Герцог с татуировкой дракона

– Нет, – зарыдала она, хватаясь за горло. – Мортимер, как ты мог!

Ее брат пожал плечами.

– Да ладно тебе, Утка. Это всего лишь кролики. Какая разница, поймаю я их силками на поле или возьму из клетки?

– Ты знал, что они мои, я их спасла от голода, когда они остались сиротками. У них были имена, Мортимер! Они были моими друзьями!

– А теперь они стали твоей едой, – самодовольно сказал Мортимер.

– Мы… ели их. – Вся краска сошла с ее лица, по которому пошли лиловые пятна. Лорелея прижала рот ладонью, ее передернуло один раз, другой, затем она бросилась из комнаты так быстро, насколько позволяла ее хромота.

– Смотреть на то, как она бегает, всегда меня веселило, – хихикнул Мортимер.

Не способный дотянуться до нее со своей кровати из-за проклятых ран, юноша наблюдал, как Лорелея, держась за стену, спасалась бегством, исчезая за углом разъяренным облаком кудряшек.

Желчь разлилась в его груди, заполняя рот тягучей жидкостью. Его скулы свело, и к горлу подкатил ком жгучей ярости, раскаленной, словно угольный брикет в камине.

– Что за дурочка, – сочувственно произнес Мортимер. – Даже если она и собиралась выпустить на свободу тех тварей из клетки, они в любом случае оказались бы у меня в силках. Или на прилавке мясника. Поймем ли мы когда-нибудь женщин?

– Вы… сделали это нарочно. – В конце концов он совладал со своим горлом и резко произнес слова, преодолевая гнев. – Чтобы обидеть ее.

Голубые глаза превратились в гранитно-серые.

– Поосторожнее, калека. Отец сказал, что вы можете остаться у нас, но только потому, что я этого хочу.

– Зачем? – Он имел в виду жестокое обращение Мортимера со своей дорогой сестрой, но тот понял его иначе.

– Мне скучно. – Мортимер еще раз повел плечом, словно подчеркивая свое безразличие. – А вы загадка, которую я хочу разгадать.

Гнев не утихал. Он разлился по телу расплавленным металлом, застывая в форме будущего оружия. Добрался до беспрестанно пульсирующей сломанной лодыжки. Дробью проник в голову. Острым уколом – под ребра при каждом вдохе. Он придавал ему сил, воссоздавал его.

Этот гнев придаст ему сил. Безусловно… но не сейчас. Потом, когда окрепнет.

Мортимер продолжил:

– Вы бы видели себя. Когда ожоги пузырились, а потом лопались. Это было самое отвратительное. И Утка постоянно крутилась у доктора Холкомба под ногами, играя в медсестричку. Травы принесет с болота. И давай готовить для вас зелье. Удивляюсь, как она вас не отравила или не накормила какой-нибудь ерундой.

Они оба уставились в коридор, в котором скрылась девушка.

– Не привязывайтесь, – презрительно фыркнул Мортимер. – Вы для нее лишь очередная дикая зверушка. И как только вы подлечитесь, она вас выпустит на свободу, чтобы вы снова влезли в какое-нибудь дерьмо. Она никого из своих подопечных долго не держит. Тем более, какой интерес может быть между высокородной калекой и худородной калекой. Хотя было бы уморительно понаблюдать за тем, как вы вдвоем куда-нибудь идете.

Жар в его венах молниеносно превратился в лед. Закалял его. Его кровь успокоилась, ожидая нового приказа. Он настроился на вспышку гнева, на адское пламя ярости. Но нет. Он понял, что испытывал это чувство прежде. Прежде, чем лишал жизни.

Или жизней.

Невозмутимо. Хладнокровно.

«Итак, – спокойно думал он. – Я все-таки чудовище».

И в этот момент он был этому рад.

– Вы считаете себя опасным, так ведь? – безошибочно определил Мортимер.

– Ничем я себя не считаю.

– Может быть, так и есть. Знаете, мы с доктором Холкомбом ходили к тому открытому могильнику, заполненному жертвами холеры из Ист-Энда. Королева хорошо заплатила, чтобы их похоронили подальше от города. Вперемешку с теми трупами бросили, так, для разнообразия, несколько тех, кто встретил свою судьбу на Галлоуз-Корнер. Иногда… прежде чем заполненный могильник закроют плитами, одна или две жертвы убийства попадают в эту груду.

