Звук и ярость

– Если ты его возьмешь, он перестанет. – Сказала Кэдди. – Тише. – Сказала она. – Ты можешь сейчас же вернуться. Вот. Вот твоя подушка. Видишь.

– Кэндейс, не смей. – Сказала мама.

– Позволь ему на нее посмотреть, и он замолчит. – Сказала Кэдди. – Приподнимись, я сейчас ее вытащу. Вот, Бенджи. Смотри.

Я смотрел на нее и стих.

– Вы чересчур ему потакаете. – Сказала мама. – Ты и твой отец. Вы не понимаете, что расплачиваться за это приходится мне. Буленька вот так же избаловала Джейсона, и он отвыкал два года, а я не настолько сильна, чтобы еще раз пережить то же самое с Бенджамином.

– Но зачем тебе беспокоиться из-за него. – Сказала Кэдди. – Я люблю о нем заботиться. Правда ведь, Бенджи.

– Кэндейс. – Сказала мама. – Я уже говорила тебе, чтобы ты не называла его так. Как будто мало того, что твой отец придумал тебе это нелепое уменьшительное имя. Я не потерплю, чтобы и его называли какой-то кличкой. Уменьшительные имена вульгарны. Ими пользуются только простолюдины. Бенджамин. – Сказала она.

– Посмотри на меня. – Сказала мама.

– Бенджамин. – Сказала она. Она взяла мое лицо в свои руки и повернула его к своему лицу.

– Бенджамин. – Сказала она. – Убери эту подушку, Кэндейс.

– Он заплачет. – Сказала Кэдди.

– Убери эту подушку, кому я говорю. – Сказала мама. – Он должен научиться послушанию.

Подушка ушла.

– Тише, Бенджи. – Сказала Кэдди.

– Пойди туда и сядь. – Сказала мама. – Бенджамин. – Она держала мое лицо рядом со своим.

– Прекрати это. – Сказала она. – Прекрати.

Но я не прекратил, и мама схватила меня в свои руки, и начала плакать, и я плакал. Потом подушка пришла назад, и Кэдди держала ее над головой мамы. Она потянула маму назад на кресло, и мама плакала, лежа на красной и желтой подушке.

– Тише, мама. – Сказала Кэдди. – Пойди наверх, ляг и болей спокойно. Я схожу за Дилси. – Она повела меня к огню, и я смотрел на яркие гладкие формы. Я слышал огонь и крышу.

Папа поднял меня вверх. Он пах как дождь.

– Ну, Бенджи. – Сказал он. – Был ты сегодня умником.

Кэдди и Джейсон дрались в зеркале.

– Кэдди, кому я говорю. – Сказал папа.

Они дрались. Джейсон начал плакать.

– Кэдди. – Сказал папа. Джейсон плакал. Он больше не дрался, но мы видели, что Кэдди дерется в зеркале, и папа опустил меня вниз, и пошел в зеркало, и тоже дрался. Он поднял Кэдди вверх. Она дралась. Джейсон лежал на полу и плакал. В его руке были ножницы. Папа держал Кэдди.

– Он изрезал всех куколок Бенджи. – Сказала Кэдди. – Я распорю ему брюхо.

– Кэндейс. – Сказал папа.

– Распорю. – Сказала Кэдди. – Распорю. – Она дралась. Папа держал ее. Она пнула Джейсона ногой. Он укатился в угол и ушел из зеркала. Папа принес Кэдди к огню. Они все ушли из зеркала. Только огонь был в нем. Будто огонь был в двери.

– Прекрати. – Сказал папа. – Ты хочешь, чтобы маме у нее в комнате стало нехорошо.

Кэдди прекратила.

– Он изрезал всех куколок, которых сделал Мо… Бенджи и я. – Сказала Кэдди. – Просто из подлости.

– И вовсе нет. – Сказал Джейсон. Он сидел на полу и плакал. – Я не знал, что они его. Я думал, что это просто бумага, и все.

– Нет, ты не мог не знать. – Сказала Кэдди. – Ты нарочно.

– Тише. – Сказал папа. – Джейсон. – Сказал он.

– Я тебе завтра сделаю еще. – Сказала Кэдди. – Мы их сделаем много-много. А вот подушка, посмотри на нее.

