Роман

Роман почувствовал, что ему тоже пора. Раскланявшись с хозяевами, он пробрался в прихожую, накинул пальто, взял шляпу и вышел. Время праздничного дня пролетело незаметно – солнце не так давно зашло, и сиреневые сумерки легли на Крутой Яр.

Распахнув пальто, Роман пошёл по дороге, с наслаждением подставляя лицо и грудь вечерней прохладе.

“За такими пирушками время летит так быстро, – думал он, неторопливо идя вдоль плетня, огораживающего большой сад и пасеку отца Агафона, – а главное – легко и просто забываешь, кто ты. Да. Веселье сближает людей и освобождает от тревог. А для русского человека оно кажется просто панацеей от многих бед. От одиночества, от замкнутости, от бедности, наконец. А всё-таки какие милые люди…”

За плетнём показались кусты ивняка, сквозь голые ветки которых засветилась белая речка. По узкой тропке Роман стал спускаться к ней. От речки ещё больше тянуло прохладой. Спустившись к самой воде, он остановился, с удовольствием разглядывая деревянные мостки, полузатопленный кустарник и избы на том берегу, тронутые еле заметным туманом. “Гляжу на снег прилежными глазами”, – вспомнил он Пушкина и с улыбкой произнёс:

– Гляжу на воду я прилежными глазами.

Вдруг сзади его тихо окликнули по имени. Роман обернулся.

Возле старой, согнувшейся до земли ивы стояла Зоя.

– Ты? – проговорил он удивлённо и подошёл ближе.

– Да, я, – с грустной или просто усталой усмешкой ответила она, положив руки в бежевых перчатках на ствол.

– Почему ты здесь? – спросил Роман, смотря в её смуглое красивое лицо.

– Хотела повидаться с тобой.

– Но… я же шёл домой.

– Я была уверена, что ты спустишься сюда.

– Вот как… Где же твой друг?

– Воеводин? Спит, – проговорила она. – Совсем, оказывается, не умеет пить.

– Ну… это не самый страшный грех, – произнёс Роман.

Некоторое время они стояли молча. Зоя смотрела на свои руки, бессмысленно перебирая ими по ивовой коре. Роман смотрел на неё, в душе удивляясь и радуясь своему спокойствию.

– Послушай… – с трудом произнесла она, – ты и вправду думаешь, что я такая скверная?

– Скверная? Отчего же ты – скверная?

– Как отчего?.. Оттого что я теперь не с тобой, а с этим человеком.

– Зоя, полноте. Ты свободная девушка, так что вольна в своих желаниях и в своём выборе…

– Ах, перестань, ради бога! – перебила она его в резкой, одной только ей свойственной манере.

Она подошла к нему ближе и взяла его за отвороты пальто:

– Роман… Роман, я так страдала эти годы, так много думала о тебе…

– И поэтому ни разу не написала.

– Да нет… нет же… – Она вздохнула, не находя слов. – Я… понимаешь, что-то произошло во мне. Я не могла тебе писать тогда, сразу. Слишком тяжело мы расстались. А после мне что-то мешало, постоянно что-то мешало, будто между нами возвели какую-то стену… Но я каждый день думала о тебе… А потом, потом…

Она смолкла.

В её глазах показались слёзы.

Роман взял её маленькие, стянутые перчатками руки в свои.

– Почему ты ни разу не приехал к нам?

– Я не мог, Зоя.

– Почему?

– Потому что я тоже чувствовал ту самую стену, о которой ты говорила.

– Правда?

– Правда.

Она снова замолчала.

Потом, высвободив руки, подошла к самой кромке реки, устремив вдоль взгляд чёрных, блестящих от слёз глаз:

– Как всё глупо.

Роман молчал.

Удивляющее спокойствие не покидало его.

Глядя на стоящую к нему в профиль Зою, он вдруг понял, что в глубине души равнодушен к ней. Это было настолько просто, что он улыбнулся.