Мортимер наклонился, неприятно приблизив свое большое квадратное лицо.

– Доктор Холкомб говорит, что вы слишком крупный и здоровый, чтобы страдать холерой. У вас синяки вокруг шеи, но они не от веревки. Так кто вы, нам интересно? Преступник или жертва?

Может быть, и тот и другой.

Мортимер нежно потрепал его раненую руку.

– Не исключено, что когда-нибудь выяснится, кто из нас опасней…

Мортимер выпрямился, насмешливо фыркнул и, резко развернувшись, вышел, непринужденно сцепив руки за спиной.

Он задрожал в свете одинокой свечи, браня свое беспомощное тело. О, Мортимер Везерсток найдет, как выгодно его пристроить…

В один прекрасный день он накажет брата Лорелеи за все синяки на ее невинном теле.

За то, что он заставлял ее плакать.

Глава третья

Лампа в руке Лорелеи дрожала, обращая полуночные тени в зловещие призраки, пока она, с трудом передвигая ноги, кралась по коридору. Казалось, что громкие удары ее сердца эхом отражаются от стен восточного крыла Саутборн-Гроув. А ее дыхание в полной тишине гремело, как выстрелы скорострельного пистолета. Оно было настолько громким, что его могли слышать призраки.

Разбуженная ужасными звуками, она подумала, что это снова Сайрус и Жанна д’Арк. Вой и драка. У гончих было всего семь ног, три глаза и один хвост на двоих, однако они продолжали играть, как щенки. И временами игра принимала серьезный оборот.

Однако они не были ночными животными.

Саднящие душу звериные крики привели ее к его комнате. Она застыла перед дверью, прижав ухо к холодному дереву.

Ни одно из известных ей животных не способно издавать такие звуки.

И ни один человек.

Мучения, вызывающие такие почти потусторонние крики. Завывания. Мольбы. А потом долгий жалобный стон, слишком хриплый для плача, но не доходящий до пронзительного визга.

Что-то в этом шуме заставило кончики ее пальцев в сомнении замереть на дверной ручке. А если он там не один? Может, его кто-то терзает? Очень похоже. Надо ли ей идти на помощь?

А если его терзал Мортимер?

Она решительно распахнула дверь и ворвалась в комнату.

Лорелея не знала, радоваться ей или печалиться оттого, что его огромное тело сражалось исключительно с темнотой.

И какие демоны не давали ему спокойно спать?

От веревок доктор Холкомб освободил его пару дней назад, и теперь эти длинные сильные руки с пугающим отчаянием отражали незримых нападавших.

– Вам меня не достать, – рычал он. – Не сегодня.

Кто на него нападал? За что?

Фонарь она поставила у двери, решив, что приближать его к молотящим воздух конечностям небезопасно. Осмелившись подойти, Лорелея увидела, как влажные простыни обвили его сухощавые вертящиеся чресла. Его пижама валялась на полу, словно он, сорвав ее с тела, намеренно отбросил подальше.

Лицо его оставалось в тени, мечась из стороны в сторону так, что на шее вздувались жилы.

– Только дотронься этим до меня, и ты пожалеешь, – предупредил он.

– Я? – сложив руки, пискнула она.

– Клянусь, я выпотрошу тебя тупым ножом и поимею твой труп!

– Простите? – выдохнула она.

Его голос казался моложе, чем днем. За бравадой слышалась нотка страха.

– Отпустите меня! – угрожал он. – Отпустите… меня, – теперь умолял он.

Умолял. И наносил удары. Сражение, как становилось все очевиднее, он ужасающе проигрывал.

«Боже милостивый! Пусть это будет ночной кошмар, а не… воспоминание».

Лорелея должна это остановить. Любым способом.

Его огромные кулаки все равно что молоты. Это ей известно. Но как она могла не подойти?

Драгоценные секунды ушли на разработку плана. Где можно коснуться мужчины, терзаемого жутким кошмаром, и не получить увечий? Пугливого коня хватают за холку. Змею сжимают под челюстями. Кролика берут за обе ноги и держат вверх тормашками, пока прилив крови к голове его не успокоит. Собаке вцепляются пальцами в горло, как зубами вожак стаи.

Ты их гладишь, успокаивая. Чтобы заслужить их доверие, ждешь, когда они сами сделают первый шаг навстречу.

Однако для своей же безопасности зверя сначала надо приручить.

И главное – ни за что не касаться морды ни крупных, ни мелких тварей.

