Полная версия
Советы одинокого курильщика. Тринадцать рассказов про Татарникова (сборник)
Тут я изобразил лицом свирепость: дескать, такое напишу! Про себя же подумал, что ни одна газета моего материала не возьмет.
– Так я ж не воровал! Просто взял и в другое место переложил. Вот, извольте убедиться, очки ваши тут, – и проводник Сева достал из-под подушки Волобуева очки профессора Киселева. – А штаны ваши, уважаемый, в сумке у вашего соседа.
Я раскрыл саквояж – и точно: брюки Татарникова были здесь, под моей рубашкой.
– Просто все, как огурец, – говорил Татарников, надевая штаны. Никогда я не видел такой радости у него на лице, видимо, и впрямь человеку без штанов плохо. – Проводнику заплатили за дискредитацию частной компании. Вот наш милый Сева и пакостит помаленьку. Лифчик припрячет, очки стащит. Сева вообще-то не вор, он, скорее, красный комиссар – то есть не красный, разумеется, но безусловно комиссар. Миссия у него значительная.
– Не понимаю, простите. – Панин наморщил лоб. С таинственным Хозе ему было все ясно, а про комиссара Севу он не понимал.
– Идет процесс наподобие социалистической коллективизации – только теперешняя коллективизация капиталистическая. И у Севы в данном процессе роль важная, комиссарская роль. Требуется провести коллективизацию капиталистическими методами: обанкротить предприятие, обесценить акции. Надо, чтобы на частный поезд поступали жалобы, граждане перестали покупать билеты и владелец продал свое дело государству за бесценок. Правильно рассуждаю, Сева?
Проводник не ответил, обиженно поджал губы.
– Красный комиссар собирал с кулаков оброк, лишал средний класс прибыли. А нынешний госчиновник в согласии с госбанкиром отбирает прибыль у капиталиста. Ну и нашему Севе досталась важная роль, он сеет панику в рядах частного капитала. Нравится вам ваше дело, голубчик?
– А то что же получается, – пробасил Сева, – на буржуев горбатимся. Нам зарплату платят как хотят, сами на яхтах катаются, а ты здесь целую ночь толчешься без сна. Они-то, небось, на поезде не поедут, по морям рассекают, буржуи!
– Вы, Сева, вероятно, полагаете, что государственные чиновники на яхтах не катаются? – Татарников любовно оглаживал свои штаны. Нравились ему его брюки, хотя, по мне, их можно было бы уже в музей сдать. – Полагаете, там, наверху, судоходством не интересуются, только о железной дороге пекутся? Не думаю, Сева, что вы правы. Яхты у наших государственных мужей длиннее, чем железнодорожные составы. Россия всегда стремилась стать морской державой – завет Петра! – но преуспела в одном лишь аспекте: в персональных яхтах. Подлодки у нас долго не живут, эсминцы то и дело тонут, поезда на дорогах сами знаете в каком состоянии, а вот с частными яхтами как раз все благополучно.
Поезд мягко подкатил к перрону Московского вокзала, историки стали собирать вещи.
– Вы, пожалуйста, поаккуратнее, Сева, – сказал Татарников на прощание. – Миссия у вас, конечно, государственная. Но и государственное дело можно исполнять, соблюдая приличия. Хотя, – задумчиво добавил историк, – это непросто. Вот об этом мы и будем сегодня рассуждать на примере древних обществ.
– Предупреждаю, я буду настаивать на принципе двоичности! – сказал Волобуев. – Народ и правительство, бизнес и прогресс, вера и власть.
– Водка и огурец, – добавил Татарников. – Что действительно приятно, дорогие коллеги, так это то, что вечером опять сядем на поезд. Если к вам попадем, Сева, вы уж мои штаны не трогайте, ладно? Государева служба – понимаю, но мои штаны оставьте в покое. Обойдется государство без моих штанов.
Мы вышли на перрон, вдохнули сырой питерский воздух, один лишь доцент Волобуев задержался в тамбуре, и я услышал обрывки его разговора с Севой.
– А странички-то мои где?! – кричал Волобуев. – Странички из органайзера! Украли рукопись – так верните!
– Нету их у меня, – басил Сева.
– Штаны вернули, очки вернули! Рукопись теперь верните!
– Не могу вернуть, простите.
– Как это?! – ахнул Волобуев. – Передали по инстанции?
– Так не довез я странички до станции, туалетная бумага у нас в вагоне кончилась.
– Что?! – и судорога исказила черты Волобуева. – Вы подтерлись планом преобразования России?!
