. Кильда без лишних разговоров принялась поить правнучку каким-то отваром из неведомых полярных лишайников. Запаха у этого напитка почти не было, а вкус был горек, как жизнь подводника. Прежде чем разрешить старухе врачевать ребёнка какой-то неизвестной шаманской дрянью, я сам, с отвращением и не без опасений, влил в себя полкружки этой гадости. Ничего страшного со мной не произошло. Кильда посмотрела на мою перекошенную от горечи физиономию и произнесла по-норвежски: «Принеси мёд». Я уже собрался съязвить по поводу того, что до ближайшей пасеки далековато, но лапландка посмотрела сквозь меня и, окончательно озадачив, ровным тихим голосом без эмоций добавила: «Возьми у своих». Тут до моей тупой башки наконец дошло, что мне надо идти в «Лабиринт», где, кроме прочего, находится пищевой склад с бакалейными товарами. Там, среди жестяных упаковок с плавленым шоколадом и промасленных банок сгущёнки, я отыскал небольшой фанерный ящик с надписью «Honig», а в нём, среди древесной стружки, тщательно упакованные в ячейки, шесть литровых стеклянных банок с отличным сотовым мёдом. Этот чудесный, золотисто-прозрачный продукт даже не засахарился, наверное, благодаря находящимся в нём восковым сотам. Я с новой надеждой примчался в дом, и Кильда опять заварила своё снадобье, уже на основе добытого мной целебного янтарного мёда. Однако мои ожидания не оправдались, к вечеру Эйди стало ещё хуже. Она металась в жару, без памяти, на мокрой от пота подушке, и я в отчаянии, надеясь на чудо, вернулся в морской грот для лихорадочных, но безуспешных поисков пенициллина. И всё-таки, что-то изменилось за десять-двенадцать часов моего отсутствия. Я вошёл через дверь прихожей в комнату, весь внутренне сжавшись, готовясь к самому страшному, но увидел совсем другую, неожиданную картину. Моя маленькая Эидис, бледная и исхудавшая за время болезни, полусидела в своей кровати, слегка откинувшись на подушки из песцовых шкурок, а Кильда, мурлыча, словно тощая старая кошка, кормила её рисовой кашей, сваренной из крупы, добытой всё в том же щедром «Лабиринте». Я, обессиленный, почти упал на длинную скамью у стола, нервы мои после многодневного напряжения, наконец, расслабились, и я уже не в силах был удержать слёз. Они градом катились из моих глаз, так, что моя неухоженная борода, куда вся эта солёная сырость стекала, вскоре стала походить на мокрый пучок рыжеватых морских водорослей, что остаются на гальке во время отлива.

Я не плакал уже не помню, какую прорву лет. Не плакал, даже когда старый молчаливый француз, кладбищенский сторож, привёл меня на могилу моей первой жены – Веры. Я только что вернулся из боевого похода и поспешил к ней, живой и любимой, ожидая найти её в знакомой маленькой квартирке на улице Доулеур с нашим новорожденным первенцем на руках. Вместо этого я, с омертвевшей душой, бесчувственный как бревно, оказался к вечеру на краю старого кладбища маленького французского городка Сен-Мало. Не плакал я и в прошлом году осенью. В хорошую, тихую погоду моя вторая жена Анна отправилась со своим отцом, бывалым норвежским рыбаком, на промысел пикши у южной оконечности острова. Откуда взялась в тех местах та треклятая блуждающая смерть – всеми забытая ржавая морская мина – знает лишь злой рок, ангел смерти, преследующий моих женщин. Теперь же я, наконец, дал волю слезам, предчувствуя, что моя крошка Эйди проживёт долгую и счастливую жизнь. Я всё для этого сделаю, всё, что смогу, а могу я теперь многое…