Но мужчина? Что он за зверь? Не зная, как успокоить неистовую душу, она хотела уйти. И не могла.

Он тяжело застонал, когда она решила подойти к кровати. Его щеки были мокры от слез. Черные волосы спутались от пота.

Его кто-то терзал. Этого она вынести не могла.

Костяшками пальцев он чуть не поразил ее в горло, она едва увернулась, успев опереться ладонью на его перевязанную бинтами грудь.

– Проснитесь, – произнесла она, слегка тряся его за плечо. – Придите в себя.

Две огромные ладони схватили и сжали ее руки как железные кандалы. Когда он, задыхаясь, проснулся, все его тело дрожало, будто в конвульсиях. Он оторвал ее ладони от своего тела.

Боясь, что он сломает ей кости, она сама не сдержала стона пронзившей ее боли.

К ее удивлению, он ее не отпустил.

Он уставился на нее, его глаза были двумя вулканическими жерлами ярости. Зубы оскалились, острые и грозные. Он так тяжело дышал, будто только что на полной скорости пробежал лье.

Это был не тот мужчина.

Этот мужчина… просто чудовище.

– Это я, – пропищала она. – Лорелея.

Он отпустил ее так же стремительно, как схватил.

У него вырвался хриплый стон, когда он поглядел на свои руки так, будто те его предали. Он словно хотел избавиться от них.

Не обращая внимания на жгучую боль в руках, Лорелея осторожно провела пальцами по его горячему от лихорадки лбу. От ее прикосновений он вздрогнул.

– Это был только сон, – проворковала она. – Вы в безопасности.

Хотя он молчал, из уголков его глаз нескончаемым потоком текли слезы, сливаясь со струившимися со лба ручейками пота.

У него перехватило дыхание. Глубокие борозды легли между бровями, и все лицо напряглось.

– Вам больно, – громко сказала она.

Он снова что-то себе повредил? На груди повязка держалась прочно, как и бинты на плече, шее и правом боку, на его быстро заживающих ожогах. Ей послать за доктором? Или самой набраться смелости и проверить под облепившем чресла и запутавшимся вокруг ног одеялом?

– Чем я могу помочь? – лихорадочно спросила она.

За все то долгое мучительное время, что они выхаживали его, он не плакал. Ни разу.

И если он сейчас заплакал, значит, он совершено измучен.

– Где болит сильнее всего?

Ей в лицо смотрели черные глаза с покрасневшими белками, словно в поисках ответа на вопрос, который он не решался задать. Между ними протянулись и сплелись нити доверия, добавляя мягкий пастельный оттенок в их гобелен.

Не говоря ни слова, он осторожно взял ее за руку и положил себе на сердце.

Кожа у него оказалась теплее, чем она ожидала. Жестче. Его пульс бился под ее ладонью в неровном и бешеном ритме, все еще ведя сражение, следы которого он тщательно стер с лица.

Он снова стал тем же стоиком, как и прежде, только собравшаяся на его черных как сажа ресницах влага все еще превращала их в мокрые пики.

Она понимала его.

Его сильное, молодое и мужественное тело невероятно быстро шло на поправку. Но есть ли лекарство от одинокого и разбитого сердца?

Лорелея не могла ни о чем думать.

Его веки, трепеща, опустились, скрывая озера слез. Она почувствовала, что, кто бы ни смотрел на нее из темноты… он что-то спрятал. Он крепко сжал кулаки, что-то зарывая в простыни. Тени играли на его челюсти, когда он отстранился, пытаясь овладеть собой.

Инстинкт нашептывал ей, что она должна здесь очень аккуратно выдержать золотую середину между состраданием и жалостью.

В импульсивном порыве она отвела руку, склонилась над ним и прижалась губами к его груди, чуть выше сердца.

Он напрягся. Замер. Ровно настолько, чтобы задержать вдох, пока она не отстранилась.

– Это я тоже исцелю, – пообещала она. И она была готова на все, чтобы придумать, как залатать его разбитое сердце.

Он широко раскрыл глаза и посмотрел на нее так, словно она только что забрала у него или, наоборот, вернула ему душу.

Она нервно облизнула губы. Они отдавали мылом, солью и… им.

В воздухе вновь что-то поменялось, на этот раз опасно, гнетя ее предчувствием чего-то неведомого и непонятного.

Лорелея постаралась не обращать внимания.

