Советы одинокого курильщика. Тринадцать рассказов про Татарникова (сборник)

Максим Кантор

Советы одинокого курильщика. Тринадцать рассказов про Татарникова

Необходимые пояснения

Автор этих заметок – безымянный журналист «Вечерней Москвы». Он передал мне рукопись на условиях соблюдения строжайшей тайны, и я дал ему слово. «Автор пожелал остаться неизвестным» – до чего банальная фраза! Однако именно так дело и обстоит: автор действительно пожелал остаться неизвестным, имя его не упоминается в тексте. Не странно ли? – спросит читатель. И это в эпоху оглушительной гласности и победившей демократии? Чего именно автор опасается?

Что творится в журналистике – я не ведаю. Вполне возможно, что у безымянного журналиста есть основания опасаться: поговаривают, что в иных изданиях опять появилась цензура. А это значит, что резкие высказывания, которые автор записок себе позволяет, могли быть не одобрены его коллегами. Кто знает, возможно, непосредственное начальство журналиста осталось бы недовольно скептическими замечаниями рассказчика, его критическим темпераментом. Это двадцать лет назад в нашем обществе разоблачения ха разоблачений закончилась. Сегодня пришла пора подмечать положительные стороны бытия – автор же упорно не желает их видеть. Ну, словно надел человек черные очки и занялся очернительством! Начальству мог не понравиться иронический – я бы даже сказал глумливый тон повествования. Что высмеивает автор? – спросило бы начальство. Всю нашу жизнь он высмеивает, что ли? И то ему кажется нелепым, и это – фальшивым. Есть ведь некие незыблемые ценности! – так сказало бы начальство. Пока я читал текст, у меня сложилось впечатление, что автор записок не в восторге от нашей с вами действительности. А такое отношение к действительности – сочетается ли оно с работой журналиста?

Впрочем, повторюсь, я от журналистики весьма далек – так, иногда сочиняю статьи в «Новую газету».

Причина, по которой записки попали именно ко мне, проста. Автор знал, что с профессором истории Татарниковым меня связывали дружеские узы. Я писал про этого достойного человека, часто рассказывал про своего покойного друга Сергея Ильича. Думаю, что знал я Сергея Ильича весьма близко, – тем интересней было обнаружить неизвестную мне доселе сторону жизни С. И. Татарникова. Оказалось, что в течение долгих лет Сергей Ильич, помимо прочего, занимался разгадыванием криминальных задач. Он был тем, кого в заграничных новеллах именуют детективом, хотя, видит бог, сам Сергей Ильич никогда себя детективом не считал. Всем его знакомым памятна крайняя деликатность Сергея Ильича – он нипочем не стал бы допытываться до чужих секретов. Жизненные правила покойного Татарникова были таковы, что каждый человек являлся для него как бы суверенным государством, экстерриториальность которого не могла быть оспорена. И сам Сергей Ильич пускал на территорию своего государства весьма неохотно. Но если вы попадали в круг избранных – и вам разрешалось сидеть на маленькой кухне историка, – сколько волшебных открытий удавалось сделать за один только вечер! Записки журналиста позволили мне лишний раз услышать голос покойного друга: автор воспроизвел интонацию речи Татарникова весьма точно. Да, именно так, попыхивая сигареткой, и вел свои неторопливые беседы профессор.

Если бы меня спросили, в чем основное достоинство этих записок, я бы сказал так: в живом голосе Сергея Ильича. Признаюсь, мне странно сознавать, что роль Татарникова сводится здесь к разгадыванию преступлений – подлинное значение этого человека заключалось отнюдь не в работе криминалиста. Но я готов согласиться с тем, что, объясняя устройство мира, Сергей Ильич попутно мог решать и милицейские задачки. В конце концов, и это тоже интересно, и это дает представление о его незаурядном уме. И я благодарен автору записок за неизвестные мне подробности. Остальное пусть пребудет на совести автора, а именно: его счеты с действительностью, его язвительные, а порой и вульгарные шутки, и наконец его стиль – стиль репортера вечерней газеты.

Я не стал править текст и не изменил в нем ни строчки. Моя жена выправила пунктуацию рукописи, и, руководствуясь женской щепетильностью, в двух-трех случаях убрала из предложений ненормативную лексику. Да и сам Сергей Ильич, человек старых правил, не одобрил бы подобной развязности. В остальном же, повторяю, рукопись представляет собой оригинальное произведение, которое я и отнес издателю, – и если мое имя стоит на обложке, то лишь в силу вышеизложенных причин.