Ничего не ответил проводник поезда «Москва– Петербург». Стоял Сева смущенный, глядел в сторону.
– Подтерлись… Вы хоть заглянули в странички? Вы хоть помните, про что там было написано? – Ну, посмотрел… Невнимательно, конечно… Сами понимаете, вагон качает, сидишь на корточках…
– Эх! – за голову схватился доцент. – Люди российские! Вы хоть скажите – там про земства было?
– Вроде было, – почесал затылок Сева, – а может, не было… Нет, не заметил… Занят был.
Русский траппер
Мы приехали на место происшествия – Гена Чухонцев, следователь, и я, репортер. Тряслись два часа по колдобинам, но все же дорулили до тихой заводи – река Клязьма делает здесь волшебный изгиб, образуя укромнейшую заводь, скрытую от глаз. Да и откуда взяться глазам – никаких соглядатаев тут быть не может. Так, пара деревень окрест, да уж практически вымерли те деревни, кто там остался? Безумные бабки да спившиеся подростки, и те наперечет. Кривые домишки, гнилые бревнышки, сорняки в огороде; тоска, обыкновенная русская тоска. И сетовать не приходится, что доживают эти деревеньки свой век, – всему приходит конец. Скоро снесут на погост бабок, сопьются мужики, заколотят их в гроб, зарастут лопухами хибары – и все, поминай как звали русскую деревню.
Вот с другой стороны реки, там да, угодья лучших людей страны, такие стоят замки, что раз увидишь архитектуру – уже не забудешь, сниться станут те сооружения. Там у них заборы по четыре метра высотой, корабельные сосны по сорок метров, хоромы в шесть этажей. Но на этих угодьях и вовсе некого найти, чтобы смотрел на реку, – некому здесь любоваться водными просторами, хозяева появляются редко. Живут они большую часть года в Монако или на Багамах, а сюда, на Клязьму, наведываются не часто – а может, и вовсе никогда. Ну что здесь, в сущности, делать? Комаров кормить? Водку пить под соснами? Конечно, к месту работы – то бишь к Кремлю – поближе. Но ведь иной раз и задумаешься: а надо ли быть так близко к месту работы? Может, подальше – оно и надежнее, для здоровья полезнее? Вот и стоят по одну сторону реки пустые замки, а по другую – заброшенные деревни. С какой стороны ни взгляни – заповедные места.
Доехали мы, вышли из машины, осмотрелись.
Яхта уже стояла пришвартованная к берегу, пассажиры давали показания, опера записывали сбивчивые рассказы в блокноты – а редкие пейзане дивились на столичных фраеров: одеты с причудами, говорят с вывертом, все у московских не по-людски. Жители прибрежных деревень спускались по косогору к яхте, прислушивались к разговорам. Какие у них здесь развлечения? Они такого события, может, сто лет не видали, а может, и все двести. Дивились пьяненькие мужички на столичных свидетелей. А свидетели не старались говорить тихо.
– Не могу молчать! – кричала правозащитница Альбина Кац, я узнал ее голос еще за километр. Характерный такой голосок.
Гена тоже узнал голос, втянул голову в плечи, это у него такой привычный жест – когда Гена понимает, что ему надают по шапке на работе за халатность, нераскрытое дело, шум в прессе, он всегда втягивает голову в плечи, старается спрятаться.
– Поднимемся на борт? – предложил Гена без особого энтузиазма, и мы поднялись по сходням на палубу.
– Ну и где тут?..
Местный следачок, усталый и напуганный, с уважением посмотрел на прыщавого Чухонцева: вот приехал столичный кадр, сейчас все раскроет. Знал бы он, как Гена боится любого дела.
– Слава богу, вы приехали. Не знаю, как и подступиться.
Нас проводили к телу.
– Это по твоей части, – сказал мне Гена, – не иначе как месть журналисту. Политическое убийство, чувствую, пахнет политикой. Надо публикации готовить – пусть правительство займется. Как считаешь, президент возьмет дело под свой контроль?
Гена смотрел на меня с надеждой, словно я мог повлиять на президента. Ну что я мог ответить? Что это не избавит его от хлопот? Что в тот момент, когда президент возьмет дело под свой контроль, всем тем, кто успел с ним поработать в следствии, достанется на орехи? Ничего я ему не сказал: он и так все знал.
Гена затравленно озирался, а местный опер следил за его взглядом, думал, цепкий глаз Чухонцева выхватывает подробности и детали.
– А вот обратите внимание: бочку мальвазии им на борт погрузили.