Вошел Джейсон.

Сколько раз тебе повторять, чтоб ты замолчал, сказал Ластер.

Ну, что еще случилось, сказал Джейсон.

– Да ничего. – Сказал Ластер. – Он с утра орет.

– Так почему ты в таком случае не перестанешь к нему приставать. – Сказал Джейсон. – Если не можешь заставить его замолчать, так отведи его на кухню. Мы же не можем все запереться у себя, как мать.

– Мэмми не велела пускать его на кухню, пока она готовит ужин. – Сказал Ластер.

– Ну, так играй с ним и смотри, чтобы он не расходился. – Сказал Джейсон. – Весь день работаешь как вол, а дома тебе устраивают сумасшедший дом. – Он развернул газету и читал ее.

Ты ведь можешь смотреть на огонь, и на зеркало, и еще на подушку, сказала Кэдди. Тебе не нужно ждать ужина, чтобы смотреть на подушку. Мы слышали крышу. И мы слышали, как Джейсон громко плачет за стеной.

Дилси сказала:

– Значит, ты пришел, Джейсон. Ты к нему не приставал, а.

– Нет, мэм. – Сказал Ластер.

– Где Квентин. – Сказала Дилси. – Ужин совсем готов.

– Не знаю, мэм. – Сказал Ластер. – Я ее не видел.

Дилси ушла.

– Квентин. – Сказала она в передней. – Квентин. Ужин готов.

Мы слышали крышу. Квентин тоже пах как дождь.

Что сделал Джейсон, сказал он.

Изрезал всех куколок Бенджи, сказала Кэдди.

Мама не велела называть его Бенджи, сказал Квентин. Он сел на коврик рядом с нами. Хоть бы дождь перестал, сказал он. Ничем нельзя заняться.

Ты дрался, сказала Кэдди. Правда.

Немножко, сказал Квентин.

Все равно видно, сказала Кэдди. Папа сразу заметит.

Ну и пусть, сказал Квентин. Скорее бы дождь перестал.

Квентин сказала:

– Ведь Дилси сказала, что ужин готов.

– Да, мэм. – Сказал Ластер. Джейсон посмотрел на Квентин. Потом он опять читал газету. Квентин вошла.

– Она говорит, он совсем готов. – Сказал Ластер. Квентин прыгнула в мамино кресло. Ластер сказал:

– Мистер Джейсон.

– Что. – Сказал Джейсон.

– Дайте мне пару монет. – Сказал Ластер.

– Для чего. – Сказал Джейсон.

– Чтоб пойти вечером в цирк. – Сказал Ластер.

– Мне показалось, что Дилси собиралась взять для тебя двадцать пять центов у Фроуни. – Сказал Джейсон.

– Она взяла. – Сказал Ластер. – Только я их потерял. Мы с Бенджи их весь день искали. Вот спросите его.

– Ну, так у него и займи. – Сказал Джейсон. – Я свои деньги зарабатываю. – Он читал газету. Квентин смотрела на огонь. Огонь был на ее глазах и на ее рту. Ее рот был красный.

– Я старался не пускать его туда. – Сказал Ластер.

– Заткнись. – Сказала Квентин. Джейсон посмотрел на нее.

– Я ведь, кажется, говорил тебе, что я сделаю, если опять увижу тебя с этим циркачом. – Сказал он. Квентин смотрела на огонь. – Ты слышала. – Сказал Джейсон.

– Слышала. – Сказала Квентин. – Что ж ты этого не делаешь.

– Не беспокойся. – Сказал Джейсон.

– Я и не беспокоюсь. – Сказала Квентин. Джейсон опять читал газету.

Я слышал крышу. Папа наклонился вперед и посмотрел.

Ого, Квентин, сказал он. Кто победил.

– Никто. – Сказал Квентин. – Нас розняли. Учителя.

– А с кем. – Сказал папа. – Ну-ка, скажи.

– Все было как полагается. – Сказал Квентин. – Он с меня ростом.

– Прекрасно. – Сказал папа. – А можешь ты сказать, в чем было дело.

– Да ни в чем. – Сказал Квентин. – Он сказал, что положит ей в стол лягушку, а она не посмеет его выдрать.

