Люси Краун

Ирвин Шоу

Люси Краун

Irwin Shaw

LUCY CROWN

Печатается с разрешения наследников автора и литературных агентств The Sayle Literary Agency и The Marsh Agency Ltd.

© Irwin Shaw, 1956

© Перевод. А. Е. Герасимов, 2018

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

* * *

Посвящается Саксу Камминсу

Глава первая

В то время во многих барах и ночных клубах города звучала песня: «Я люблю Париж весенний, я люблю Париж осенний…» Это было в июле, в два часа ночи, когда бутылка шампанского подавалась за восемь тысяч франков, и певцы изо всех сил старались убедить туристов в том, что Париж стоит этих денег.

Негр с широким лицом гарлемского трудяги пел, сидя у желтоватого пианино в глубине длинной узкой комнаты. В дверях бара появилась женщина. Громкая музыка и нескромные взгляды сидящих у стойки заставили ее остановиться в нерешительности у входа. Хозяин бара, угадав в превосходно одетой и трезвой посетительнице американку, улыбаясь, вышел ей навстречу.

– Добрый вечер, – произнес он.

Хозяин говорил по-английски – бар его находился в восьмом районе, и американцы составляли значительную часть его клиентуры, особенно летом.

– Мадам одна?

– Да, – ответила женщина.

– Сядете у стойки или за столиком?

Женщина быстро оглядела стойку. Там расположились четверо мужчин разных возрастов – двое из них беззастенчиво разглядывали посетительницу – и девушка с длинными золотистыми волосами, которая говорила соседу: «Чарли, дорогой, повторяю четвертый раз – сегодня я уйду с Джорджем».

– За столиком, если можно, – сказала женщина.

Хозяин повел ее в центр комнаты, на ходу оценивая посетительницу наметанным глазом. Он решил усадить ее рядом с тремя другими американцами, двумя мужчинами и женщиной, немного шумными, но приличными людьми, которые все время заказывали пианисту «Леди из Сент-Луиса». Поскольку женщина пришла одна, а время было позднее и американцы не владели французским, у них вполне могло возникнуть желание угостить даму.

«Готов поспорить, в молодости она была недурна, – подумал хозяин. – И сейчас очень хороша. Натуральная блондинка с крупными нежными серыми глазами. Почти без морщинок. Умеет одеваться и преподносить себя. Длинные ноги. Обручальное кольцо, но пришла одна. Видно, муж пал жертвой tourisme[1] и переедания и свалился в гостинице, а жена полна энергии и жаждет подлинного Парижа, а может быть, и пикантного приключения, на которое она уже не может рассчитывать у себя дома, на американском Среднем Западе».

Хозяин подвинул столик для гостьи, с одобрением рассматривая прямые плечи, крепкую шею и грудь, элегантное, хорошо сшитое черное платье, приятную, почти девичью благодарную улыбку, с которой садилась женщина. Он пересмотрел свою первую оценку. На вид не старше сорока трех – сорока четырех, решил он. Возможно, приехала без мужа. Деловая женщина – таких немало среди американок.

Вся жизнь в разъездах, перелетах, интервью, и при этом в любых обстоятельствах всегда причесана волосок к волоску.

– Полбутылки шампанского, мадам? – спросил хозяин.

– Нет, благодарю.

Хозяину понравился тембр ее голоса. У него был тонкий слух, и часто американская и английская речь резала ему ухо. Голос женщины звучал негромко, мелодично и естественно.

– Пожалуйста, бутерброд с ветчиной и бутылку пива.

Хозяин поднял брови, изобразив на лице удивление, даже некоторое недовольство.

– Понимаете, мадам, у нас установлена минимальная плата за заказ, которая включает в себя стоимость нескольких напитков, поэтому я предложил бы…

– Нет, спасибо, – решительно отказалась женщина. – В гостинице мне сказали, что у вас можно перекусить.

– Конечно, конечно. У нас есть specialite[2] – луковый суп с гренками, приготовленный…

– Спасибо, мне один бутерброд.

Хозяин пожал плечами, слегка поклонился, отдал заказ официанту и вернулся на свое место за стойкой. «Неужели она пришла сюда в такой час ради бутерброда с ветчиной?» – подумал он.