Максим Кантор

Мировой стандарт

Когда перечисляют великих сыщиков: Мегрэ, Холмса и Пуаро, – я всегда добавляю к этому славному списку никому не известное имя. Собеседник спрашивает: Татарников? Кто он? Следователь прокуратуры, работник Интерпола?

Нет, отвечаю, Сергей Ильич Татарников не имеет отношения к правоохранительным органам. Он – историк, сутулый интеллигент, зарядку с гантелями не делает, призов по стрельбе не берет. Значит, говорит собеседник, это особенный, цепкий ум, вроде того, коим обладал Эркюль Пуаро? И опять-таки я говорю: «нет». Случись Татарникову посетить место преступления (предположение невероятное, так как он не покидает своей квартиры), он бы не обратил внимания на следы крови или отпечатки пальцев.

Просто голова Татарникова устроена таким чудесным образом, что преступление в его присутствии перестает быть загадкой. Как это происходит, спрашивают меня, какой у него метод?

Скажем, метод комиссара Мегрэ – это здравый смысл. Комиссар понимает, кто на что способен: он знает жизнь. Метод Холмса – дедуктивный анализ, англичанин запоминал детали, сравнивал и делал вывод. Вероятно (если бы такое утверждение не показалось смешным), я должен был бы сказать, что метод Татарникова – использование всемирной истории для понимания бытовой проблемы. Сергей Ильич считает, что если разобраться в причинах падения Римской империи, ничего не стоит определить, кто спер из буфета серебряные ложки, – надо лишь включить частный случай в общую картину. Если ваше понимание исторического процесса верно, сказал однажды Татарников, сегодняшнее происшествие тоже станет ясным. Не раз я убеждался в его правоте, однако перенять приемы не смог – видимо оттого, что по истории у меня была тройка; сказать, кто жил раньше: древние египтяне или древние римляне, я не могу.

Я – журналист, веду отдел криминальной хроники, круг моих знакомств соответственный: капитаны милиции, опера, осведомители. Лишь случайное соседство (наши квартиры на одной лестничной площадке) помогло мне познакомиться с историком. Сперва Татарников отнесся ко мне настороженно, не любит он журналистов – но потом мы подружились. Я выполнял его мелкие просьбы: бегал за сигаретами, приносил из соседнего ларька водку. Сергей Ильич имеет склонность к этому напитку, любит взбодрить себя рюмкой-другой. Не раз я составлял ему компанию за маленьким столиком на маленькой кухне – и по-соседски делился рабочими сплетнями. Не было случая, чтобы повесть о нераскрытом деле, о фатальном «висяке», на который следователи махнули рукой, осталась без внимания Татарникова. Прихлебывая водку, затягиваясь желтым сигаретным дымом, Сергей Ильич высказывал суждение, и суждение было неизменно точным.

Случай в подмосковном привилегированном поселке был особенным. Следствие зашло в тупик, ухватиться было не за что. А между тем исчез человек.

И не какой-нибудь (подумаешь, человек исчез! страна немаленькая, каждый день кто-то исчезает, за всеми не уследишь) – а незаменимый. Семен Аркадьевич Башлеев, нефтяник, член Совета Федерации, меценат, миллиардер, борец за гражданское общество – словом, фигура. Пришел Семен Аркадьевич на вернисаж в галерею «Золотая веранда», пришел – и пропал. Искали везде, вызвали специального пса, дали псу понюхать кредитные карточки Башлеева – сенатор оставил на столе портмоне, расплачивался за покупку. Перед тем как раствориться в сосновом воздухе Рублевского шоссе, сенатор приобрел произведение искусства – вот и сама инсталляция тут же стоит, никто на нее не позарился. Сунули доберману под нос золотую карточку VISA, воет пес – не берет след. Попробовали платиновую – а что, бывали случаи, на платиновые карточки ищейки реагируют охотнее – нет, не хочет доберман искать. Разумеется, охрана перекрыла входы, здание оцепили. Те, что внутри, попали в состав подозреваемых – хотя кто заподозрит таких людей? Случайных гостей в «Золотой веранде» не бывает, всякий посетитель – лицо значительное.