– А. – Сказал папа. – Она. И что потом.

– Да, сэр. – Сказал Квентин. – А потом я его стукнул.

Мы слышали крышу, и огонь, и сопение снаружи двери.

– Где же он собирался достать лягушку в ноябре. – Сказал папа.

– Не знаю, сэр. – Сказал Квентин.

Мы слышали их.

– Джейсон. – Сказал папа. Мы слышали Джейсона.

– Джейсон. – Сказал папа. – Иди сюда и прекрати это.

Мы слышали крышу, и огонь, и Джейсона.

– Прекрати немедленно. – Сказал папа. – Или ты хочешь, чтобы я снова тебя высек. – Папа поднял Джейсона вверх на стул рядом с собой. Джейсон сопел. Мы слышали огонь и крышу. Джейсон сопел громче.

– Еще раз. – Сказал папа. Мы слышали огонь и крышу.

Дилси сказала: Ну, ладно. Идите-ка ужинать.

Верш пах как дождь. И он пах как собака. Мы слышали огонь и крышу.

Мы слышали Кэдди, она шла быстро. Папа и мама посмотрели на дверь. Кэдди прошла сквозь нее, она шла быстро. Она не смотрела. Она шла быстро.

– Кэндейс. – Сказала мама.

Кэдди перестала идти.

– Да, мама. – Сказала она.

– Тише, Каролина. – Сказал папа.

– Подойди ко мне. – Сказала мама.

– Тише, Каролина. – Сказал папа. – Оставь ее в покое.

Кэдди пошла к двери, и стояла там, и смотрела на папу и маму. Ее глаза прилетели ко мне и улетели. Я начал плакать. Мой голос был громкий, и я встал. Кэдди вошла, и стояла спиной к стене, и смотрела на меня. Я пошел к ней, и плакал, а она прижалась к стене, и я увидел ее глаза, и я плакал громче и тянул ее платье. Она подняла руки, но я тянул ее платье. Ее глаза бежали.

Верш сказал: Теперь тебя звать Бенджамин. А знаешь, почему теперь тебя звать Бенджамин. Они делают из тебя синегубого оборотня. Мама говорит, что в старину твой дедушка сменил имя у одного негра, и он стал проповедником, а как поглядели, губы у него синие. А раньше он синегубым не был. И как в полную луну женщина на сносях посмотрит ему в глаза, так дитя родится синегубым. И вот раз вечером, когда там уже с десяток синегубых детей бегало, он домой и не вернулся. Охотники на опоссумов нашли его в лесу обглоданного дочиста. И знаешь, кто его обглодал. Эти самые синегубые дети.

Мы были в передней. Кэдди все еще смотрела на меня. Ее рука была на ее рту, и я видел ее глаза, и я плакал. Мы пошли вверх по ступенькам. Она опять остановилась у стены, и смотрела на меня, и я плакал, и она пошла дальше, и я пошел, и плакал, и она прижалась к стене, и смотрела на меня. Она открыла дверь своей комнаты, но я потянул ее платье, и мы пошли в ванную, и она встала у двери, и смотрела на меня. Потом она положила локоть поперек своего лица, и я толкал ее и плакал.

Что ты с ним делаешь, сказал Джейсон. Почему ты не можешь оставить его в покое.

Я его не трогаю, сказал Ластер. Он весь день так. Его нужно выдрать.

Его нужно отправить в Джексон, сказала Квентин. Как можно жить в таком доме.

Если вам не нравится, барышня, так можете отправляться на все четыре стороны, сказал Джейсон.

И отправлюсь, сказала Квентин. Не беспокойся.

Верш сказал:

– Ну-ка, подвинься, дай мне обсушить ноги. – Он меня немножко подвинул. – И смотри не реви. Вон же она видна и отсюда. Так чего тебе еще нужно. Тебе-то на дождь выходить не обязательно, не то что мне. Ты счастливчиком уродился, только откуда тебе это знать. – Он лежал на спине перед огнем.

– А ты знаешь, почему тебя теперь звать Бенджамин. – Сказал Верш. – Твою мамашу гордость заела. Так мэмми говорит.