В промежутках между приемом новых посетителей и проводами уходящих он посматривал на нее. Одинокие женщины появлялись в его баре в два часа ночи не первый раз, и почти всегда он знал, что им надо. Это были алкоголички, у которых уже не осталось денег на выпивку, необузданные молодые американки, хватающие от жизни все, что попадется под руку, – до тех пор пока папа не отберет у них чековую книжку и не посадит на корабль; попадались среди них разведенные, живущие на алименты женщины, которые ежеминутно ощущали приближение старости, – эти страшились возвращаться вечером одни в свои гостиничные номера из-за боязни самоубийства. Ночной клуб, конечно, должен бурлить разгульной жизнью, и хозяин делал все, что мог, для поддержания видимости, но он-то знал цену этому веселью.

Женщина неторопливо жевала бутерброд, запивая пивом; она, конечно, не походила ни на буйную молодую американку, ни на алкоголичку и, судя по одежде, отнюдь не перебивалась алиментами. Если она и была одинока, то не показывала это. Хозяин увидел, что американцы повернулись и, как он и предполагал, заговорили с ней; они старались перекричать музыку, но она вежливо улыбнулась и покачала головой, отказываясь от какого-то их предложения, и они оставили ее в покое.

Ночь тянулась медленно, и у хозяина было время размышлять об этой женщине. Она слушала пение, откинувшись в кресле, а он, изучая ее сквозь завесу сигаретного дыма, вспоминал двух женщин, которые, как он понимал с самого начала, были для него слишком хороши. Женщины тоже знали это, и поэтому хозяин думал о них с романтической грустью и посылал последней из них, вышедшей замуж за полковника французских ВВС, цветы ко дню рождения. «У нее редкое сочетание мягкости и уверенности в себе, – подумал хозяин. – Почему она не зашла сюда десять лет назад?»

Затем ему пришлось выйти на кухню. Проходя мимо столика американки, хозяин улыбнулся ей; она ответила ему, и он обратил внимание на белизну ее слегка неровных зубов и свежесть кожи. В дверях кухни он удивленно покачал головой, подумав: «И как такую женщину занесло в мою дыру?»

Он решил на обратном пути остановиться у ее столика, угостить и попытаться выяснить это.

Вернувшись с кухни, он увидел, что двое американцев перебрались из угла комнаты к ее столику; они оживленно разговаривали, женщина улыбалась то одному, то другому. Иногда, обращаясь к более симпатичному юноше, она касалась пальцами его руки.

Хозяин прошел мимо. «С ней все ясно, – подумал он. – Любит молодых». Ему показалось, будто его предали, осквернив воспоминания о двух женщинах, которые были слишком хороши для него.

Вернувшись за стойку, он старался больше не смотреть на женщину. Студенты, сделал вывод он. И один к тому же в очках. Всех коротко остриженных американцев моложе тридцати пяти хозяин считал студентами, но эти – долговязые, тощие, с руками и ногами вдвое большими, чем у любого француза, казались самыми истинными, неподдельными представителями. «Мягкая и уверенная в себе, – подумал он, обманутый первым впечатлением. – Черта с два!»

На полчаса хозяин отвлекся от своих мыслей, встречая и провожая многочисленных посетителей. Затем наступила небольшая передышка, и он снова посмотрел на женщину. Она по-прежнему сидела с молодежью, парни болтали, не умолкая, но американка уже не слушала их. Подавшись вперед, она внимательно смотрела в направлении стойки.

Сначала хозяину показалось, что она наблюдает за ним, и он чуть улыбнулся – вежливый знак симпатии. Не увидев ответа на лице женщины, он понял, что она смотрит не на него, а на человека, сидящего за стойкой.

Хозяин бросил взгляд на мужчину и подумал с легкой горечью: «Ну конечно». Это был американец по фамилии Краун – молодой человек лет тридцати, с тронутыми сединой волосами, высокий, но не чрезмерно, как те двое. В его больших серых глазах с густыми черными ресницами застыла настороженность, а пухлые, причудливо изогнутые губы выдавали досадное безволие их обладателя, источник многих бед. Хозяин знал его, как и сотню других людей, которые заходили в бар несколько раз в неделю. Хозяин помнил, что Краун живет неподалеку, что в Париже он уже давно, и заходит выпить обычно поздней ночью, один. Пил он мало, не больше двух рюмок виски, хорошо говорил по-французски; женщины постоянно засматривались на него, но это не вызывало у Крауна излишнего самодовольства.