Я ехал в галерею и злорадствовал. Наконец появился повод взять хоть одного из них за шиворот. Не может так быть, что вовсе нет управы на этих жирных котов! Сто раз прикидывал, как бы к ним подобраться. Но ведь не подойдешь, не пройдешь сквозь охрану, не заглянешь за дачный забор. Теперь-то я их достану, всю правду расскажу.

В зале подмосковной галереи сидели четверо подозреваемых – всех я отлично знал: что ни день, откормленные рожи мелькали в светской хронике.

Вот куратор Шайзенштейн – я такое про него слышал, что хватило бы на персидский эпос, – но и строчки мне написать не давали; вот эксперт Переплюева, сделавшая состояние на сертификатах картин. Если правду говорят, из рисунка соседской девочки она в два счета делает Шагала. Впрочем, как можно говорить правду про вранье? Сергей Ильич Татарников вечно потешался над моими репортажами. «Один грек говорит, что все греки врут. Такое бывает?». Вот банкир Ефрем Балабос – компаньон пропавшего нефтяника. Говорят, Балабос собрал коллекцию, превышающую стоимость Третьяковской галереи в пять раз; говорят, настоящее собрание Третьяковки висит у него на даче, а в самой Третьяковке – копии, заверенные Переплюевой. Вот министерский работник Потрошилов: три подбородка, шесть складок на затылке. Про него вообще лучше ничего не знать – меньше знаешь, крепче спишь.

Слышать-то мы все слышали: мол, воруют – а поди, докажи. Эх, дайте мне факты, дайте фотографа, я такое напишу! Но свидетелей нет, состава преступления – тем более. В чем их обвинить? В том, что заставляют клиентов раскошелиться? В стране, где продали все, что на земле и под землей, – на продажу поддельных закорючек сетовать не приходится. Они подошли к искусству как к природному ресурсу: нефтяники качают помпу, газовики оседлали трубу, а эти потрошат музейные фонды.

Сегодня они любовались авангардом; как ходят на весенние коллекции мод, так ходят и на выставки современного искусства – смотрят, что нынче берут в Лондоне, что носят в Лос-Анджелесе? По стенам висели картины с квадратиками, а в центре зала стояла жестяная гусеница, такие ставят в песочницах для детей – но эта гусеница была для взрослых и стоила пять миллионов. Жирные люди смотрели на пеструю игрушку и стонали от восторга. Они говорили друг другу, что это – актуальное искусство, это прогрессивно.

Следователь ходил подле жирных гостей кругами, не смел подступиться к важным персонам. Одна ошибка – и прощай карьера. Как я сочувствовал этому прыщавому парню!

– Подбросишь идейку? – он у меня спросил. – Подброшу, если будет. Может, его расчленили – и по цветочным горшкам? Вон оранжерея какая.

– Ну и фантазия у тебя. Хотя… как вариант… Нет, времени у них не было. И тут пила нужна особая… тут бензопилой работать надо… – Следователь задумался о пиле.

– А может, он в Англию улетел? – Эту версию выдвинул банкир Балабос.

– Вот так взял – и в Англию? С чего бы? – Следователь впился в Балабоса глазами.

– Очень просто. Понравилась гусеница. Спросил, кто автор. Ему сказали – художник из Лондона. Башлеев – человек действия. Мы, деловые люди, решения принимаем мгновенно. Понравилось – купил, захотел познакомиться – сел в самолет. Логично?

– А где ж самолет? – Следователь растерялся.

– Как это где? Где Башлеев – там и его самолет.

– Прямо с грядки стартовал? – ехидно так следователь спросил.

– Зачем газон портить! На шоссе вырулил – и полетел.

– В окно вылез, в самолет сел – и в Лондон? Странно, да?

– Мы, деловые люди, ведем себя непредсказуемо.

– Как вариант… – Следователь стал загибать пальцы, высчитывал что-то. – Они все теперь в Лондон летают… Познакомиться с художником захотел… а там, глядишь, и политическое убежище попросит… В Лондон полетел… Бывает…

Говорил, а сам прохаживался вдоль цветочных горшков и карандашиком в землю тыкал. Въедливый парень, старается.

– Какую вещь собирался оплатить Башлеев? – спросил я.

Следователь развел руками, он про бензопилу все знал, а квадратиками не увлекался.

Я повторил свой вопрос, адресуясь к подозреваемым.

– Вы еще спрашиваете! Разумеется, гусеницу.