Глава 2

Али-Баба из Кригсмарине

– Меня всегда раздражал этот австрийский выскочка Шикльгрубер. Не потому что я фон Шторм, потомственный дворянин, а он – апофеоз плебея, настолько поверившего в свою гениальность, что заставил поверить в неё других; и не потому, что задним умом все сильны, и под его «гениальным» руководством Германия пришла к самой страшной катастрофе в своей истории. Гитлер – это рок, тяжёлая болезнь, которой должен был переболеть один из самых великих народов Европы. Не будь его, на его месте был бы кто-нибудь другой. Моя просвещённая нация, нация поэтов и философов сама пришла к закономерному финалу. Творец послал нам Вождя в наказание за Гордыню. Мы возомнили себя избранным народом, забыв о том, что быть избранным – означает оказаться в конце концов распятым. Пример тому иудеи. Вот удел племени, давшего миру Книгу. Их история – история проклятых, череда бесконечных несчастий. Мы самые умные в собственных глазах, а значит – безмерно глупые немцы, решили оспорить у вечно гонимого народа право на избранность, не понимая того, что это право есть право на мученичество. Ну что же, сбылись мечты идиотов…

Теперь, наверное, черти в Аду крутят фюреру документалку о том, как его «стараниями» нация, которую он мечтал уничтожить, вдруг через два тысячелетия вновь обрела собственную государственность и, похоже, успешную. Вскрылись такие ужасающие подробности преступлений наших безумных наци и их помощников, что народы Европы и американцы не стали препятствовать стремлениям выживших евреев их экспансии в Палестине. Говорят, что сам дядя Джо одобрил возникновение Израиля, желая видеть его просоветским. Америка, конечно, тоже не останется в стороне, а уж хитроумные иудеи сумеют извлечь выгоду из соперничества этих двух планетарных громил, чума на оба их дома…

Этот пассаж о Гитлере навеял мне один эпизод, когда я в своих блужданиях по «Лабиринту» набрёл на комнату для конфиденциальных разговоров и составления шифрограмм. Здесь над длинным столом висел весьма странный портрет фюрера. Вождь нации никогда не жаловал флотских, за исключением разве что подводников. Тут же, на поясном портрете, он был облачён во флотский китель с нашивками гросс-адмирала, а на его голове красовалась военно-морская фуражка. При ближайшем рассмотрении это живописное диво оказалось фантазией неизвестного художника, китель и фуражка были явно намалёваны поверх обычного, серийного портрета фюрера. Вспотел он, наверное, болезный, в зимнем утеплённом кителе поверх пиджака. Под этим шедевром живописи обнаружился нехитрый тайник. Дверца встроенного в стену сейфа была не заперта, и в самом сейфе находилась шифровальная машинка «Энигма»[6], которая мне впоследствии пригодилась.

За год до этого набрёл я в самом дальнем, заброшенном конце морского грота на странный колодец. Его круглые стенки были явно делом рук человеческих и в них имелись углубления для спуска и подъёма. Я запасся прочным тросом и переносным фонарём и на следующий день вернулся к этому месту. Закрепив один конец на скале и завязав другой вокруг пояса, я принялся спускаться вниз, подсвечивая дорогу фонарём. Глубина колодца была метров пятнадцать. К моему разочарованию, на его дне не обнаружилось ничего, кроме битого щебня. Поднимаясь обратно наверх, на высоте пяти метров от пола в стене колодца я всё-таки нашёл ранее незамеченный мной круглый лаз. Величина его диаметра была достаточной, чтобы в него мог залезть человек даже плотной комплекции. Что я и не преминул сделать. В этом узком туннеле мне пришлось проползти метров сто по-пластунски. Слава богу, что в подводники не берут людей, подверженных клаустрофобии. Наконец я дополз до конца туннеля и, посветив фонарём, обнаружил внизу на глубине около метра довольно просторную каменную пещеру.

Мне без особых проблем удалось спуститься вниз, благо расстояние до пола было небольшим. Сделав первый шаг, я поскользнулся и упал. Поставив фонарь, который едва не разбил, на пол, я, поминая всех чертей марианской впадины[7], принялся потирать ушибленный локоть. Тут-то мне на глаза и попался гладкий предмет, на который я так неосторожно наступил. Я поднял его и поднёс к глазам. Это был массивный и довольно тяжёлый (килограмма на три) диск. Рукавом куртки я потёр тёмную поверхность. В слабых лучах фонаря тусклым отблеском проявился жёлтый металл. Без сомнения это было золото. На драгоценном диске, диаметром примерно тридцать сантиметров, имелся рельефный рисунок – двуглавая хищная птица, увенчанная императорской короной.