Хозяин подошел к Крауну и поздоровался с ним за руку, обратив внимание на его загар.

– Добрый вечер, – сказал он. – Давненько вас не видел. Где пропадали?

– В Испании, – ответил Краун. – Я вернулся три дня назад.

– А, вот откуда такой загар, – сказал хозяин и огорченно коснулся своей щеки. – А я совсем зеленый.

– Самый подходящий цвет для ночного клуба. Не расстраивайтесь, – серьезно сказал Краун. – Клиенты чувствовали бы себя здесь неуютно, если бы на ваших щеках горел румянец. Они заподозрили бы что-то неладное.

Хозяин рассмеялся.

– Может, вы и правы. Позвольте вас угостить, – сказал он и махнул рукой бармену.

– В этом заведении действительно есть что-то подозрительное, – сказал Краун. – Смотрите, как бы кто-нибудь не донес в полицию, что вы угощаете американца.

Да, сегодня он уже изрядно принял, подумал хозяин и сделал бармену знак глазами, чтобы тот приготовил что-нибудь послабее.

– Вы ездили в Испанию по делам? – спросил хозяин.

– Нет, – ответил Краун.

– За удовольствиями?

– Нет.

Хозяин заговорщически улыбнулся.

– Женщина…

Краун усмехнулся.

– Люблю беседовать с вами, Жан, – сказал он. – Как это мудро – отделить женщину от удовольствий. – Он покачал головой. – Нет, женщина тут ни при чем. Я ездил туда потому, что не знаю испанского. Хотелось немного подзарядиться, а нигде так не зарядишься, как там, где ты не понимаешь никого и никто не понимает тебя.

– Многие туда ездят, – согласился хозяин. – Сейчас Испания всем нравится.

– Конечно, – сказал Краун, потягивая напиток. – Бедная, плохо управляемая страна с малочисленным населением. Как ее не любить?

– Вы шутник, мистер Краун.

Краун серьезно кивнул головой.

– Да уж, – сказал он, опустошил бокал и положил пятитысячефранковую купюру за выпитое им до того, как хозяин подошел к нему. –   Если у меня когда-нибудь будет бар, приходите, Жан, я тоже угощу вас.

Пока американец ждал сдачу, хозяин оглядел комнату и увидел, что женщина, сидящая со студентами, пристально смотрит на Крауна.

«Этот не про вашу честь, – злорадно подумал хозяин. – Держитесь своих студентов».

Он проводил Крауна до двери и вышел на улицу глотнуть свежего воздуха. Краун постоял минуту, разглядывая здания, темнеющие на фоне звездного неба.

– Когда я учился в колледже, – сказал он, – я думал, что Париж – город радости.

Он повернулся к хозяину и пожал ему руку на прощание.

Вдыхая прохладный воздух, хозяин смотрел вслед медленно удаляющемуся по безлюдной улице Крауну. Американец, взрывая безмолвие спящего города гулким постукиванием своих каблуков, казался хозяину грустным, терзаемым сомнениями человеком. Странное сейчас время, подумал хозяин, глядя вслед уменьшающейся фигуре, попавшей в отсвет уличного фонаря. Плохое время для одинокого человека. Интересно, как бы выглядел сейчас Краун на улице в Америке.

Хозяин вернулся в бар и недовольно нахмурился, ощутив густоту табачного дыма. Пройдя за стойку, он увидел, что женщина встала и стремительно направилась к нему, оставив студентов в растерянности и недоумении.

– Не могли бы вы помочь мне? – сказала она.

Ее голос звучал напряженно, он словно неохотно подчинялся ей, лицо казалось безжизненным и возбужденным одновременно – ночь оставила на нем свою печать.

«Я ошибся, – решил хозяин, вежливо улыбаясь. – Ей уже порядком за сорок пять».

– К вашим услугам, мадам.

– Тот человек, что стоял здесь, – сказала женщина. – Вы с ним вышли…

– Да?

Хозяин посмотрел на нее настороженно, выжидательно; Господи, в ее-то возрасте, подумал он.

– Не знаете, как его зовут?

– Хм… дайте вспомнить.

Желая помучить ее, хозяин сделал вид, будто вспоминает, возмущенный этим явным и непристойным преследованием, оскорбляющим память тех двух его женщин.

– Кажется, знаю, – сказал он. – Краун. Тони Краун.