– Вот эту? – Я хотел сказать: «вот эту дрянь?», но удержался. Нравится им тратить деньги на пачкотню – пусть тратят. Денег ихних мне, что ли, жалко?

– Конечно! Ходил вокруг, любовался.

– Любовался?

Перед поездкой я штудировал книгу о современном искусстве – специально издали для богатых дурней, чтобы приучать их к мысли, что миллионы следует отдавать за полоски и какашки. Я прочел о последних новинках арт-рынка. О сосульке из замерзшей мочи (ее приобрел владелец алмазных приисков, поставил у себя в кабинете), прочел о живом цыпленке, помещенном под лампу высокого накаливания (проблема в том, чтобы регулярно менять цыплят, дохнут при высокой температуре). Жаль было цыпленка, но более всего меня ошеломили объедки. Объедки пищи, выблеванные мастером на тарелку, покрывали лаком и продавали богачам (в условиях надвигающегося голода это было особо актуальным произведением). Почему, спрашивал я себя, почему такая вопиющая халтура находит спрос у хитрых и жадных людей? Они неохотно расстаются с тремя рублями на домработницу – отчего же платят миллионы тем, кто им втюхивает квадратики? Башлеев был опытный и неглупый человек – попробовал бы кто-нибудь впихнуть ему поддельный доллар! Так отчего же он поддавался внушению – и готов был приобрести банки с какашками или бессмысленную гусеницу?

И где сам Башлеев? Не мог же нефтяник растаять в воздухе? Кто желал его смерти? Я поглядел в глаза Ефрема Балабоса – этот человек способен на все, вон как приветливо улыбается! Поглядел на Потрошилова, посчитал его подбородки. И этот человек на многое способен. Поглядел я на Переплюеву, она потупила глазки. Что если Башлеев обнаружил подделку в своей коллекции, и они решили заставить его молчать? Могло такое быть? Да запросто.

Не так давно прогремело дело о фальшивом Ларионове – показали коллекцию в музее Ширн, во Франкфурте. Доверчивые немцы раскупили все картины и лишь потом догадались провести экспертизу – оказалось, на выставке не было ни одного подлинника. Подделать можно все краски, кроме цинковых белил – по белилам время создания картины высчитывается с точностью до года. Разоблачили подделки – а виноватых нет. Кто подделывал, спрашивает следствие? Неизвестно, говорят, китаец какой-то. А почему китаец? А вот так – чтобы далеко и нереально. Начал я писать репортаж – и бросил: о чем писать прикажете? О таинственном китайце?

Посмотрел я и на Шайзенштейна. Может такой убить? По виду не скажешь, ну так и то, что он куратор современного искусства, – тоже не скажешь. А Переплюева? Сама, пожалуй, и не убьет, но труп спрятать поможет. И где же они его спрятали?

Неожиданно я все понял. Простота комбинации восхитила: где и прятать мертвое тело, как не в галерее. Современное искусство приспособлено для хранения краденого и прятанья трупов. Провинциалы зарывают трупы на помойке, но галерея современного искусства – и есть самая качественная помойка. Кучи барахла, банки с экскрементами, огрызки и ошметки – здесь не одно мертвое тело можно спрятать, здесь братская могила останется незамеченной. Вы смотрите на инсталляцию – и не знаете, что это: может быть, склад краденого? Наворовал алмазов – наклеил камушки на фанеру, выставил в галерее, и никто никогда не найдет. Тюкнул старушку – и в формалин ее, выставил в музее, все будут смотреть, восторгаться, пальцем показывать, и никогда не обнаружат тела. Убить цыпленка легко – а разве уничтожить человека много сложнее? Остальное еще проще. Возить труп из города в город внутри инсталляции – красивая идея.

Я прошелся по галерее, присматриваясь к экспонатам. Стало быть, он ходил вокруг гигантской гусеницы, любовался. Если незаметно подкрасться сзади, толкнуть… Я подошел к огромной размалеванной гусенице, показал на нее, спросил:

– Тело здесь?

Едва я произнес эти слова, как следователь оживился. Подскочил к игрушке, стал ее трясти.

– Признайтесь сами – не то прикажу разломать вашу дурацкую гусеницу!

Присутствующие возбудились. Следователю дали понять, что если он тронет пятимиллионную игрушку, его ждет тюрьма. Банкир Балабос приплясывал в предвкушении скорой расправы.

