Люси Краун

Она начала причесываться. Люси отпустила волосы чуть ниже плеч, потому что так нравилось Оливеру. Сама она предпочла бы стричь их короче, особенно летом.

– Оливер, – сказала Люси, расчесывая волосы и наблюдая в зеркале, как муж быстрыми и точными движениями укладывал в чемодан, лежащий на кровати, пакет с документами, шлепанцы, свитер.

– Да?

Оливер решительно затянул ремень на чемодане, словно подпругу на боку коня.

– Ужасно не хочется отпускать тебя домой.

Оливер подошел сзади к Люси и обнял ее. Она почувствовала прикосновение рук мужа, жесткую ткань его костюма и с трудом преодолела внезапное раздражение. «Он относится ко мне как к собственности, – подумала Люси, – как он смеет!»

Оливер поцеловал ее в шею, ниже уха.

– У тебя восхитительный живот, – сказал он, лаская ее.

Она повернулась в его объятиях и вцепилась пальцами в пиджак.

– Останься еще на неделю, – попросила она.

– Ты слышала, что сказал Сэм насчет своих гонораров, – ответил Оливер, нежно поглаживая ее плечи, – он ведь не шутил.

– Но все эти рабочие…

– Все эти рабочие начинают без меня бить баклуши с двух часов дня, – добродушно заметил Оливер. – Ты чудесно загорела.

– Не хочу оставаться одна, – сказала Люси. – Меня нельзя бросать одну. Я слишком глупа, чтобы легко переносить одиночество.

Оливер засмеялся и прижал ее к себе еще крепче.

– Ты вовсе не глупа.

– Нет, глупа, – возразила Люси. – Ты меня не знаешь. Когда я одна, мои мозги размягчаются. Ненавижу лето, – сказала она. – Летом я чувствую себя изгнанницей.

– Обожаю оттенок, который приобретает летом твоя кожа, – сказал Оливер.

Легкомысленное отношение мужа задело Люси.

– Изгнанница, – упрямо повторила она. – Лето – моя Эльба.

Оливер снова засмеялся.

– Видишь, – сказал он, – ты совсем не глупая. Глупой женщине такое сравнение в голову бы не пришло.

– Я начитанная, – возразила Люси, – но глупая. Мне будет одиноко.

– Послушай, Люси…

Оливер отпустил жену и начал ходить по комнате, выдвигая ящики, чтобы убедиться, что ничего не забыл.

– На озере сотни людей.

– Сотни несчастных женщин, – поправила Люси, – которых ненавидят собственные мужья. Посмотри на них, когда они сидят все вместе на гостиничной веранде, и ты увидишь призраки их мужей, обезумевших в городе от радости.

– Я обещаю, – сказал Оливер, – не потерять в городе голову от радости.

– Или ты хочешь, чтобы я любезничала с миссис Уэлс, – продолжала Люси, – просвещаясь при этом и собирая информацию, которой можно позабавить гостей, когда Паттерсоны следующей зимой придут к нам играть в бридж?

Оливер смутился.

– А, – беспечно произнес он, – на твоем месте я бы не принимал это близко к сердцу. Просто Сэм…

– Я хотела дать тебе понять, что мне кое-что известно, – сказала Люси, подсознательно стремясь поставить мужа в неловкое положение. – И мне это не нравится. Можешь передать мои слова Сэму по дороге в город, раз уж сегодня день откровенности.

– Хорошо, – обещал Оливер. – Я скажу. Если ты хочешь.

Люси начала одеваться.

– Поехать бы сейчас в город вместе с тобой, – сказала она. – Прямо сейчас.

Оливер открыл дверь ванной и заглянул туда.

– А как же Тони?

– Возьмем его с собой.

– Но ему здесь так хорошо.

Оливер вернулся в комнату, удовлетворенный тем, что ничего не забыл. Он никогда ничего не оставлял, но все равно совершал этот заключительный осмотр.