– Сиди смирно, дай мне обсушить ноги. – Сказал Верш. – Не то знаешь, что я сделаю. Спущу тебе шкуру с задницы.

Мы слышали огонь, и крышу, и Верша.

Верш быстро встал и дернул свои ноги назад. Папа сказал:

– Ничего, Верш.

– Ужином его я покормлю. – Сказала Кэдди. – Когда его кормит Верш, он иногда плачет.

– Отнеси поднос наверх. – Сказала Дилси. – И иди скорей кормить Бенджи.

– Разве ты не хочешь, чтобы Кэдди тебя покормила. – Сказала Кэдди.

Ему что, обязательно надо класть эту грязную туфлю на стол, сказала Квентин. Почему ты его не кормишь на кухне. Точно со свиньей ужинаешь.

Если тебе не нравится, как мы едим, так не выходи к столу, сказал Джейсон.

Пар шел от Роскуса. Он сидел перед плитой. Духовкина дверь была открыта, и Роскус держал в ней свои ноги. Пар шел от миски. Кэдди хорошо положила ложку в мой рот. Внутри миски было черное пятно.

Ну-ну, сказала Дилси. Он тебе больше мешать не будет.

Оно спустилось ниже метки. Потом миска была пустая. Она ушла.

– Он сегодня голоден. – Сказала Кэдди. Миска пришла назад. Я не видел пятна. Потом я его видел. – Он просто с голоду умирает. – Сказала Кэдди. – Посмотрите, сколько он съел.

Как же, сказала Квентин. Вы подсылаете его шпионить за мной. Я ненавижу этот дом. Я убегу.

Роскус сказал:

– Дождь на всю ночь зарядил.

Долго же ты бегала, если только обед пробегала, сказал Джейсон.

Вот увидишь, сказала Квентин.

– Уж не знаю, что и делать. – Сказала Дилси. – У меня в бок так вступило, что я шагу сделать не могу. Лазай тут весь вечер вверх-вниз по лестнице.

Ну, меня ты этим не удивишь, сказал Джейсон. Ты меня ничем не удивишь, что бы ты ни выкинула.

Квентин бросила салфетку на стол.

Замолчи-ка, Джейсон, сказала Дилси. Она пошла и прижала свою руку вокруг Квентин. Сядь, деточка, сказала Дилси. Стыда у него нет попрекать тебя, будто ты в этом виновата.

– Она что, опять надулась. – Сказал Роскус.

– Замолчи-ка. – Сказала Дилси.

Квентин оттолкнула Дилси. Она смотрела на Джейсона. Ее рот был красный. Она взяла свой стакан с водой, и отвела свою руку назад, глядя на Джейсона. Дилси схватила ее руку. Они дрались. Стакан разбился на столе, и вода бежала в стол. Квентин побежала.

– Мама опять больна. – Сказала Кэдди.

– Конечно, больна. – Сказала Дилси. – От такой погоды кто хочешь заболеет. Ну, когда же ты кончишь есть, малый.

Черт бы тебя побрал, сказала Квентин. Черт бы тебя побрал. Мы слышали, как она бежит по ступенькам. Мы пошли в кабинет.

Кэдди дала мне подушку, и я смотрел на подушку, и на зеркало, и на огонь.

– Мы не должны шуметь, потому что Квентин занимается. – Сказал папа. – Что ты делаешь, Джейсон.

– Ничего. – Сказал Джейсон.

– В таком случае, может быть, ты придешь делать это сюда. – Сказал папа.

Джейсон вышел из угла.

– Что ты жуешь. – Сказал папа.

– Ничего. – Сказал Джейсон.

– Он опять жует бумагу. – Сказала Кэдди.

– Подойди сюда, Джейсон. – Сказал папа.

Джейсон плюнул в огонь. Она зашипела, развернулась, стала черная. Потом она была серая. Потом она ушла. Кэдди, и папа, и Джейсон были в мамином кресле. Глаза Джейсона были распухшие и закрытые, а его рот двигался, словно пробовал. Голова Кэдди была на плече папы. Ее волосы были как огонь, и маленькие точки огня были в ее глазах, и я пошел, и папа меня поднял в кресло, и Кэдди меня держала. Она пахла, как деревья.