Она, словно почувствовав его улыбку, повернула голову:

– Ты смеёшься? Надо мной?

– Над собой, – проговорил он, не переставая улыбаться.

Она подошла к нему.

– Рома. Скажи, ты меня… совсем уже не любишь?

Он помолчал и, прямо и спокойно глядя ей в глаза, произнёс:

– Ты сама всё знаешь. Зачем спрашивать.

С неё словно сняли невидимые оковы. Вздохнув, она лёгким движением рук поправила свою маленькую шляпку и, сломив ивовый прутик, двинулась по тропинке, похлёстывая себя по левой ладони.

Роман пошёл следом.

Когда тропинка стала подниматься наверх, Зоя остановилась, повернулась к Роману Они стояли возле старого замшелого колодца, похожего на заброшенный, давно покинутый птицами скворечник.

– Воеводин – мой жених, – проговорила Зоя со спокойным равнодушием. – Осенью я выхожу за него замуж, и мы едем в Англию.

Роман молчал.

– Я знаю, ты осуждаешь меня. Считаешь дурной, сумасбродной… Но, понимаешь, мне так скучно…

– Скучно? – переспросил Роман. – Тебе скучно? В это трудно поверить.

– Не то чтобы скучно, – пожала плечами Зоя, – а как-то всё опостылело, надоело. Родные, знакомые, ухажёры. Всё глупо, однообразно.

– И любовь – тоже скучно? – неожиданно для себя спросил Роман.

– Любовь… – еле слышно произнесла она. – Ты знаешь, мне кажется, я просто не представляю, что это такое. И никогда не узнаю… Но ты только не думай, тебя я любила как могла. Да… странно всё это – детство, юность, Крутой Яр, наши с тобой встречи под липами – всё это ушло куда-то в один миг, и вот здесь, – она коснулась груди, – только пустота и скука. Скука, скука…

Она смолкла, сцепив руки и подняв их ко рту.

Роман вглядывался в её отрешённое лицо и постепенно понимал, что ей – Зое Красновской, той самой неутомимой, бесстрашной, сгорающей от интереса к миру, – теперь действительно скучно. Он словно коснулся её души и почувствовал ледяной холод. Это открытие заставило его оцепенеть. Зоя молчала, стоя неподвижно. Молчал и Роман. Сумерки сгущались, туман повис над рекой. От старого колодца пахло речным песком и прелыми досками.

Зоя первая нарушила тишину:

– Да. Не получилось у нас разговора.

Роман спросил:

– Почему ты решила уехать?

– Мне всё здесь опротивело, надоело. Я, понимаешь ли, совсем недавно поняла, что я в душе – не русская. Не люблю я Россию.

– Не любишь?

– Не люблю. Какой-то серый мир. Пьяный, тёмный. И скучный. Мне так здесь скучно, Рома…

Она вздохнула и, вдруг быстро подойдя к нему, крепко взяла за руку, заговорив горячо и сбивчиво:

– Послушай, послушай… давай уедем, давай уедем вместе. Ты думаешь, я люблю этого Воеводина? Да я к нему безразлична, понимаешь, безразлична! Если я и любила кого, так только тебя, Рома. А с ним… я решила, потому что все меня бросили, и ты бросил, не приехал, а он, он меня увозит отсюда, увозит, поэтому и согласие дала, только поэтому…

Глаза её блестели в темноте.

Сжав руку Романа ещё сильнее, она приблизилась к нему.

– Рома, прошу тебя, давай всё забудем, возьми меня, уедем куда-нибудь, в Париж, в Англию, в Германию – куда угодно, только увези меня! Я всё брошу, родных, Воеводина, всё, только увези меня из этой грязи, серости, глупости, увези… понимаешь, я…

Она замолчала и выдохнула:

– Я жить хочу. А тут я как мёртвая.

Роман молчал. Сердце его тяжело билось.

С трудом разжав губы, он проговорил:

– Я люблю Россию.