– Вижу.
– А вот подмостки, тут эстрада…
– Сам вижу.
– Праздник был, понимаете?
– Сам знаю.
На борту яхты «Фортуна-2» (где первая «Фортуна», никто не знал – видимо, потонула) воротилы издательского бизнеса отмечали презентацию нового журнала «Русский траппер». Почему вдруг – траппер? Зачем в России траппер? Этого никто не спросил – видимо, предполагалось, что отечественный траппер (то есть первопроходец, охотник, следопыт) – это тот, кто осваивает новые территории бизнеса, прокладывает дорогу по целине прогресса. Русский траппер – как написано было в анонсе журнала – это тот, кто ставит капканы на российскую косность и казнокрадство, местничество и взяточничество. Русский траппер – это флагман национального возрождения. Сам президент дал интервью в первый номер, поддержал идею трапперства. Дескать, расставим капканы на финансовый кризис! Словом, ударное издание.
Не то чтобы у нас в отечестве была нехватка журналов, но время от времени создавали новый – еще свежее и острее, чем прочие. Так вот, «Русский траппер» обещал стать самым шикарным изданием новой России. Предполагалось, что помимо обзора мод, ресторанных новинок и охотничьих рассказов, журнал будет давать политические статьи, бескомпромиссные и отважные. Новоиспеченный главный редактор, небезызвестный в журналистских кругах Роберт Хабибуллин, грозился, что не пройдет и полугода, как он расскажет всю правду и расставит все точки над «i». И, пожалуй, расставил бы – вот погулял бы на презентации, а наутро и расставил – только незадача вышла: застрелили Хабибуллина.
Прямо в лоб, промеж бровей влепили пулю надежде русской журналистики – и пышное тело Хабибуллина лежало теперь на палубных досках под палящим солнцем. Лето выдалось жарким, река прохлады не давала, на небе ни облачка. Мирный, спокойный день на реке. И вот на тебе! Застрелен журналист, обезглавлено издание, осиротел «Русский траппер»! Некому теперь ставить капканы на тоталитаризм и варварство.
Я склонился над телом, осмотрел аккуратную дырку во лбу Хабибуллина. Крови почти не было, круглое черное отверстие и все. Как же это просто, господа! Бац – и нет главного журналиста столицы. Работал профессионал, это понятно. Не из дедовского обреза стреляли, использовали шикарную снайперскую винтовку – и выстрел получился отменный. Признаюсь, я восхитился работой. Стыдно сказать, но я оценил качество выстрела – видимо, выписали знатного киллера, свое дело он, несомненно, знал. Прямохонько в лоб попал злодей, а лоб у Роберта Магомедовеча Хабибуллина не особенно высокий – так, сантиметра два с половиной. Однако снайпер не промазал: хоть стрелял в самую гущу гостей, но пуля нашла свою жертву безошибочно.
Мы – так уж это принято – восстановили события. Отчалили они, стало быть, в двенадцать ноль-ноль по московскому времени, а к четырем часам добрались уже до этого злосчастного места. Яхта двигалась небыстро – но все же и не стояла, плыла себе вдоль живописных берегов. Хабибуллин находился в самом центре палубы, держал в одной руке куриную ножку, в другой – бутылку шампанского и наливал шампанское в бокал правозащитницы Альбины Кац. Слева от него стоял торговец пушным товаром Сундуков, справа – депутат горсовета Кошелев, сзади – лидер демократической партии Сливкин, а журналист Берштейн как раз подошел к герою дня с корзиной подарков от сотрудников. Не успел Берштейн произнести заготовленный спич – сотрудники «Траппера» написали по случаю стихотворное приветствие, – как Хабибуллин грянул навзничь на палубу. Не ахнул, не крикнул, не крякнул – просто обвалился главред, как срубленное дерево, и бутылку уронил. Сначала решили – солнечный удар, перегрелся Хабибуллин. Потом подумали: давление шалит у главреда, работает Роберт Магомедович слишком много. Не щадит себя, все о Родине думает – и вот результат: гипертония. Некоторые, впрочем, намекали, мол, негоже с утра пораньше водку с шампанским мешать.
Но присмотрелись – оказывается, водка ни при чем. И гипертония тоже ни при чем. Убит – среди бела дня – убит человек. Ничего себе прогулочка на яхте получилась в воскресный день!