Его собеседница закрыла глаза и схватилась за стойку, словно боялась упасть. Пораженный хозяин увидел, как через мгновение она открыла глаза и легким нетерпеливым движением оттолкнулась от бара.

– Вам известно, где он живет? – спросила женщина.

Ее голос звучал теперь спокойно, и хозяин с удивлением почувствовал: если он скажет – нет, женщина испытает облегчение.

Он пожал плечами и дал адрес. Учить людей правилам хорошего тона не входит в его обязанности. Он содержит бар и, значит, должен заботиться о том, чтобы клиенты оставались довольны. Если для этого нужно сообщить стареющей женщине адрес молодого человека – что ж, это их дело.

– Вот, – сказал он, – я вам запишу.

Он набросал адрес на листке и вырвал его из блокнота. Она взяла бумажку, и он заметил по вибрации листка, что руки у нее дрожат.

И тут он не смог удержаться, чтобы не сказать гадость:

– Разрешите дать вам совет, мадам, – прежде позвоните. А еще лучше, напишите. Мистер Краун женат. На очаровательной особе.

Женщина посмотрела на него так, словно не поверила своим ушам. Затем она рассмеялась – легко, непринужденно, музыкально:

– Глупый вы человек. Это мой сын.

Она сложила листок, внимательно посмотрев на него, и спрятала в сумочку.

– Спасибо, – сказала она. – Всего хорошего. Счет я уже оплатила.

Он поклонился и проводил ее взглядом, чувствуя себя болваном.

Американцы, подумал он, самые загадочные люди на земле.

Глава вторая

Заглядывая в прошлое, мы отыскиваем тот поворотный момент, когда русло нашей жизни повернуло в сторону, момент начала необратимого движения в новом направлении. Перемена может быть следствием целенаправленных действий или случайной; мы оставляем за спиной счастье или горе, устремляемся к новому счастью или же к еще большему горю, но пути назад нет. Это может быть миг, когда вы чуть-чуть повернули руль автомобиля, переглянулись с кем-то, произнесли фразу; это может быть длинный день, неделя или сезон мучительных сомнений, когда руль многократно поворачивается из стороны в сторону, и незначительные в отдельности события накладываются одно на другое.

Для Люси Краун это было лето.

Оно начиналось, как любое другое.

По округе разносился стук молотков – дачники затягивали окна сетками от насекомых, и на воду для удобства первых купальщиков спускались плоты. В спортивном лагере, разбитом на берегу озера, пропалывали бейсбольную площадку, каноэ размещались на стойках, а на флагштоке перед столовой водружали новый позолоченный мяч. Владельцы двух гостиниц в мае заново покрасили здания – шел 1937 год, и даже в Вермонте казалось, что Великая депрессия осталась позади.

В конце июня, когда Крауны – Оливер, Люси и Тони, которому в то лето исполнилось тринадцать лет, – выехали на дачу, арендуемую второй год подряд, они сразу погрузились в радостную атмосферу предпраздничного ожидания, царившую на озере. Радость обостряло и то обстоятельство, что Тони наконец-то выздоровел после тяжелой болезни.

Оливер располагал до возвращения в Хартфорд только парой недель, и он посвящал большую часть времени Тони – рыбачил с ним, плавал, гулял по лесу; он пытался, как можно деликатнее, дать сыну возможность почувствовать себя здоровым тринадцатилетним подростком, не превышая уровень нагрузок, установленный для Тони семейным врачом Сэмом Паттерсоном.

И вот эти две недели подошли к концу. В воскресенье чемодан с вещами Оливера уже стоял на веранде коттеджа. Вокруг озера сновали автомобили – отяжелевшие после воскресного обеда мужья, жмурясь от солнца, садились в машины, чтобы вернуться в город, где они работали; согласно американской традиции самые длинные каникулы у тех, кто в них меньше всего нуждается.

Оливер и Паттерсон расположились в полотняных шезлонгах на лужайке под кленом, лицом к воде. В руках они держали бокалы с виски, разбавленным содовой, и время от времени покачивали их, наслаждаясь позвякиванием льдинок о стекло.