– Ломайте! – кричал он следователю, – ломайте! Гений создал великую гусеницу, но вот приходит опричник и крушит искусство!

– Варвар! – сказала Переплюева. – Сталинист!

– Вы, должно быть, разделяете мнение Гитлера, – ехидно заметил Шайзенштейн, – и считаете авангард искусством дегенеративным? Вот так и фашисты губили новое и радикальное!

– Получите разрешение в музее Гугенхейма, – посоветовал министерский работник Потрошилов, – перед вами мировая классика! Это вам не памятник Дзержинскому, эта вещь сделана в соответствии с мировыми стандартами.

– Никому не уходить! Я вернусь через три часа! – Следователь Гена (три года его знаю, ни одного дела еще не раскрыл) стиснул мне руку и умчался.

Следственный эксперимент отложили до вечера, следователь ждал отмашки от руководства, подозреваемые переместились в ресторан, где за бутылкой бордо коротали время. Я же поехал советоваться с Татарниковым, предварительно завернув в магазин. На бордо денег у меня не было – но бордо в данном случае и не приветствовалось. Сергей Ильич жарил яичницу на кухне. Я поставил на стол бутылку водки, присел на табурет и описал Сергею Ильичу конкретный случай. Непросто было объяснить, что именно экспонируется в галерее, я с трудом подбирал слова. Надеюсь, Татарников понял, что это была за гусеница, и какого рода квадраты висели по стенам.

– Значит, квадраты?

– Квадраты, да. А Башлеев пришел на них посмотреть – и пропал.

– Пропал, значит? – спросил Сергей Ильич и аккуратно разбил яйцо о край сковороды.

– Испарился.

– И собака след не взяла? – Бац, второе яйцо разбил.

– Хороший пес, а растерялся.

– Зато вы не растерялись. Обнаружили троянского коня в галерее? – Третье яйцо кокнул, желтых три глазка на сковороде. – Решили, что тело внутри художественного объекта?

– Когда смотрю на выставки нового искусства, всегда думаю: так придумано все, чтобы было удобно трупы прятать. Перевязал ленточкой, бантик на задницу приляпал – вот тебе инсталляция. Хоть в Третьяковке показывай, никто ничего не спросит. И вывозить за рубеж удобно. Скажем, грохнул банкира, куда тело деть – вопрос. А тут как раз выставка в Париже – хоп, соорудил инсталляцию и вперед, пара часов – и уже вдали от русского правосудия. Тут проблема одна – запах.

– И как же думаете справиться?

– Да не волнуйтесь вы за них, Сергей Ильич! Придумают! Египтяне на тысячу лет покойников бальзамировали – и наши деятели как-нибудь на пару недель законсервируют. Прогресс все-таки. Обольют «Шанелью» или черной икрой намажут. У богатых свои фантазии.

– Нефтяная компания Балабоса и Башлеева, кажется, переходит в государственное управление? – спросил Татарников невпопад.

Я кивнул, разлил водку. Татарников снял сковороду с огня и щедрой рукой отвалил мне два глазка из трех – я и спорить не стал, целый день не ел. Там, на Рублевке, разве они накормят? Сергей Ильич поковырял вилкой свою часть яичницы, отхлебнул из граненого стакана и сказал:

– А подозреваемых, так понимаю, четверо?

– Ну и рожи, Сергей Ильич! Поперек себя шире.

И я описал ему Переплюеву, Шайзенштейна, Потрошилова и Балабоса.

– Вы описываете исключительно некрасивых людей.

– Такие будки, Сергей Ильич!

– Вы не находите это странным: некрасивые люди представляют прекрасное?

– Простите, не понимаю.

– Скажем, Леонардо да Винчи или Рафаэль были красивыми людьми. А сегодняшнее искусство представляют некрасивые люди. Значит ли это, что искусство сегодня не вполне искусство?

– Теперь так принято, – сказал я неуверенно. – Многим нравится.

– Вы, я вижу, знаток, – подхватил Татарников. – Может быть, разъясните, почему квадрат одного художника похож на квадрат другого художника? Вот вы, журналист, всегда можете угадать автора?

Я развел руками.

– Любопытный парадокс, не правда ли? – сказал Татарников.

– Что вы имеете в виду?

– Данный тип искусства есть самовыражение личности, более свободное, чем, допустим, у Репина или Рембрандта?