– Озеро. Солнце.

– Я уже слышала про озеро и солнце, – сказала Люси. Она наклонилась и надела мокасины, приятно холодившие босые ступни. – И все же, по-моему, общение с обоими родителями ему нужнее.

– Дорогая, – мягко попросил Оливер, – сделай мне одолжение.

– Какое?

– Не настаивай.

Люси накинула кофточку с пуговицами на спине и подошла к Оливеру, чтобы он застегнул их. Начав с нижней, он сделал это автоматически, быстро и ловко.

– Мне грустно представлять, как ты расхаживаешь один по пустому дому. Без меня ты вечно перерабатываешь.

– Я обещаю не переутомляться, – сказал Оливер. – И вот что… Потерпи неделю. Погляди, как ты будешь себя чувствовать. Как пойдут дела с Тони. Если твое желание вернуться домой сохранится…

– Что тогда?

– Там посмотрим.

Он расправился с пуговицами и ласково похлопал жену ниже талии.

– Посмотрим, – повторила Люси. – Каждый раз, когда ты так говоришь, это означает отказ. Я тебя знаю.

Оливер рассмеялся и поцеловал ее в макушку.

– На этот раз действительно посмотрим.

Люси отстранилась от мужа и подошла к зеркалу, чтобы накрасить губы.

– Почему, – сухо спросила она, – мы всегда делаем то, что хочешь ты?

– Потому что я старомодный муж и отец, – сказал Оливер, удивляясь собственным словам.

Люси ярко накрасила губы – она знала, что Оливеру это не нравится, и хотела наказать мужа, пусть даже таким невинным способом, за пренебрежение к ней.

– Что, если в один прекрасный день я захочу стать современной женой?

– Ты не захочешь, – ответил Оливер. Он зажег сигарету и, заметив накрашенный рот, слегка наморщил лоб так, как он делал, когда его что-то раздражало. – Не захочешь, – повторил он шутливым тоном. – Не зря же я женился на тебе так рано. Пока твой характер еще не затвердел.

– Не делай из меня ручного зверька. Это оскорбительно, – сказала Люси.

– Я клянусь, – с иронической серьезностью произнес Оливер, – что считаю тебя крайне своевольной женщиной. Это тебе приятнее?

– Нет, – сказала Люси.

Она размазала мизинцем помаду на губах, придав им кричащий вид. Оливер никогда не делал жене замечаний в такие моменты, но Люси знала, что ему неприятно видеть ее стоящей перед зеркалом с самодовольно выпяченными губами и пальцем, испачканным помадой, поэтому она преднамеренно не спешила.

– Мы знаем многие современные семьи, – сказал Оливер и отвернулся, якобы в поисках пепельницы, чтобы не видеть Люси, – где решения принимаются совместно. Стоит мне увидеть женщину с недовольным выражением лица, я тотчас понимаю – ее муж позволяет ей самой принимать решения.

– Не будь я твоей женой, – сказала Люси, – я бы тебя возненавидела.

– Вспомни знакомые нам семьи, – продолжил Оливер. – Разве я не прав?

– Ты прав, – признала Люси. – Всегда прав.

Она повернулась и шутливо поклонилась ему.

– Склоняю перед тобой голову – ты всегда прав.

Оливер засмеялся, и Люси тоже пришлось засмеяться.

– Забавно, – сказал Оливер, снова приближаясь к жене.

– Что?

– Как ты смеешься, – пояснил Оливер. – Даже когда ты была молодой девушкой. Словно у тебя здесь, – он коснулся ее горла, – сидит другая женщина и смеется за тебя.

– Другая женщина, – повторила Люси. – Как она выглядит?

– У нее хриплый голос, – произнес Оливер, – вызывающая походка и огненно-рыжие волосы.

– Может, мне лучше вовсе не смеяться, – сказала Люси.

– Ни в коем случае, – запротестовал Оливер, – я люблю твой смех.