Мужчины выделялись высоким ростом, их объединяло одинаковое социальное положение и уровень образования, но они заметно разнились характерами. Атлетически сложенный Оливер был быстр, точен и энергичен в движениях. Паттерсон, похоже, уделял недостаточно внимания своему физическому состоянию. Его сутулость казалась естественной, и даже когда он сидел, вас не отпускало ощущение, что ходит он слегка сгорбившись. Тяжелые ленивые веки постоянно прикрывали его глаза, из уголков которых исходили морщинки, порожденные смехом. Брови у него были густые, нависающие, непокорные, а волосы – жесткие, неровно подстриженные, изрядно тронутые сединой. Оливер, превосходно знавший Паттерсона, сказал как-то Люси, что, вероятно, однажды Паттерсон посмотрел на себя в зеркало и трезво рассудил, что он может остаться заурядно красивым, как актер на вторые роли, или же немного распуститься и смириться с интересной проседью. «Сэм – умный человек, – одобрительно говорил Оливер, – он выбрал седину».

Оливер уже оделся для города. Он был в костюме из легкой полосатой ткани и голубой рубашке; его голова заросла, потому что, находясь в отпуске, он не утруждал себя хождением к парикмахеру; за время, проведенное на озере, он покрылся ровным загаром. Глядя на него, Паттерсон подумал, что сейчас, когда благотворное двухнедельное воздействие природы на организм оттеняется по-городскому деловым костюмом, Оливер особенно хорош. Ему следует отпустить бороду, лениво подумал Паттерсон, с ней он выглядел бы еще более впечатляюще. Он похож на человека, который занят сложным, важным и даже опасным делом, этакий командир-кавалерист армии конфедератов времен Гражданской войны. «Если бы при такой внешности, – решил Паттерсон, – я всего лишь управлял типографией, доставшейся мне по наследству от отца, я испытывал бы чувство неудовлетворенности».

Возле дальнего берега озера, где пологая гранитная скала сползала в воду, виднелись крошечные фигурки Люси и Тони, покачивающихся в маленькой лодочке. Тони удил рыбу. Люси не хотела плыть с ним из-за скорого отъезда мужа, но Оливер настоял на обычном распорядке дня – не только ради сына, но и потому, что замечал в Люси склонность придавать чрезмерное значение встречам, проводам, дням рождения и праздникам.

Паттерсону еще предстояло зайти в гостиницу, которая находилась в двухстах метрах от коттеджа, чтобы собрать вещи и сменить вельветовые брюки и рубашку с короткими рукавами на костюм. Летний домик был тесен для гостей.

Когда Паттерсон предложил приехать на уик-энд, чтобы осмотреть Тони, избавив Люси от необходимости возвращаться для этого в Хартфорд в середине лета, Оливера тронуло такое внимание со стороны друга. Но когда Краун увидел остановившуюся в гостинице миссис Уэлс, его благодарность убавилась. Миссис Уэлс, аппетитная брюнетка со стройной фигурой и живыми глазами, прибыла из Нью-Йорка. Паттерсон не реже двух раз в месяц находил предлоги посещать этот город без жены. Миссис Уэлс приехала в четверг, на день раньше Паттерсона, и собиралась прожить здесь до вторника. На людях Паттерсон и миссис Уэлс держались строго, без вольностей. Но Крауна, дружившего с Паттерсоном, записным любителем хорошеньких женщин, трудно было провести. Сдержанность не позволяла Оливеру произнести что-нибудь вслух на этот счет, но его признательность Паттерсону за визит в неблизкий Вермонт угасла, уступив место дружескому, хотя и циничному любопытству.

Из спортивного городка, находившегося на другом берегу озера, в полумиле от коттеджа, донеслись негромкие звуки горна. Потягивая напитки, мужчины слушали их, пока они не замерли над водой.

– Как архаично звучание горна, правда? – сказал Оливер и посмотрел в сторону маленькой лодочки с женой и сыном, виднеющейся возле кромки тени, которую отбрасывала гранитная скала. – Побудка, сбор, спуск флага, отбой…

Он покачал головой.

– А еще называется – подготовка нового поколения к завтрашнему дню.

– Лучше бы они включали сирену, – сказал Паттерсон. – Всем в укрытие. Воздушная тревога. Отбой воздушной тревоги.

– Разве ты не оптимист? – добродушно спросил Оливер.

Паттерсон усмехнулся:

– В душе – да. Но мрачные доктора внушают больше доверия пациентам. Я не могу устоять перед соблазном.