– Вас кто-то мучил… во сне… Вы узнали, кто?

Он покачал головой.

– Те люди… они… – Его дыхание снова участилось, лицо скривилось от отвращения.

– Что они?

Он вздрогнул.

– Неважно.

– Я могу чем-то помочь?

Она склонилась, чтобы снова положить ладонь ему на грудь. Холодный ночной воздух, грозно покалывавший ее сквозь тонкую ночную сорочку, напомнил ей о развязанных лентах, свободно свисавших с воротника.

Слезы на его глазах высохли почти мгновенно. Пот превратился в соль. А его взгляд…

Лорелея сглотнула, подумав о том, что до этого всегда считала черный цвет холодным.

Жгучее обсидиановое пламя заплясало в скудном свете ее фонаря.

– Идите.

Слово, казалось, сдавило ему дыхание, когда он оторвал ее ладони от своих запястий и грубо оттолкнул.

– Простите? – обхватила она руками себя.

– Ночью ко мне больше не приходите. Никогда.

Лорелея ничего не понимала. Она ему не помогла? Не спасла его от нападавших, терзавших его во сне?

– А если у вас опять будет кошмар? – заспорила она. – Я просто не могу позволить…

– Оставьте их мне. Позвольте им меня забрать.

За мрачностью в его глазах таилась дикая, первобытная угроза.

– Но я…

– Вы не совладаете с ними! – ощетинился он. – А я не совладаю с собой…

Он схватился за волосы. Почему-то она не могла посмотреть вниз, на то, что еще скрывали простыни. Она его боялась, потому что он боялся себя. Но… она же ему сочувствовала.

– Просто уходите. Пожалуйста.

Жалобная нотка в его просьбе не допускала возражений. Он ее прогонял – так шипит загнанный в угол кот.

Сбитая с толку, подавленная, Лорелея побрела к двери настолько медленно, насколько могла, ожидая, что он ее позовет. Передумает и поймет наконец, что ему нужно ее общество.

Однако он не позвал, и она взяла фонарь и закрыла за собой дверь, желая изо всех сил забыть оставшийся у нее на губах чарующий вкус.

Неделю спустя Лорелея заглянула за дверь и увидела, что его темные ресницы трепещут над бледной щекой, дрожа от сна. Она понадеялась, что на сей раз сон был добрый.

Она тоже дрожала, но не от разбуженных той ночью эмоций, о которых ни он, ни она никогда не говорили, а от пришедшей ей в голову две ночи тому назад гениальной идеи.

За последние несколько дней, пока несильные дожди держали их дома, они осторожно сдружились, и Лорелея поняла, что наряду с болью его терзала скука. Ночью она проверяла его сон и, часто заставая бодрствующим, отвлекала от мрачных мыслей карточной игрой. В экарте или, порой, в вист. Она научила его криббиджу и шахматам, в которые он ее ни разу не обыграл. Хотя… порой Лорелея думала, что он ей поддавался. Взгляд его мрачных темных глаз блистал таким острым умом, и казалось странным, что он никогда не одержал над ней победы, даже когда она совершала чудовищные ошибки.

Ей казалось, он просто терпел ее общество. Не исключено, что оно даже доставляло ему удовольствие. Тем не менее в его взгляде часто сквозила отчужденность, или слова делались отрывистыми, а жесты резкими, словно острые лезвия.

Насколько мучительно зависеть от благорасположения чужака? В особенности если тот – чужак даже себе самому.

Помня об этом, Лорелея придумала для него новое дневное развлечение. Лучшее из всего, на что оказалась способна ее фантазия.

Она жестом пригласила в комнату сговорчивых слуг и молча указала им расставить по местам принесенное – этот танец на цыпочках без обуви они исполнили в совершенстве. Даже содержимое очень аккуратно расставленных коробок почти не произвело шума.

Легкомысленно улыбаясь в предвкушении своего торжества, она жестом поблагодарила помощников. Те с готовностью ответили ей тем же. Одним щелчком она закрыла за ними дверь… а повернувшись, встретила устремленный на нее немигающий взгляд угольно-черных глаз.

Лорелея изо всех сил старалась не выдать разочарования.

Не мог он поспать еще хоть пару минут? Тогда все было бы просто безупречно.

У нее тревожно скрутило внизу живота, как всегда, когда он так на нее смотрел; тяжелая ноша в руках опасно накренилась, а улыбка погасла.