Минуту она смотрела ему в глаза, потом, отпустив его руку, шагнула в сторону. Её лицо в темноте казалось гипсовым слепком.

– Прощай, – шепнули её губы.

Повернувшись, она пошла вдоль берега и вскоре скрылась в темноте, среди ивовых кустов. Роман долго стоял, вслушиваясь в звуки её удаляющихся шагов, словно наблюдая за угасающим пламенем сгоревшей до конца свечи.

Огонь их любви, три года назад горевший ярко и сильно, потух навсегда.

IX

Простившись с Зоей, Роман выкурил папиросу на берегу всё той же безымянной крутояровской речки, бросил окурок в воду и направился домой не слишком прямой дорогой.

Душе его было в эту ночь как-то легко и непривычно спокойно.

В темноте мимо спящих изб, в которых спали нагулявшиеся хмельные крутояровцы, он шёл со спокойствием местного призрака, дыша тьмой и тишиною. Невидимая неровная земля колебалась под ногами, звёзды и тонкий месяц горели на безоблачном чёрно-синем небе. Дойдя до крайней избы, он свернул и двинулся через молодой березняк. Не успел он пройти двадцати шагов, как прямо впереди залаяла собака, а знакомый голос не слишком энергично осадил её: – Тубо, Динка.

Роман заметил тёмную фигуру и светлую собаку, переставшую лаять, но начавшую угрожающе рычать. И снова этот очень знакомый вяло-пренебрежительный, но и язвительно-резкий голос обратился к собаке:

– Тубо, дура. Это же шляпный человек.

Эта фраза заставила Романа сразу же признать в тёмной фигуре крутояровского фельдшера Андрея Викторовича Клюгина.

Андрей Викторович, видно, тоже узнал Романа и приветствовал его первый:

– Если не ошибаюсь – Роман Алексеевич. Моё почтение.

– Здравствуйте, Андрей Викторович! – с радостью проговорил Роман, подходя и пожимая узкую несильную руку Клюгина. – Христос Воскресе!

– Здравствуйте, здравствуйте, – усмехнулся Клюгин, не отвечая на последнюю фразу Романа. – Давно наслышан о вашем приезде, а встретиться довелось эвон где. Темно, хоть глаз коли…

– Да! – рассмеялся Роман. – Романтическая встреча. Вы уж простите меня, Андрей Викторович, что до сих пор не посетил вас.

– Пустое, – вяло махнул рукой Клюгин, беря в зубы мундштук с горящей янтарным огоньком папиросой. Лицо его было трудно различимо в темноте, и Роману показалось, что он совсем не изменился за три года.

– Пошла вперёд! – Клюгин толкнул ногой обнюхивающую колени Романа собаку, и та послушно побежала прочь.

– Второй год твержу дуре – нельзя лаять на шляпных людей, лай на шапочных, картузовых, фуражковых. Нет, не доходит…

– Что же вы не были у отца Агафона? – спросил Роман и тут же пожалел, что спросил не подумавши: Клюгин переступал порог дома священника только в качестве фельдшера.

– Во-первых, любезный Роман Алексеевич, меня туда никто не звал. Да и даже если б позвали – не пошёл. Вы, верно, забыли, в каких я отношениях с этими убогими Гаргантюа.

– Признаться, вспомнил только теперь.

– Вот-вот. Дядюшка ваш – забавный человек, тётушка мила. Рукавитинов – толковый малый, но педант, Красновские – фанфароны, а эти… – он презрительно махнул рукой, – тюфяки с соломой.

– Ну, вы их строго судите. Они милые, простые люди…

– Вы только что от них?

– Да.

– А… – опять махнул рукой Клюгин. – Ну да бог с ними. Пойдёмте-ка, коли мы уж встретились, ко мне да потолкуем. Выпьем моей фельдшерской настойки, а вы чего-нибудь расскажете.

– Что ж, пойдёмте, – согласился Роман.