Гена Чухонцев даже не просил, как это у него заведено, подкинуть идейку. Вариантов было столько, что можно выбирать – но штука в том, что выбирать совсем не хочется. Что ни возьми – столько за этим встает проблем. Я чувствовал, что Гена лихорадочно ищет самое простое решение, самое непритязательное, уголовно-бытовое, такое, чтобы политика оказалась вовсе ни при чем.
– Может, его пушной фабрикант грохнул? – с надеждой спросил меня Гена. – Скажем, Хабибуллин отказался его рекламу давать. А Сундуков пришел на презентацию с ружьем, как, по-твоему, похоже на дело? Как вариант?
– Прямо на презентации решил пальнуть? – усомнился я.
– И что такого? – цеплялся Чухонцев за свою версию. – Спилил дуло, спрятал обрез под одеждой, а потом…
– Гена, – сказал я ему, – ты не увлекайся! Сундуков в плавках был.
– В плавки спрятал, – робко предположил Гена.
– Обрез?
– Да что ты ко мне пристал! Ладно, не прятал он обрез в плавки! Хорошо! Так, может, конкуренция? Может, коллеги шлепнули? Хочет Берштейн занять редакторское кресло? Как думаешь? – Гене ужасно не хотелось сворачивать на политику, не хотелось даже думать в том направлении. Ни с кем не хотел связываться Гена Чухонцев – ни с городской думой, ни с демократической партией. Пусть журналист Берштейн будет виноват, всем сразу станет легче. – Берштейн? – спросил я, предлагая ему вслушаться в безобидную фамилию.
– Как вариант… Приготовил корзину подарков, а на дне корзины – обрез. Достает свертки, вынимает ствол… Подошел ближе – бабах!
– Ну что ты, Гена, – сказал я ему мягко. – Не делают так журналисты.
– А может, некоторые делают? В порядке исключения?
– Ты посмотри на Берштейна!
Поглядели мы на Берштейна: лысенький, тощенький, пушок вокруг темени, кадык болтается на тощей шее. Нет, не метил Берштейн на место Хабибуллина, это даже Гена Чухонцев понял.
– По-твоему, заказное? – Тоска была в голосе Чухонцева, тоска обреченного.
– Ясно, заказное. Тут, Гена, даже думать нечего. Ты вот со Сливкиным поговори, с демократом – узнай, кому выгодно заставить газету молчать.
– Ох, неохота мне со Сливкиным говорить! Имей в виду – подозрения с Берштейна я не снимаю!
– Ну хотя бы с Кошелевым побеседуй. Интересно, что в городской думе считают.
Гена Чухонцев руками на меня замахал. Не хочет он с Кошелевым беседовать. Несладко было следователю Чухонцеву.
Тут еще Альбина Кац, правозащитница со стажем, подливала масла в огонь: влезла на капитанский мостик, взяла мегафон и давай орать: «Совесть России убита! Не дадим заткнуть рот правде!» Гена распорядился ее с капитанского мостика снять, но Альбина Кац была опытный оратор. Прошла такую школу, никакому Гене Чухонцову за ней не угнаться. Едва матросы и милиционеры приблизились, как Альбина Кац влезла по веревочной лестнице на грот-мачту и оттуда, с клотика, стала орать как резаная: «Душат прессу! Ломают золотые перья России!». Я думал, Гена с ума сойдет – он весь как-то съежился, побелел. Пальцы дрожат, голос стал писклявый.
– Слезайте с мачты, гражданка! – пищит Гена.
– Нас не сломить! – кричит Альбина Кац. – Мы не слезем с мачты! Люди доброй воли, помогите!
Ее крики сразу же пьяная шпана с берега подхватила, местные ярыжки возбудились. Драные, пьяные, в линялых тренировочных штанах, они подошли к яхте.
– Нас не сломить! – орут и пустыми бутылками в милицию кидаются. – Палачи! Даешь демократию!
– Давай журнал посмотрим, – предложил я Гене. – Они как раз пилотный номер издать успели. Поглядим, кого этот номер мог задеть.
Под палубным тентом, на пластмассовом столике, заляпанном вином, разложили мы свежий «Русский траппер». Бескомпромиссный листок, что там говорить! Открывался номер приветственным словом самого президента – пожелания успехов на ниве трапперства. Называлась статья «Доброй охоты!». Следом шли мнения Альбины Кац по поводу положения в Дагестане – Альбина Кац в чем-то сомневалась, кое-что осуждала, но в целом – надеялась. Демократ Сливкин писал о перспективах «открытого общества» в Мордовии – много было проблем, но шансы справиться имелись. Интервью с Кошелевым касательно строительства высотной башни «Россия» – по словам депутата, башня эта должна была стать самым высоким сооружением в мире. Был представлен и текст подозреваемого Берштейна – писал Берштейн о богатом меценате Бабуянове, сенаторе и миллиардере, купившем футбольный клуб в Афинах. Дескать, побольше таких Бабуяновых, и мир изменится.