– Я ждала этого слова.

– Люблю?

– Да. Я давно его не слышала.

Люси схватила мужа за отвороты пиджака и тихонько притянула к себе.

– Нынешним писателям и в голову не придет употребить его, – серьезно сказал Оливер.

– Продолжай.

– Продолжать что?

– Употреблять его. Никто не услышит.

– Мама… папа! – закричал Тони из гостиной. – Я готов. А вы?

– Минутку, Тони, – сказал Оливер, пытаясь освободиться. – Мы сейчас.

– Ах, Оливер, – пробормотала Люси, не отпуская мужа. – Это так ужасно.

– Что ужасно?

– Я так от тебя зависима.

– Папа… – вежливо позвал Тони из-за закрытой двери.

– Да, Тони?

– Я пойду к гостинице и буду ждать тебя. Я хочу проехать с тобой до ворот.

– Хорошо, Тони. Скажи доктору Паттерсону, что я приду через пять минут.

– Лады, – отозвался Тони.

Оливер нахмурился.

– И где он этого набрался? – прошептал он.

Люси пожала плечами. На рукаве пиджака Оливера осталось пятнышко от губной помады с пальца Люси, но она, чувствуя себя виноватой, решила не говорить ему об этом. Они услышали, как Тони вышел из дома; в окно было видно, как мальчик удаляется от коттеджа по гравийной дорожке.

– Ну… – Оливер еще раз оглядел комнату. – Теперь пора.

Он взял два чемодана.

– Открой, пожалуйста, дверь, Люси, – попросил он.

Люси распахнула дверь, и они прошли через гостиную на веранду. В гостиной, компенсируя убожество арендованной мебели, благоухали расставленные в изобилии цветы, их аромат смешивался со свежим запахом озера.

На веранде Люси остановилась.

– Я бы что-нибудь выпила, – сказала она.

Люси вовсе не хотелось пить, но эта уловка позволяла отложить отъезд Оливера еще на десять минут. Она знала, что Оливер догадывается и сердится на нее за задержку или в лучшем случае раздраженно удивляется ее склонности к многословным проводам, но она боялась момента, когда автомобиль исчезнет из виду и она останется одна.

– Хорошо, – согласился Оливер, поколебавшись, и поставил чемоданы. Сам он предпочитал уезжать быстро, решительно, без лишних слов. Он стоял и смотрел на озеро, а Люси подошла к столу, расположенному у стены, и, плеснув в бокалы немного виски, разбавила его охлажденной водой.

Ястреб сорвался с прибрежного дерева и, распластав крылья, медленно закружил над водой, с дальнего берега из спортивного лагеря донесся звук горна, несущий в себе азарт ружейной стрельбы, радость победы и горечь поражения; здесь он служил всего лишь сигналом к началу игры или купания. Ястреб безмятежно скользил навстречу ветру в ожидании малоприметных признаков вроде колыхания травы или покачивания ветки, которые выдадут появление его ужина.

– Оливер, – сказала Люси, подходя к мужу с бокалами в руках.

– Да?

– Сколько ты собираешься платить этому мальчишке? Баннеру?

Оливер тряхнул головой, прогоняя смутные образы, навеянные птицей, пением горна и неизбежностью отъезда.

– Тридцать долларов в неделю, – ответил он, взяв бокал.

– Не много ли?

– Нет.

– А мы можем это себе позволить? – спросила Люси.

– Нет, – сказал Оливер, раздраженный ее вопросом.

Люси обычно относилась к деньгам легкомысленно и была подвержена, по мнению мужа, порывам безрассудного расточительства, но не из-за жадности или стремления к роскоши, а вследствие слабого представления о цене денег и о том, как они достаются. Но когда она была настроена против чего-то, а Оливер знал, что Люси недовольна тем, что он нанял Баннера, она неожиданно становилась бережливой.