Клюгин взял его под руку, и они пошли в темноте.

Березняк кончился, впереди разверзся дышащий холодом овраг с силуэтами лепившихся по краям ледников, но Клюгин с уверенностью слепого повел Романа вниз по невидимой тропке.

Динка бежала где-то рядом, шурша прошлогодней травой.

– Вот они, наши прорехи да расселины, – всё тем же вялым голосом говорил Клюгин, поддерживая оступающегося Романа, – поселившиеся на овраге люди! Да ещё на каком овраге-то на крутом! И живём себе. Даже вот гости наведываются. Из столицы.

– Ну, к вам-то, положим, не только из столицы, а из каждой избы наведываются…

– Верно, верно, друг мой. Каждый смерд ползёт ко мне за эликсиром бессмертия. Дескать, дай мне, эскулап, хоть каплю, чтобы прожить ещё один день в грязи и вони…

– Вы, Андрей Викторович, совсем сегодня не по-праздничному настроены.

– А-а-а-а. Это их праздник.

– Господь с вами. Это праздник всех.

– Это их праздник. Но не мой, да и не ваш.

– Отчего вы так думаете?

– Оттого что мой праздник – это покой ума, а ваш – покой сердца. Вот что нас по-настоящему радует.

– Неправда. Меня радует и беспокойство сердца.

– Полноте. Что такое беспокойство? Ну-ка, вдумайтесь. Это же – без покоя. А без покоя – это мука, страдание. Так что не называйте чёрное белым. Ну-ка, дайте руку.

Они стали выбираться из оврага по крутому склону.

Клюгин шёл первым, вытягивая Романа за руку.

Наконец они оказались наверху.

Выплывший из-за туч месяц слабо освещал вездесущие кусты ивняка, тёмные избы, оставшиеся справа, и громоздкий чёрный силуэт дома, стоящего прямо на краю оврага.

Это был дом Клюгина.

Романа всегда удивляло это строение, готовящееся вот-вот свалиться вниз.

Теперь же, ночью, оно виделось угрюмым и неприветливым. Непонятно кем и когда построенное, оно являло собой полное отсутствие каких-либо стилевых архитектурных признаков, позволяющих отнести его либо к казенному помещению, либо к жилому дому, и по сути своей оставалось чем-то средним. Одну половину дома занимала лекарская, в другой жил непосредственно сам лекарь. Никогда под этими окнами не росли ни цветы, ни смородина. Клюгин не держал ни сада, ни огорода, ни тем более скотного двора, покупая все продукты у населения. Даже необходимой фельдшеру лошади и то не было у него, поэтому вытащить его в другую деревню было делом невероятной трудности.

Когда же по казенным надобностям он собирался в город, то обычно нанимал Акима в качестве возницы.

– Прошу, – равнодушно пробормотал Клюгин, кивнув головой в сторону своего дома, и они двинулись по еле приметной тропинке. Динка бежала впереди. Подойдя к небольшому крыльцу, Андрей Викторович достал из кармана ключ, поднялся по расшатанным ступенькам, отпер дверь и, пропустив вперёд собаку, прошёл сам.

Роман осторожно последовал за ним. В тесном, пахнущем тряпьём коридоре Клюгин зажёг спичку и, не раздеваясь, затеплил большую керосиновую лампу, стоящую возле вешалки на табурете.

– Разоблачайтесь, – предложил он, и Роман, сняв пальто, кашне и шляпу, пристроил их на небольшой деревянной вешалке местного производства. Клюгин, также раздевшись, подхватил лампу и открыл дверь в гостиную, куда тут же проскользнула Динка.

– Пойдёмте, – пробормотал Клюгин, входя первым. – Проходите, садитесь.

Роман вошёл, оглядывая скупо освещённую гостиную, или, вернее, комнату хозяина, ибо, кроме кухни и “лекарской”, других комнат в этом доме не было.