– Разумеется.

– А когда личность выражает себя, она делается совершенно непохожей на другую личность, не правда ли?

– Видимо, так и происходит.

– Тогда почему получилось так, что произведения авторов, которые самовыражаются, похожи друг на друга до неразличимости? А произведения Репина и Рембрандта, которые самовыражаются менее свободно, – совсем не схожи? Может быть, сегодня выражают нечто не вполне выразительное?

– Не понимаю вас.

– Чтобы некое свойство выразить, надо этим свойством обладать. А если нет никаких свойств? Скажем, трудно выразить личность, если нет личности.

– К чему вы это говорите? – Я не мог уследить за его мыслью.

– В истории, голубчик, – Татарников привычно перешел на лекторский тон, – частенько случается так, что явление выдается за свою противоположность. Замечали? Вот, скажите, в чем значение реформ Петра Первого?

– Петр прорубил окно в Европу, принес в Россию западные порядки. – Это даже я знал. В школе я историю не особенно учил – но про реформы Петра сегодня много пишут.

– Вы уверены в своем ответе? Так вот, голубчик, Петр Первый отменил институт престолонаследия, упразднил патриаршество, учинил тотальный контроль государства над религией и окончательно закрепостил крестьянство. Большего произвола, нежели Петр, в русскую государственность никто и не принес – большевики против него дети. Так что до европейских порядков далековато. – Татарников хмыкнул и отхлебнул из граненого стакана.

– Но при чем тут Петр Первый, какая связь?

– А самая непосредственная, голубчик! Историю надо внимательно читать, вот что! Учиться в школе надобно без троек! А всяких шарлатанов и культурологов, извините за выражение, в шею гнать! – Татарников пристукнул ладонью по столу. – А то врут больно много!

Татарникова было легко вывести из себя. Я породу учителей за это и не люблю, но Сергею Ильичу поучения прощал. Поскандалит, успокоится и чего-нибудь дельное присоветует. Я кивнул, плеснул ему еще водочки. Пусть покричит, выпьет, глядишь, его и осенит. – Обратите внимание, голубчик, как много явлений, не соответствующих своему формальному названию. Вот авангард – а мы ведь про авангард говорим, да? – был придуман как социалистическое революционное искусство. А стал обслуживать богатых буржуев. Так?

– Так.

– Пойдем дальше. Предполагается, что культуролог – это тот, у кого есть мысли о культуре. Чиновник – тот, кто блюдет закон. Если эти правила не соблюдаются, общество оказывается в плену фикций. Является ли Шайзенштейн мыслителем? Пожалуй, нет. Является ли Потрошилов честным человеком? Судя по всему, не вполне.

– Подумаешь, Америку открыли! Да, воры. Но ведь все воруют!

– Это не воровство, мой милый. Это система, воспроизводящая фиктивное бытие. Люди не соответствуют профессиональным обязанностям, поскольку смысл их деятельности совершенно иной. Они производят пустоту – и должны пустоту олицетворять.

– Нет, Сергей Ильич! – возразил я. – То, что они делают, – мерзость, но не пустота. Поделки, которые они рекламируют, – это стоит денег. Миллионы платят!

– То есть дают нарезанную бумагу в обмен на намалеванные квадратики. Что именно из этих товаров является настоящим? Искусство – не вполне искусство, красота – не вполне красота, но это потому, что деньги – не вполне деньги.

– Ошибаетесь. Деньги реальные и дают положение в обществе.

– Положение в обществе? Но скажите, какое у нас общество? Демократическое? Феодальное? Капиталистическое? Затрудняетесь с ответом, голубчик? А можно ли обладать реальным положением в фиктивном обществе?

– Знаете, Сергей Ильич, я с вами не согласен. – Я решил вернуть старика к реальности. – Может, наше общество и не идеальное, но ведь живем же как-то. Хлеб жуем, водочку выпиваем. Если бы все было фальшивое, и мы бы с вами яичницу не ели.

– Правы, голубчик, совсем все фиктивным быть не может. Петр Первый – фиктивный европеец, но абсолютно реальный крепостник. Ищите то, что реально, и все остальное прояснится тоже. Что реально в нашей стране? Искусство?

Я колебался с ответом.

– Право? Закон? Демократия? Свободная печать? Авангард? Что же вы молчите, голубчик? Может быть, власть?