– Ты действительно считаешь, что он нам необходим? – спросила Люси, стоя рядом с мужем и наблюдая за ястребом, парящим над гладью.

– Да, – ответил Оливер.

Он с торжественностью поднял бокал.

– За маленького мальчика с телескопом.

Люси рассеянно подняла бокал и немного отпила.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем он нужен?

Оливер ласково коснулся ее руки.

– Чтобы дать тебе возможность пожить в свое удовольствие.

– Мне нравится отдыхать с Тони.

– Знаю, – согласился Оливер. – Но все же, по-моему, провести несколько недель в обществе развитого, живого юноши, который будет обращаться с Тони по-мужски…

– Ты считаешь, я его изнежила, – сказала Люси.

– Вовсе нет. Просто…

Оливер пытался найти самые корректные, необидные аргументы.

– Дети, особенно те, кто перенес тяжелую болезнь и постоянно находился при матери… вырастая, часто становятся балетными танцорами.

Люси засмеялась:

– Что за ерунда!

– Ты меня поняла, – сказал Оливер, с досадой ощущая, что говорит как зануда. – Не думай, что это пустяк. Почитай любой труд по психоанализу.

– Мне не нужно ничего читать, – возразила Люси, – чтобы правильно воспитать сына.

– Это подсказывает здравый смысл, – настаивал Оливер.

– Кажется, ты считаешь, что я все делаю неверно, – с горечью заметила Люси. – Признайся…

– Послушай, Люси, – примирительно произнес Оливер, – ничего подобного я не говорил. Просто я вижу иные проблемы, чем ты, и хочу подготовить Тони к трудностям, которых ты не замечаешь.

– К каким именно? – упрямо спросила Люси.

– Мы живем в век хаоса, – сказал Оливер, сознавая помпезность и выспренность своих слов, но не находя других. – Нестабильное, грозное время. Надо быть титаном, чтобы устоять.

– И ты хочешь сделать титана из несчастного маленького Тони, – саркастически заметила Люси.

– Да, – защищаясь, сказал Оливер. – Не называй его несчастным и маленьким. Всего через какие-то восемь-девять лет ему предстоит стать мужчиной.

– Мужчина – это одно, – сказала Люси, – титан – совсем другое.

– Сейчас – нет, – возразил Оливер.

Он чувствовал, что сердится, и сознательно сдерживал себя, потому что не хотел ссориться перед отъездом. Он заставил себя говорить спокойно.

– Прежде всего Баннер – это не какой-нибудь зазнавшийся студентик. Он умен, выдержан, обладает чувством юмора…

– А я, конечно, – сказала Люси, – скучна, скованна и неинтересна.

Она сделала несколько шагов в сторону от мужа.

– Послушай, Люси.

Оливер направился вслед за женой.

– Я этого вовсе не говорил.

Люси остановилась и рассерженно посмотрела на него.

– Тебе и не надо это говорить, – сказала она. – Мне удается не думать об этом несколько месяцев, затем ты что-нибудь скажешь… или я встречаю женщину моего возраста, которая счастливо избежала…

– Ради Бога, Люси, – попросил Оливер, чье раздражение пересиливало желание уйти от конфликта, – не возвращайся к этой старой песне.

– Пожалуйста, Оливер. – Внезапно она перешла на молящий тон. – Оставь меня вдвоем с Тони. Это ведь только шесть недель. Я согласилась на школу – уступи мне сейчас. Он уедет надолго к этим маленьким грубиянам… Не представляю, как я с ним расстанусь. После всего пережитого нами. Даже теперь, зная, что он отправится в гостиницу, чтобы проехать с тобой до ворот, я едва сдерживаю желание побежать и убедиться, что с ним все в порядке.

– Именно об этом я и говорю, Люси, – сказал Оливер.

Люси зло посмотрела на мужа. Она поставила бокал на траву и насмешливо опустила голову.

– Склоняю перед тобой голову, – сказала она, – ты прав. Как всегда.