– Так-с, – проговорил Клюгин, водружая лампу на стол, – вот мы и дома. Динка, разбойница… Жрать хочешь? Сейчас, сейчас… Сначала мы, потом ты.

– Андрей Викторович, я только что от стола, так что прошу покорно не беспокоиться на мой счёт, – поспешил предупредить хозяина Роман, расположившись в старом кресле.

– Ну, есть я, положим, и сам не желаю, а вот настойкой моей вас угощу. Уж не отказывайтесь.

– Спасибо, не откажусь.

Клюгин секунду-другую постоял, потирая над лампой свои длиннопалые руки, потом повернулся и прошёл в дверь, ведущую на кухню. Собака прошмыгнула за ним. Пользуясь случаем, Роман принялся подробно осматривать помещение.

Комната была немаленькой, хотя и казалась с первого взгляда тесной из-за двух огромных одинаковых старых комодов, стоящих вдоль стен друг против друга и занимающих почти половину всего пространства. Так же как и весь дом, эти громоздкие чудовища были на удивление безликими, хотя и хранили на своих дубовых боках следы добротной и грамотной работы.

Но более всего удивляла их одинаковость и те никому не ведомые обстоятельства, в результате которых эти близнецы оказались в доме Клюгина и поселились здесь навечно, немо и угрюмо созерцая друг друга.

Остальная мебель была, напротив, малозаметной: круглый стол, невзрачные стулья, этажерка с книгами, бюро и два кресла с прохудившимися сиденьями. Под потолком висела ещё одна керосиновая лампа с картонным абажуром. В комнате было не очень чисто и пахло лекарствами. Клюгин вернулся с медным подносом в руках, поставил на стол. На подносе посверкивал круглыми боками миниатюрный графинчик, похожий на колбу, и стояла тарелка с мочёными яблоками.

– Вот. – Клюгин поставил тарелку перед гостем. – Я Нюрку мою отпустил к своим яйца катать. Поэтому хозяйничаю сам…

Подойдя к правому из комодов, он открыл дверцу и достал две рюмки.

– Не был у вас почти три года, – заметил Роман, усаживаясь поудобней, – а вроде в вашей обстановке ничего не переменилось.

– И слава богу. Терпеть не могу каких-либо перемен. У меня вот перед Рождеством Нюрка заболела, две недели у себя провалялась на печи, а я другую бабу нанял. Так вообразите, это просто кошмар, да и только, – всё, всё по-новому. И рожа новая, и ухватки, и привычки. И щи у ней по-другому пахнут. Нет, перемены, Роман Алексеевич, не в моём вкусе.

Расставив рюмки, Клюгин сел напротив Романа, вытянул из графина притёртую стеклянную пробку и стал аккуратно разливать почти прозрачную жидкость.

Роман в это время рассматривал его.

Андрей Викторович Клюгин был человеком необычной наружности. В свои сорок четыре года он имел худую сутулую фигуру, чуть выше среднего роста; худые руки его были длинны, костисты и придавали телу некое обезьяноподобие, особенно проявляющееся во время ходьбы. Но самым замечательным в облике Андрея Викторовича была его большая голова с лысиной и массивным белым лбом, нависающим над лицом. Голова была столь крупной, что почти не имела шеи, по всей видимости постепенно вдавив её в плечи. Казалось, что всё тело Клюгина худощавое только потому, что ему приходится нести эту солидную, блестящую лысиной голову, в которой заключено главное богатство Андрея Викторовича – его мозг.

И сейчас, когда Клюгин разливал по рюмкам настойку, его выпуклый бледный лоб сосредоточенно навис над столом, заслоняя лицо своего хозяина. Лицо же Андрея Викторовича, в противоположность голове, было малозаметным, бледным, с густыми чёрными бровями, подплывшими влажными глазами, широким, как бы утиным носом, маленьким подбородком и большим ртом, имевшим всегда презрительно-плаксивое выражение. Клюгин и судьбу имел такую же странную, как и наружность. Двадцати пяти лет он, студент-медик Казанского университета, был арестован якобы за участие в антиправительственном заговоре и после суда провёл семь долгих лет в Сибири на соляных копях. Затем, поселившись где-то под Архангельском, лет десять фельдшерствовал в тамошних деревнях, даже, по его словам, женился, но, прожив с женой год и семь месяцев, схоронил её вместе с мертворождённой дочерью, взял расчёт и после долгих мытарств и переездов с места на место поселился в Крутом Яре.