Даже выставив себя глупышкой и фантазеркой, она почему-то неизменно читала в его взгляде признательность. Как будто спасала его от чего-то ужасного, даже если это был всего лишь короткий дневной сон.

«Глупо было надеяться его удивить», – подумала она с разочарованным вздохом. После ночи – той ночи – стало ясно, что даже чье-то едва колыхнувшее воздух дыхание немедленно пробуждало его. Его сон был чуток, как у зверя, спящего припав ухом к земле. Зверя, который ищет еду или боится быть съеденным.

Эта его черта ее глубоко трогала, заставляя думать, что подобные реакции развиваются у человека, живущего в условиях первобытной жестокости. Того, кто вынужден все время сражаться за существование.

Опершись ладонями на матрас, он с легкостью сел, ни на миг не отводя от нее взгляда… Силы возвращались к нему с пугающей быстротой. Сегодня доктор Холкомб снимет у него с ребер бинты.

Лорелея старалась не замечать, что его ночная рубашка расстегнута. Не смотреть на мышцы живота. Она старалась держаться с ним неизменно благопристойно…

Однако удавалось ей это лишь отчасти.

Синяки на теле почти прошли, равно как и ребра. И тем не менее свободно дышать он не мог. По крайней мере, в ее присутствии.

Ей пришло в голову, что с ее стороны невежливо так долго стоять и глазеть.

Он не пытался у нее ничего спросить. Не пошевелился, чтобы прикрыться или сгладить неловкость. Что-то в обращенном на нее взгляде или, возможно, в его посадке – с прямой спиной и расправленными плечами – выдавало некую осознанность, которой она не замечала прежде.

Он опустил черные глаза и бросил взгляд на свой обнаженный торс, будто изучая себя. Мускулистые горы груди. Глубокая ложбина между ними. Аккуратные симметричные пучки мышц живота. Она успела насчитать четыре гребня, прежде чем те исчезли под одеялом.

Чувствуя, как сухой язык прилип к небу, Лорелея посмотрела ему в глаза. На этот раз, встретившись с углями его зрачков, она заметила в них огонь не менее опасный, чем приглашение. Что-то неподдельное, сродни восхищению.

Он хотел, чтобы она на него смотрела? Хотел, чтобы ей понравилось то, что она видит?

И ей понравилось. Ей… понравилось.

Кашлянув, чтобы прочистить горло, она заковыляла к нему, болезненно осознавая свою хромоту.

– Я решила, что сегодня у вас день рождения.

Она постаралась придать голосу всю теплоту, на какую только была способна, дабы искупить всю мрачность обстановки.

Две эбеновых брови насмешливо взметнулись над глубоко посаженными глазами.

– Почему? Почему сегодня?

Такой его голос ей нравился. Резкий после сна и долгого молчания, но смягчаемый предупредительностью. И его отклик ее приободрил. Не потому, что придал уверенности, а просто потому, что воспоследовал. Обычно он оставался вопиюще невозмутимым.

Ощутив новый прил ив энтузиазма, Лорелея, осторожно держа обеими руками, подняла свое приношение.

– Просто потому, что сегодня повар испек особенно удачный торт.

Усевшись на край кровати, она провела вилкой по слоям роскошного десерта. Первым шел масляный крем-глазурь цвета пестрых яиц малиновки. Потом более мягкий слой, желтая, крахмальной густоты смесь сахара и масла. Центр обогащал палитру слоем охлажденного малинового варенья, после чего слои повторялась в обратном порядке. Желтая прослойка. Снова глазурь.

Аккуратно держа вилку над тарелкой, чтобы не уронить ни крошки, Лорелея поднесла кусочек торта к его раскрытым губам. О, она не могла дождаться, когда он его попробует. Его удовольствие ей трудно было себе вообразить…

Спокойно, но решительно тарелка и вилка были вырваны у нее из рук.

– Я сам могу есть.

– О, – у нее защекотало в носу. – Верно. Конечно, можете.

Как обычно, она смущенно улыбнулась, но опустила ресницы, чтобы не выдать чувств.

Разглядывая край одеяла и темную кожу у него на груди, она невольно подумала, почему так расстроилась. Ведь не хотелось же ей, чтобы он так и оставался немощным. Ей просто хотелось, чтобы он… остался рядом. Здесь. С ней. Чем скорее он поправится, тем скорее уйдет.