Быстрым движением руки Оливер взял Люси за подбородок и поднял его. Люси не сопротивлялась. Она стояла, хитровато улыбаясь, и смотрела на мужа.

– Не делай так больше, Люси, – попросил Оливер. – Я серьезно.

Люси освободилась, дернув головой, и зашла в дом; дверь негромко хлопнула за ней. Оливер посмотрел вслед жене, допил виски, подхватил чемоданы и направился за угол дома, где под деревом стоял автомобиль. Он погрузил чемоданы в багажник и пробормотал себе под нос: «К черту все». Оливер сел за руль и завел мотор. Подавая назад, он увидел, как Люси вышла из дома и направилась к машине. Он заглушил двигатель.

– Прости меня, – тихо сказала она, стоя у автомобиля и держась за его дверцу.

Оливер ласково потрепал ее руку.

– Давай все забудем, – примирительно предложил он.

Люси наклонилась, чмокнула его в щеку, поправила галстук.

– Купи себе новые галстуки, – сказала она. – Твои выглядят так, словно их подарили тебе на Рождество в 1929 году.

Она посмотрела на него, неуверенно улыбаясь, словно умоляла о чем-то.

– И не сердись на меня.

– Конечно, – сказал Оливер, испытывая облегчение оттого, что мирный отъезд был спасен. Или почти спасен. Хотя бы внешне.

– Позвони мне на неделе, – попросила Люси. – И произнеси запретное слово.

– Обещаю.

Оливер повернул голову и поцеловал жену. Затем он снова завел мотор и поехал к гостинице.

Люси замерла в тени дерева, провожая взглядом автомобиль, который вскоре исчез за поворотом, скрытый зеленью. Она вздохнула и вернулась в гостиную, тяжело опустилась на темный деревянный стул. Оглядела комнату: «Сколько цветов здесь ни ставь, жить тут все равно невыносимо». Сидя в мрачной благоухающей гостиной, она вспомнила шум машины, отъезжающей по узкой песчаной дороге, и подумала: «Поражение. Снова поражение. Я всегда проигрываю. Вечно я первая говорю “прости”».

Глава четвертая

Сидя справа от Оливера в плавно мчащемся мимо чистых вермонтских городов «бьюике», Паттерсон наслаждался мастерством, с которым его друг вел машину, погодой, воспоминаниями об уик-энде, проведенном с миссис Уэлс; он радовался выздоровлению Тони, мысленно любовался Люси, вспоминая, как она, стоя в свободной белой блузе, надетой поверх купальника, с обнаженными ногами, опираясь на плечо Оливера, вытряхивала гальку, застрявшую между ступней и деревянной подошвой.

Он бросил взгляд на Оливера, уверенно сидящего за рулем с серьезным и интеллигентным лицом, отмеченным тенью безрассудства, той редкой в наши дни кавалерийской удали, на которую Паттерсон обратил внимание, когда они пили виски на лужайке. «Господи, – подумал Паттерсон, – если бы его интересовали другие женщины, вот был бы парад! Мне бы его внешность…» Он внутренне усмехнулся. Смежив веки, Паттерсон увидел перед глазами Люси, залитую солнечным светом на тропинке, ведущей от озера; она тянула руку вдоль длинных обнаженных ног, и волосы падали ей на лицо.

«Наверное, – подумал он, – будь я женат на Люси Краун, я бы тоже ни на кого больше не смотрел».

Иногда, выпив лишнее или загрустив, он говорил себе, что ему следовало влюбиться в Люси Краун, тогда еще Люси Хэммонд, в первый же вечер их знакомства, за месяц до ее свадьбы с Оливером. Однажды на вечеринке в загородном клубе он чуть не признался ей в этом. А может быть, он и вправду сказал ей это. Там царил хаос, оркестр играл слишком громко, Люси на мгновение оказалась в его объятиях, и вообще он был здорово пьян.