Как правило, реальный статус деревенского врача гораздо выше его идеального статуса. В критических ситуациях лекарь ценится крестьянами гораздо дороже представителя власти, священника и тем более лесничего. Как люди непосредственно реальной жизни, крестьяне чрезвычайно внимательны к местному врачу, имеющему власть над их болезнями, а значит, и телами, а следовательно, как это ни парадоксально, – и душами.

Они почтительны к священнику, послушны властям, но по отношению к “дохтуру” они внимательны в полном смысле этого слова, и это внимание по своему покорству и искренности зачастую гораздо сильнее уважения и послушания. К Клюгину же крутояровцы были внимательны вдвойне: во-первых, потому что он был толковым врачом; во-вторых, потому что он держался со всеми независимо, и, в-третьих, потому что он был приезжим человеком со странным поведением, странным образом жизни и странною судьбою.

Наполнив рюмки, Андрей Викторович опустился на сиденье небольшого стула напротив Романа и сделал жест рукой, предлагая выпить:

– Прошу. Оцените мои химические изыскания.

Роман поднял рюмку и, кратко пожелав хозяину здравствовать, выпил одним глотком прозрачную жидкость.

Сначала ему показалось, что он выпил лёгкое вино, но прошло мгновение после глотка, и он понял, что в графине – простая вода.

– Хе, хе, хе! – рассмеялся Клюгин своим негромким, словно стариковским смешком. – Ну что, оценили? Чистый продукт! Хе, хе хе.

Его рюмка тоже была пуста.

Роман от неожиданности растерялся, потом тоже рассмеялся:

– Ну… да вы просто хулиган…

– Хе, хе, хе!

– Ну, Андрей Викторович! Вот к чему приводит затворничество… Надеюсь, это не слабительное?

– Хе, хе, хе! Чистая аш два о.

Клюгин довольно потирал свои длиннопалые белые руки:

– Ладно, не сердитесь. Я смерть как люблю шутки шутить… А графинчик этот нам пригодится.

Он встал, подошёл к правому комоду, достал точно такой же круглый графин и две точно такие же рюмки.

– Теперь шутки в сторону. Я вам предлагаю питьё титанов. Честно говоря, последние десять лет из алкоголя признаю только это. Spiritus vini. Прошу.

– Спирт?

– Чистейший. Почти стопроцентный.

– Помилуйте…

– Ну, ну, будьте мужчиной. Как выпьете, сразу запейте вот этим…

Он наполнил две пустые рюмки водой из другого графинчика.

Роман поднял рюмку и, опасаясь нового подвоха, взглянул на Клюгина. Но тот ловкими движениями фокусника одним духом опрокинул в свой большой рот обе рюмки одну за другой.

Роману пришлось сделать то же самое.

Спирт обжёг горло, но вода смягчила ожог.

Роман кашлянул. На его глазах выступили слёзы.

– И впрямь питьё титанов…

– Закусывайте, Роман Алексеевич. – Клюгин подвинул тарелку с мочёными яблоками.

– Merci…

Роман принялся за яблоко. Оно оказалось кислым и безвкусным.

Клюгин, между тем достав из кармана пожелтевший костяной мундштук, легонько постучал им по графинам:

– Вот. Без этих двух сосудов обедать не сажусь. Мои альфа и омега.

– Пьёте чистый спирт?