– Ну и что? – спросил меня Гена. – Тебя что здесь зацепило?
– Например строительство. Что если проект давно рассыпался, и Кошелев вытащил на свет то, что надо спрятать? Небось бюджет стройки уже распилили и в офшоры вывезли, а этот лопух здесь рекламу дает.
– А Хабибуллина зачем стрелять?
– Ты не думаешь, что метили в Кошелева?
– Как вариант… – Гена цеплялся за любую соломинку. – Хорошая догадка…
– Это какая же у вас догадка? – загремел с берега сочный голос, и большой жирный человек в белом костюме резво взбежал по сходням, а за ним три охранника в черных костюмах.
Толпа свидетелей раздалась, менты прижались к поручням, местный следачок совсем скис.
– Это сам Бабуянов, – шепнул он нам с Геной. – Его усадьба вон на том берегу, аккурат напротив деревни.
– Ах так, значит, он здесь живет! – оживился Гена, но взглянув на Бабуянова, понял, что приставать с расспросами к этому человеку не следует.
– Бабуянов, – пояснил я Гене, несведущему в мире журналистики, – владелец и спонсор «Русского траппера». Он не только футбольным клубом владеет, у него еще газеты и пароходы. Этот журнал основал, чтобы подольститься к президенту, и Хабибуллина он главредом назначил. Пожалуй, ему убивать собственного главреда – без надобности.
Гена слушал меня вполуха, а оставшиеся полтора уха обратил к Бабуянову – сенатор ухватил Гену за грудки, чтобы тот не вывернулся.
– Чтобы к вечеру всех нашел! – орал Бабуянов. – Лично мне доложишь! Придешь – и доложишь! Если тебе бабки нужны, так прямо и скажи! Вы все за взятки работаете, знаю я вашего брата! Мошенники! Тебе сколько дать, чтоб поворачивался?
– Ничего мне не надо!
– Бери, прыщавый, пока дают! Но чтоб за каждую копейку отчитался! Я тебе не мать Тереза! Зря никому не даю! Сказал: найди, значит – разбейся, а найди! На брюхе приползешь и доложишь! Понял?!
– Я на службе! Пустите меня!
– Ты народу служишь, прыщавый! Стране! А я и есть представитель народа, понял? И спросим мы с тебя строго, ох, строго спросим!
– Опричник! – крикнула Гене с мачты Альбина Кац, правозащитница. – Держиморда! Прошли времена, когда карательные органы пользовались безнаказанностью!
– Верно, Альбиночка! – улыбнулся ей Бабуянов. – Прошли те времена! Мы теперь этих следачков без каши жрать будем! А то, понимаешь, забрали себе власть! Распоясались! Понял, прыщавый? – И Бабуянов потряс Гену за шиворот.
– Вы, однако, полегче, – сказал я Бабуянову, – руки не распускайте.
– А ты кто такой? – спросил Бабуянов, и его охрана придвинулась ко мне совсем близко. Знаете такое ощущение, когда со света попадаешь в темную тесную комнату – вот так и для меня мир вдруг сжался в очень маленький уголок – а слева и справа нависли люди в черном. И очень сильно пахло потом и одеколоном, меня едва не стошнило.
– Репортер, – сказал я.
– В моем «Траппере» служишь? То есть в «Русском траппере», – поправился Бабуянов.
– Нет, я в «Вечерней газете» работаю.
– А то иди к нам, в «Траппер». Лучшие перья у нас. Эх, какого журналиста убили… – закручинился Бабуянов. – Какая светлая голова… Знал, знал мазурик, кого убрать…
– А может, он и не знал, – подал голос тощий Берштейн. – Может, убийца не понимал, что значит Роберт Магомедович для России? А то бы не осмелился…
– «Не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку подымал»… – выла с мачты Альбина Кац.
– А хрен его разберет… – задумчиво сказал Бабуянов. – Может, и не понимал. Забашляли, видать, мужику прилично. Из чего он шмалял?
– Простите? – Гена приводил в порядок свой костюмчик, измятый сенатором.
– Волына, спрашиваю, какая? Ружье какой марки? – Пуля от винтовки «Голанд-Голанд», – встрял местный следачок.