Вспомнился полузабытый гимназический курс, История Византийской империи. Вариантов нет – это герб Палеологов, последней двухвековой династии византийских императоров. Я поднялся на ноги и, выпрямившись во весь рост, огляделся. Вдоль всей круглой стены пещеры возвышались горки каких-то предметов высотой до метра и более. Я подошёл к одной из них и взял с самого верха плоский, пористый слиток темного метала весом около двухсот грамм. Подсказка вновь вынырнула из глубины, будто всплыла с самого грунта памяти: XI–XIII век, серебряная восточнославянская грива, или гривна. Судя по всему, гривны когда-то хранились в холщовых или кожаных мешках, но органика полностью истлела за прошедшие столетия. Похоже, я, словно новоиспечённый Али-Баба, набрёл в скальном морском гроте, по соседству с секретной военно-морской базой Кригсмарине, на сказочную сокровищницу сорока разбойников. Только вот хозяева этих сокровищ за ними уже вряд ли вернутся…

Помню, как в ранней юности ночами напролёт я зачитывался «Графом Монте-Кристо» и мне даже в голову не приходило, что этот благородный граф-мститель по факту самозванец и никакой не граф… а вот я действительно граф по рождению. В нашей семье совершенно не кичились своей голубой кровью, а мой отец так и вовсе относился к этому факту с юмором, как к забавному курьёзу. В дружеской компании своих приятелей, моряков с торговых судов акционерного общества HAPAG[8], приписанных к Кенигсбергу, отец любил порассказать забавные анекдоты о своих славных предках, предводителях псов-рыцарей, которые, как он утверждал, получили своё прозвище благодаря густопсовым ароматам, разносившимся из недр тяжёлых доспехов. Это амбре за версту упреждало неприятеля о приближении закованного в броню отряда. Таким образом, неприятель был заранее деморализован и предпочитал спасаться бегством, не рискуя сближаться со смертельно ароматным противником, дабы не погибнуть в бою от удушья. Из этого следует, что химическое оружие рыцари Тевтонского ордена начали применять за семьсот лет до газовой атаки у Ипра.

В первую мировую отец служил в Кайзерлихмарине[9]на У-боте в чине лейтенанта и принимал участие в «неограниченной подводной войне» против торгового флота стран «Антанты»[10]. Ему повезло не только остаться в живых, но и стяжать воинскую славу. Потому как служил он под началом Отто Виддегена[11], командира легендарной U-9, в сентябре 1914 потопившей в одном бою три броненосных крейсера королевского флота Великобритании. На дно Атлантики отправились почти полторы тысячи английских военных моряков. Меня, своего первенца и единственного сына, отец назвал в честь славного моряка Отто, своего командира и моего крёстного отца. Это родство и предопределило всю мою дальнейшую судьбу. В начале первой мировой войны никто, ни мы, немцы, ни Антанта не понимали, насколько серьёзным оружием является подводный флот. У-боты были технической новинкой, и их перспективная мощь была понятна лишь их создателям. Они и убедили правительство кайзера Вильгельма начать их производство. Так что до 1915 года ни один военно-морской флот мира не имел эффективной защиты от боевых субмарин, и только после урока, который Виддеген преподал англичанам, что-то поменялось. Самым эффективным противолодочным средством стало передвижение торговых судов и транспортов в составе морских конвоев, под охраной военных кораблей.