Впервые Паттерсон увидел Люси Краун в начале двадцатых годов, когда Оливер привез ее в Хартфорд знакомить со своей семьей. Паттерсон был старше Оливера, он женился годом раньше друга и только что начал практиковать в Хартфорде. Четыре поколения Краунов выросли в этом городе, отец Оливера получил в наследство типографию, которая кормила семью в течение пятидесяти лет. Оливер имел двух старших замужних сестер; брат его погиб в авиакатастрофе во время войны. Оливер тоже учился на летчика, но попал во Францию слишком поздно, чтобы принять участие в боевых действиях.

Вернувшись из Европы, Оливер обосновался в Нью-Йорке и вместе с двумя другими ветеранами открыл маленький экспериментальный завод по производству аэропланов. Старый Краун внес долю сына, трое молодых людей построили предприятие неподалеку от Джерси, а спустя несколько лет едва не прогорели.

Паттерсон помнил Оливера еще первокурсником, мечтающим попасть в бейсбольную команду колледжа, сам он тогда готовился к получению диплома. Даже в то время, когда Оливеру было не больше пятнадцати, Паттерсон завидовал его достоинству, той спокойной уверенности, с какой держался этот рослый, хорошо воспитанный юноша, легкости, с которой он получал наивысшие оценки, успеху у девушек. Позже Паттерсон завидовал его поездке во Францию, его Нью-Йорку, авиастроительной компании, дружбе с деловыми партнерами – крепкими, веселыми, вечно подвыпившими молодыми людьми, его встрече с Люси. Если бы кто-то спросил Паттерсона или Крауна об их отношениях, каждый, не колеблясь, назвал бы другого своим лучшим другом. Оливер, насколько было известно Паттерсону, никогда никому не завидовал.

С того момента, как Оливер познакомил Паттерсона с Люси – ей тогда исполнилось двадцать лет, – Паттерсон начал ощущать смутную горечь потери. Она была высокой девушкой с мягкими белокурыми волосами и крупными серыми глазами. В ее лице присутствовали восточные черты. Широкий прямой нос и переносица плавно переходили в низкий лоб. Глаза ее еле заметно косили, а линия верхней губы круто обрывалась в уголках рта. Пытаясь описать ее внешность после многих лет знакомства, Паттерсон как-то сказал, что ее предки – северяне, среди которых затаилась танцовщица с острова Бали. У Люси был полный решительный рот, говорила она негромко, с придыханием, немного сбивчиво, словно ей не хватало уверенности в том, что ее хотят слушать. Она не следила за модой, которая в том году отличалась безвкусицей, и выигрывала от этого. Люси избегала лишних движений: сидя, она держала руки на коленях, а когда стояла – по швам, как послушная школьница. Родители ее умерли, из родственников осталась только мифическая тетя, живущая в Чикаго, о которой Паттерсон не знал ничего, кроме того, что она носила одежду одного с Люси размера и присылала племяннице донашивать свои безобразные платья. Спустя много лет, приобретя склонность к рефлексии, Паттерсон понял, что эксцентричная старомодность тетиных нарядов придавала Люси дополнительное очарование, делала непохожей на других девушек, пробуждала жалость и сочувствие к бедности и девической неловкости.

Люси служила тогда в Колумбийском университете лаборанткой у биолога, который занимался изучением одноклеточных морских растений. Эта работа никак не вязалась с ее внешностью, и, что было еще более удивительным, Люси заявила Оливеру о своем намерении не бросать в дальнейшем науку независимо от того, выйдет она за него замуж или нет, а впоследствии получить степень и заняться самостоятельными исследованиями. У Оливера преданность Люси биологии, готовность целый день возиться, как он говорил, с какими-то водорослями, вызывала сдержанное удивление, но поскольку это занятие не портило ее красоту и позволяло жить в Нью-Йорке, Оливер не стал сразу же противиться ему.