– Дорогая вещь. Не пожалели на моего главреда бабок. У меня в охотничьем павильоне таких всего пять штук. Ценный ствол. Я вам так скажу: стреляли в главреда, а метили выше! Я верно говорю: тут крупный заказ. Под меня копают… Или… – Бабуянов не договорил, но многим стал понятен его намек. Что если вообще решили похоронить идею трапперства, идею свободной охоты? Может, кто-то решился на безумный шаг, осмелился дискредитировать проект, одобренный самим президентом? А что если… – Дальше и думать уже люди страшились, столь дерзновенно-пугающим представал им замысел убийцы.
Гена стоял понурый. Мечты – посадить Берштейна, обнаружить обрез в плавках Сундукова, и даже казавшаяся ранее опасной фантазия обвинить депутата Сливкина – все это отступало рядом с распахнувшейся бездной. Оказывается, перед нами дело государственного масштаба.
– Где панихиду будем устраивать? – тем временем говорил Бабуянов сотрудникам редакции. – Я предлагаю в Государственной думе – пусть депутаты видят, за что человек кровь пролил. Пусть прочувствуют, шельмы.
Идею поддержали.
Альбина Кац слезла с мачты и пошла по кругу собирать подписи под письмом общественности президенту Российской Федерации с просьбой защитить журналистов от произвола и террора.
Незамеченные никем, спустились мы с Геной с «Фортуны-2», сели в мою раздолбанную «шестерку», поехали в город.
– К Татарникову зайдем? – спросил я Гену. Просто спросил, чтобы что-нибудь сказать.
– Отстань ты со своим Татарниковым! Мало мне Хабибуллина с Бабуяновым! Хватит с меня! Останови машину! – Гена выскочил прямо на шоссе и стал ловить попутку. Достали парня.
Я не обиделся, на что тут обижаться? Доехал до дому, завернул в магазинчик на углу, взял «Гжелку». Я далек был от мысли, что Татарников разгадает загадку – загадка представлялась мне неразрешимой. Много таких диких убийств в нашей демократической столице так и остались нераскрытыми, даже перечислять не хочется – и так все отлично знают, про что я. Нет, я и не думал, что Сергей Ильич поможет. Просто хотелось сесть с ним рядом, на тесной кухоньке, посмотреть, как он затягивается едким дымом, как медленно переливает в себя водку. Знаете, когда я смотрю, как Татарников пьет водку, мне делается спокойнее на душе – остались еще незыблемые ценности, не все пропало. Вот сидит Сергей Татарников, пьет водку – стало быть, есть какая-то надежда.
Словом, зашел я к нему.
Сели, разлили, да и рассказал я историку весь свой безумный день, езду по колдобинам описал, речку Клязьму, деревню Гавриково, сенатора Бабуянова, его дородных охранников.
– Обезглавили, значит, свободную прессу, – заметил Сергей Ильич, но как-то равнодушно он это сказал.
– Обезглавили, – согласился я.
– Горюют правозащитники?
– Ох, горюют, Сергей Ильич!
– И подозреваемых нет?
– А кого прикажете подозревать? Откуда мы знаем, кто может под Бабуянова копать? Мало ли у него конкурентов… Кто в Лондоне сидит, кто в Кремле…
– Ну, из Лондона, допустим, до Клязьмы не дострелишь.
– Наняли киллера.
– Наняли, говорите, киллера… – Татарников задумчиво покуривал, прихлебывал из стакана.
– В истории современной России, – сказал я, – это вещь обычная. Так только вопросы и решают. Так бизнес и двигают.
Услышав слово «история», историк Татарников нахмурился.
– Вы когда-нибудь задумывались над тем, что движет историю? – спросил меня Сергей Ильич Татарников.
– Как это, что движет историю? – Я даже привстал со стула, не ожидал я от Татарникова такого вопроса. Обычно историк проповедовал созерцательный подход к событиям, обобщений не делал. – Как вас понять, Сергей Ильич? Ну, сама она идет себе и идет.
– Верно, – Татарников поскреб лысину, пожевал губами. – Идет себе история и идет. Но ведь что-то ее толкает вперед, не думаете? Скажем, дерево растет себе и растет. Но если дерево поливают, оно растет быстрее.
– Что движет историю? – Нет, не знал я ответа на этот вопрос.
Историю раньше, при советской власти, двигали борьбой классов, а вот чем сегодня двигать, не договорились. Борьбу классов, кажется, отменили. Теперь эта теория считается неверной, а если не борьба классов движет историей, то что же ее, родимую, может двигать?