Доктор Холкомб сказал, что в гипсе ему осталось ходить недолго, до тех пор пока не окрепнет лодыжка. Гипс снимут через несколько дней.

А что, если… что, если она больше ему не понадобится? Что, если он уйдет из Саутборн-Гроув в поисках своего забытого прошлого?

Она едва сдержала слезы.

– Очень вкусно.

Он смотрел на нее. Подняв взор, Лорелея увидела, как он медленно жует торт. Вернее, он не жевал, а лакомился, наслаждаясь вкусом.

Она глотала одновременно с ним, ее рот наполнялся слюной, как будто это она только что откусила кусок.

– Ничего вкуснее не припомню.

Следующий кусок он уже не смаковал, как тот первый, отрезанный ею. Зато размером он был почти вполовину торта. Он ел, а в уголках его глаз прыгали смешинки. Не улыбка, а подобие веселья.

С опозданием Лорелея поняла: он только что попытался пошутить над своей дырявой памятью.

Она хихикнула. Потом еще раз.

Прежде чем снова приступить к торту, он спросил:

– Если вы решили, что сегодня у меня день рождения, может, вы заодно скажете, сколько лет мне исполнилось?

Воодушевленная, она поспешила ему ответить:

– Мортимер считает, что вы не старше его, а ему двадцать.

При упоминании ее брата искорки в его глазах обратились в пламя.

– Как считаете вы?

Лорелея моргнула. Прежде никто ее так не спрашивал. В груди разлилось приятное тепло. Он спрашивал ее потому, что хотел знать ее мнение, в обращенном на нее взгляде она не могла не заметить заинтересованности.

В свободное время она уже не раз размышляла, сколько ему лет. Изучив его взглядом, она постаралась рассудить как можно лучше.

Кто бы ни сотворил этого юношу, он явно пренебрег мелочами, однако уделил излишнее внимание его агрессивной мужественности – его черты резки, остры и жестки. Однако… стоило присмотреться внимательнее, и становилось ясно, что ваявшему его скульптору при всем желании не удалось скрыть налета чувственности. Узкая, будто разрез, верхняя губа, например, резко контрастировала с нижней. Крючковатый патрицианский нос, достойный завоевателя мира Цезаря. Скулы скорее варварские. Подбородок – чистое олицетворение воинственности. Не такой квадратный, как у Мортимера, но и не маленький. Подбородок, скорее подходящий не герою, а злодею. Посредине его украшала ямочка. От челюсти до левого уха на заживающих ожогах чешуйками розовела молодая кожа. Шея уходила под рельефно вылепленные ключицы и плавно перетекала в плечи.

Ей пришло в голову, что, сколь бы ни была мощна его челюсть, за все недели пребывания в Саутборн-Гроув он практически не брился. И, как она уже могла убедиться, прикасаясь кончиками пальцев… губами… грудь его тоже была гладкой. Безволосой.

Ведь у мужчины должны быть волосы?

То есть, может, он еще не мужчина… но наверняка уже не мальчик.

Голову ему обрили месяц назад. Теперь густые, цвета черного дерева волосы, не тронутые ни расческой, ни помадой, торчали в разные стороны.

Однако это ему, тем не менее, было к лицу.

Ему шло все.

Вспыхнув, Лорелея вспомнила, как увидела черные волосы, закрывающие его… его… Ну, неважно, как это называют. Мортимер, тем не менее, намекал, что тот недостаточно велик для взрослого мужчины.

Лорелея потупила взор. Она о подобных вещах, разумеется, не знала, а просто спросить не могла…

– Лорелея?

Ее имя прозвучало скорее призывом, а не вопросом.

Боже, она сказала чего-нибудь вслух?

Он перестал жевать. Прищурившись, он замер.

Прочищая горло, Лорелея не по-девичьи резко кашлянула.

– Я… я знаю, что вы наверняка старше меня, голос у вас мужской, а у большинства мальчиков моего возраста голоса примерно как у меня.

– Сколько вам лет? – быстро спросил он.

– Четырнадцать.

Он издал какой-то звук – одобрение тот выражал или осуждение, Лорелея разобрать не смогла.

– Допустим, вам семнадцать. Моложе двадцати, но уже почти взрослый.

У него было очень молодое, очень энергичное тело, но душа, отражавшаяся в этих глазах, видела в жизни, казалось бы, все, что только возможно. Или даже чуть больше?

– Тогда между нами было бы три года разницы, – произнес он так, словно это имело значение.