– Да. И не говорите только, что он хуже всяких поповских настоек! Эти разные доморощенные наливочки да ликёрцы, – он презрительно скривил рот, – эдакие подслащённые духи. Терпеть не могу…

– Да, непраздничное у вас настроение, – усмехнулся Роман.

– Не в настроении дело. Нет ничего чище, проще и здоровее спирта. И не спорьте с медиком. Лучше расскажите-ка, что нового в столице? Я слышал, недавно был процесс над политическими?

– Да, был. Правда, я не знаю подробностей. Знаю только, что все осуждены, и надолго.

Клюгин пространно вздохнул, многозначительно кивнув своим массивным лбом:

– М-да-а… Плетью обуха не перешибёшь. Ну да ничего. Сибирь – это горнило для настоящих людей. Свинец, олово, всякая дрянь – всё в ней расплавится и сгорит, а сталь закалится. И кто знает, кто знает….

Он снова вздохнул и, неожиданно усмехнувшись, спросил, глядя на Романа своими карими мутноватыми глазами:

– А вы сочувствуете этим политическим?

Роман пожал плечами:

– Я… в общем сочувствую, хотя, честно говоря, давно уже равнодушен к политическим и к государственным проблемам.

– И правильно, – махнул рукой Клюгин, – надоело всё. В наших российских топях, по-моему, ещё лет сто настоящей демократией не запахнет. Как гнули мужички спину при царе Горохе, так и гнуть им. Скука смертная эта наша Русь. Скука…

Он снова наполнил две рюмки спиртом и две – водой.

– Постойте-ка, – проговорил Роман, вспоминая, – от кого же я совсем недавно слыхал то же самое? Скучно, скучно в России… Господи, да от Зои Красновской… конечно.

– Зоя Петровна? Она здесь? – равнодушно поднял глаза от рюмок Клюгин.

– Да. Была здесь.

– Что, уехала?

– Уезжает. В Англию с мужем. Ей, как и вам, в России скучно.

– Ну, в Англии не веселей. Лорд с восковым лицом и жестами машины не веселее нашего Дуролома. Тоже тоска порядочная.

– Тоска? А где же, позвольте спросить, не тоска?

Клюгин усмехнулся, поднимая свою рюмку и глядя сквозь неё на Романа:

– Да нигде.

И снова беззвучно и ловко опорожнил обе рюмки.

– А-ах. Славно, – качнул он головой, не притрагиваясь к яблокам. – Пейте, молодой человек, это промывает перистальт и мозги лучшим образом…

Роман хотел было отказаться, но лёгкий хмель снова проснулся в нём, и он совершил процедуру выпивания, на этот раз гораздо удачнее.

Тем временем Клюгин, извлёкши откуда-то полдюжины папирос, положил их на стол, одну из них размял и вставил в мундштук. Роман достал свой портсигар и спички. Они закурили.

После недолгого молчания Клюгин спросил:

– Так как же ваша столичная жизнь?

Роман усмехнулся:

– По всей вероятности, кончена. Начинается моя сельская жизнь. Так что теперь мы с вами compagnons dans la misere.

– Ну, ну, – улыбнулся Клюгин, затягиваясь из мундштука, который он держал между большим и указательным пальцами. – И на какое же время эта ваша сельская жизнь? На неделю? На месяц?

– Навсегда, – твёрдо и серьёзно сказал Роман.

– Вы хотите жить здесь? – спросил Клюгин без тени удивления.

– Да. Я взял расчёт. Теперь буду заниматься живописью и хозяйством. Земледелием, пчеловодством.

– И вы готовы к этому?

– Готов.

Клюгин равнодушно пожал плечами:

– Ну а что… Коли не наскучит – живите. Всё равно где гнить – в городе или в деревне.

– Я с вами не согласен, Андрей Викторович. Гнил я в городе, в столице. А здесь, мне кажется, я буду жить. По-настоящему. Буду работать, читать, писать картины. С вами беседовать.

– Ну, ну, – кивнул лбом Клюгин, затягиваясь папиросой с характерным для него шипением.