Они посидели в тишине, вспоминая смолкнувшие звуки, мысленно рисуя картины старинных войн, менее жестоких, чем современные. Телескоп Тони лежал на траве возле Оливера, он лениво поднял его, поднес к глазам и навел резкость. В окуляре трубы лодка стала более крупной, отчетливой, и Оливер увидел, что Тони сматывает удочки, а Люси начинает грести к дому. На мальчике был красный свитер, несмотря на летнее солнце. Люси загорала в купальном костюме, ее шоколадная спина темнела на фоне голубовато-серого гранита. Она гребла ровно и уверенно, иногда случайно вспенивая веслами гладь озера. «Мой корабль приближается к причалу», – подумал Оливер и улыбнулся тому, что маленькая лодочка породила в сознании торжественную картину прибытия океанского лайнера.

– Сэм, – сказал Оливер, не отрывая телескопа от глаза, – у меня к тебе просьба.

– Какая?

– Прошу тебя повторить Люси и Тони все, что ты сказал мне.

Паттерсон, казалось, дремал. Он лежал в кресле с прикрытыми глазами, уткнув подбородок в грудь и вытянув ноги.

– И Тони тоже? – пробормотал он.

– Обязательно, – сказал Оливер.

– Ты уверен, что это необходимо?

Оливер опустил телескоп и решительно кивнул:

– Абсолютно. Он нам полностью доверяет… пока.

– Сколько ему сейчас лет? – спросил Паттерсон.

– Тринадцать.

– Поразительно.

– Что именно?

Паттерсон снова усмехнулся:

– В наше-то время. Тринадцатилетний мальчик, верящий своим родителям.

– Ну, Сэм, – сказал Оливер, – теперь ты изменяешь себе ради эффектной фразы.

– Возможно, – охотно согласился Паттерсон.

Он потягивал напиток, глядя на лодку, плывущую вдали от берега среди солнечных бликов.

– Люди всегда просят докторов сказать им правду, – произнес он. – А когда они выслушивают ее… слишком многие жалеют о своей просьбе, Оливер.

– Скажи мне, Сэм, – обратился Оливер к другу, – ты всегда говоришь правду, когда тебя просят?

– Редко. Я придерживаюсь другого принципа.

– Какого?

– Принципа щадящей целительной лжи, – пояснил Паттерсон.

– Я не верю в существование целительной лжи, – возразил Оливер.

– Ты же северянин, – сказал, улыбнувшись, Паттерсон. – Не забывай, я родом из Виргинии.

– Ты не более виргинец, чем я.

– Положим, – сказал Паттерсон, – мой отец родом из Виргинии. Это накладывает отпечаток.

– Где бы ни родился твой отец, – сказал Оливер, – иногда ты должен говорить правду, Сэм.

– Согласен.

– В каких случаях?

– Когда, по моему мнению, люди в состоянии ее вынести, – шутливо произнес Паттерсон.

– Тони может вынести правду, – сказал Оливер, – у него хватит мужества.

Паттерсон кивнул.

– Да, это верно. Ему ведь уже тринадцать.

Он немного отпил из бокала и поднял его, разглядывая на свет.

– А как насчет Люси? – спросил он.

– О ней не беспокойся, – уверенно сказал Оливер.

– Она того же мнения, что и ты? – поинтересовался Паттерсон.

– Нет.

Оливер сделал нетерпеливый жест.

– Ее бы воля, парень дожил бы до тридцати лет, считая, что детей находят в капусте, что люди никогда не умирают, а конституция гарантирует Энтони Крауну пожизненное всеобщее обожание.

Паттерсон усмехнулся.

– Ты вот улыбаешься, – сказал Оливер. – Пока у человека не родится сын, он полагает, что должен только выкормить его и дать образование. А потом оказывается, что надо ежечасно сражаться за его бессмертную душу.

– Тебе бы завести еще нескольких. Тогда бы дискуссия шла более мирно.

– Что ж, других детей у нас нет, – спокойно сказал Оливер. – Ты поговоришь с Тони или нет?

– Почему бы тебе самому не побеседовать с ним?

– Я хочу, чтобы это прозвучало официально, – ответил Оливер. – Чтобы он услышал из авторитетных уст приговор, не смягченный любовью.

– Не смягченный любовью, – тихо повторил Паттерсон, думая: «Странный человек Оливер. Я не знаю никого, кто бы так выразился – не смягченный любовью. Приговор из авторитетных уст: “Мой мальчик, не надейся дожить до глубокой старости”». – Хорошо, Оливер. Под твою ответственность.