Мой крёстный отец был для меня кумиром долгие годы, пока я сам не стал командиром боевой подлодки. Я вдруг осмыслил, что в героическом сражении Отто Виддегена с тремя броненосными англичанами не всё так славно, как мне казалось в юности. Виддеген потопил первый крейсер и два других застопорили ход, решив, что их товарищ подорвался на мине. Отто торпедировал неподвижные мишени – беззащитные, лежащие в дрейфе корабли, экипажи которых были заняты спасательными операциями. Война есть война, и признаюсь, я на его месте вряд ли поступил бы иначе, только вот гордится такой победой вряд ли имело бы смысл. Я бы посчитал это рутинной боевой работой, не приносящей особой радости, все равно как азартному охотнику пристрелить больного, не способного к достойной защите зверя. Ну впрочем, таково моё личное восприятие.

Все эти мысли посетили меня за самым, что ни на есть, графским занятием. Я с любопытством, но без особых эмоций, перебирал содержимое найденного мной в древнем колодце клада. Мне пришлось потратить неделю, пока я не перенёс эти центнеры серебра и десятки килограммов золота в более удобное для себя место. Сохранились отделанные резной костью рукояти мечей и кинжалов, а также драгоценные части украшений щитов и доспехов. Железо превратилось в ржавую труху, и остались лишь детали орнамента из благородных металлов и драгоценных камней. Монеты попадались тоже весьма интересные. К примеру, я насчитал более сотни с профилем мужчины в остроконечном колпаке и с необычной бородой, заплетённой в косицы. Эти старинные деньги были отлиты в виде неправильных овалов, величиной с ноготь пальца мужской руки и весом в двадцать, двадцать пять грамм. Материалом для них служило белое золото, скорее всего – сплав золота с серебром. По-моему, его использовали ещё в древнем Египте, и назывался он, если не ошибаюсь, электрум. Как ни странно, драгоценные камни, в основном рубины, среди которых попадались весьма крупные, были совершенно тусклыми и сильного впечатления не производили. Жемчуг – тот и вовсе поблек и тоже не слишком радовал глаз. Всем этим богатством я решил распорядиться только теперь, ради моей дочери Эидис – единственного существа, которое мне по-настоящему дорого. Мне лично безразлична эта гора потускневших от времени ценностей, я не ощущаю ни малейших признаков алчности, ни особого трепета, перебирая эти плесневелые сокровища. Наверное, у меня дефицит жизненного азарта, вкуса к земным удовольствиям, которые покупаются за деньги. Я и раньше не замечал за собой меркантильности… к тому же, после всей этой череды смертей любимых мною людей душа моя будто одеревенела, утратила чувствительность. Лишь страх потерять своего ребёнка сумел расшевелить во мне какие-то человеческие эмоции. Я понял, что высшие силы дали мне в руки возможность сделать мою дочь богатой, а значит – во многом независимой и свободной. Уже только поэтому игра стоит свеч.

Глава 3

Зверь, вышедший из моря

Я, бывший корветтен-капитан[12] Кригсмарине, бывший командир U-56, чёртова счастливчика У-бота по прозвищу «Чиндлер», кавалер Рыцарского креста Отто фон Шторм, ныне проклятый изгой, объявленный военным преступником за то, чего никогда не совершал: подлые убийства, расстрелы беззащитных моряков и гражданских лиц, экипажей торпедированных союзнических кораблей и судов.

Осенью 1942 года в Южной Атлантике «Чиндлер» под моим командованием потопил английский транспорт «Лакон»[13]. Эта посудина, как выяснилось позднее, перевозила прорву народа. Кроме английских солдат, – нашей законной добычи, там обретались больше тысячи гражданских, включая женщин и детей, и даже пара сотен итальянских военнопленных с их польскими конвоирами. В общем, повезло мне потопить несчастный Ноев Ковчег, где всякой твари не по паре. Только вот вместо зверей и птиц были живые беспомощные люди. В перископ я наблюдал, как сотни людей, спасая свои жизни, дерутся за места в шлюпках, видел барахтающихся в воде и тонущих пассажиров транспорта. Несколько раз я замечал искажённые смертным ужасом детские лица. Положение осложнялось тем, что дело происходило в трех сотнях миль от побережья Западной Африки, в кишащих акулами местах. Будучи немецким офицером и человеком чести, я поступил как должно – отдал приказ о всплытии и начале спасательных операций.