Оба они были высокими, блестящими, чистыми молодыми людьми, и если спустя годы, оглядываясь назад, Паттерсон видел призрачность их блеска, то тогда, смотря на них, с серьезными лицами стоящих у алтаря (в Нью-Йорке – Оливер заявил, что не хочет начинать семейную жизнь в Хартфорде), он чувствовал, что все браки, заключенные в Америке в этот солнечный июньский день, просто обязаны попасть в число самых удачных.

На свадьбе Паттерсон, немного перебрав шампанского, припасенного старым Крауном еще до «сухого закона», оглядел подозрительно комнату и заявил: «Чертовски странная свадьба. Здесь нет ни одного гостя, который спал с невестой». Люди, услышавшие его, засмеялись, и его репутация острослова и человека, которому опасно доверять лишнее, стала еще более прочной.

На следующий день Паттерсон вернулся на поезде домой в Хартфорд; сидя рядом с Кэтрин, на которой он женился тринадцать месяцев назад, он вдруг понял, что его брак – ошибка. С этим следовало смириться, Кэтрин ни в чем не была виновата. Паттерсон знал, что он не станет ничего менять и постарается не причинять Кэтрин страданий. Прикрыв глаза, еще во власти паров шампанского, он думал о том, что эта ошибка будет долгой, мирной, скрытой. В то время Паттерсон был циником и пессимистом, и ощущение пожизненной непоправимости совершенного казалось ему естественным для двадцати семи лет.

Вернувшись из свадебного путешествия, некоторое время Оливер и Люси жили в точности так, как планировали. Они сняли на Мюррей-Хилле квартиру с просторной гостиной, где нередко принимали энергичных молодых людей, хлынувших в ту пору в Нью-Йорк. По утрам Оливер отправлялся на маленький заводик, расположенный возле Джерси, случалось, испытываемые им аэропланы терпели крушение на лугах или соляных равнинах; Люси ежедневно, кроме субботы и воскресенья, спешила подземкой на Морнингсайд-Хейтс к своим водорослям, вечером возвращалась домой готовить обед, встречать гостей или собираться в театр, а реже – писать диссертацию. Она больше не носила тетиных нарядов, но ее собственный вкус оказался неопределенным, точнее, преднамеренно простеньким, девически скромным, в ней трудно было угадать жительницу Нью-Йорка.

Паттерсон старался почаще приезжать в город. Появляясь один, без Кэтрин, он всегда останавливался у Краунов, и к длинному списку предметов его зависти прибавились квартира и друзья Оливера. Паттерсон заметил, что, хотя на вид Люси вполне счастлива, она производит впечатление скорее гостя в этом браке, чем полноправного партнера. Отчасти это объяснялось ее застенчивостью, от которой она еще не освободилась, и врожденной способностью Оливера весело, без усилий, помимо собственного желания верховодить в любой компании.

Как-то после возвращения Паттерсона из Нью-Йорка Кэтрин спросила мужа, счастлива ли Люси. После недолгого раздумья Паттерсон сказал: «По-моему, да. Или почти счастлива. Но она надеется стать со временем еще более счастливой…»

В один год отец Оливера утонул возле Уотч-Хилла и Люси родила сына. Оливер поехал в Хартфорд, изучил типографские бухгалтерские книги, поговорил с матерью и управляющим, вернулся домой и велел Люси собирать вещи. Они переезжают в Хартфорд. Какие бы сожаления ни испытывал Оливер, отказываясь от авиастроительного завода и Нью-Йорка, он отбросил их по дороге в Хартфорд и никогда не делился ими ни с Паттерсоном, ни с Люси, ни с кем-то другим. Люси упаковала материалы для диссертации, работу над которой она уже никогда не завершит, позавтракала на прощание в ресторане с исследователем одноклеточных морских растений, заперла квартиру и отправилась вслед за мужем в большой дом Краунов в Хартфорде, где Оливер родился, вырос и который он пытался покинуть.