Она пахла, как деревья. В углу было темно, но я видел окно. Я сидел на корточках и держал туфлю. Я не видел туфлю, но мои руки ее видели, и я слышал, как становится ночь, и мои руки видели туфлю, но себя я не видел, но мои руки видели туфлю, и я сидел там на корточках и слышал, как становится темно.

Вот ты где, сказал Ластер. Посмотри-ка, что у меня есть. Он показал его мне. Знаешь, где я его взял. Мне мисс Квентин дала. Я ж знал, что все равно пойду. А ты чего тут делаешь. Я уж думал, ты сбежал во двор. Тебе что, мало. Весь день выл и пускал слюни, а теперь вот запрятался в пустую комнату и бормочешь тут. Идем-ка ложиться спать, чтобы я успел к началу. Сегодня я не могу с тобой всю ночь дурака валять. Как затрубят, только меня тут и видели.

Мы не пошли в нашу комнату.

– Мы тут болеем корью. – Сказала Кэдди. – Почему мы сегодня будем спать тут.

– А тебе не все равно, где спать. – Сказала Дилси. Она закрыла дверь, и села, и начала раздевать меня. Джейсон начал плакать. – Тише. – Сказала Дилси.

– Я хочу спать с Буленькой. – Сказал Джейсон.

– Она больна. – Сказала Кэдди. – Ты будешь с ней спать, когда она выздоровеет, правда, Дилси.

– Ну-ка, тише. – Сказала Дилси. Джейсон стих.

– А тут наши рубашки. – Сказала Кэдди. – Словно мы переехали.

– И побыстрее их надевайте. – Сказала Дилси. – Расстегни-ка Джейсона.

Кэдди расстегнула Джейсона. Он начал плакать.

– Ты хочешь, чтобы тебя выдрали. – Сказала Дилси. Джейсон стих.

Квентин, сказала мама в коридоре.

Что, сказала Квентин за стеной. Мы слышали, как мама заперла дверь. Она посмотрела в нашу дверь, и вошла, и нагнулась над кроватью, и поцеловала меня в лоб.

Когда ты его уложишь, пойди и спроси Дилси, может быть, ей не угодно дать мне грелку, сказала мама. Скажи ей, что в этом случае я попробую обойтись. Скажи ей, что я просто хотела бы знать.

Да, мэм, сказал Ластер. Ну, давай. Снимай штаны.

Квентин и Верш вошли. Лицо Квентина было повернуто.

– Чего ты плачешь. – Сказала Кэдди.

– Тише. – Сказала Дилси. – Ну-ка, раздевайтесь. А ты иди домой, Верш.

Я стал раздетый, и я смотрел на себя, и я начал плакать. Тише, сказал Ластер. Ищи их не ищи, толку не будет. Нету их. А если не кончишь, никаких дней рождений тебе не будет. Он надел мою рубашку. Я стих, и тогда Ластер перестал, а его голова была повернута к окну. Потом он пошел к окну и посмотрел наружу. Он вернулся и взял мой локоть. Вон она, сказал он. Ну-ка, не шуми. Мы пошли к окну и посмотрели наружу. Оно вышло из окна Квентин и полезло поперек в дерево. Мы глядели, как дерево трясется. Тряска пошла вниз по дереву, потом оно вышло, и мы смотрели, как оно ушло по траве. Потом мы перестали его видеть. Давай-ка, сказал Ластер. Ну, вот. Слышишь, трубы. Ложись в кровать, а то я с ногами не совладаю.

Было две кровати. Квентин лег на другую. Он повернул свое лицо к стене. Дилси положила Джейсона к нему. Кэдди сняла свое платье.

– Ну-ка, погляди на свои панталончики. – Сказала Дилси. – Скажи спасибо, что мамаша тебя не видела.

– А я про нее уже рассказал. – Сказал Джейсон.

– Чего от тебя и ждать. – Сказала Дилси.

– И что тебе за это было. – Сказала Кэдди. – Ябеда.

– А что мне за это было. – Сказал Джейсон.

– Почему ты не надеваешь рубашку. – Сказала Дилси. Она пошла и помогла Кэдди снять лифчик и панталончики. – Полюбуйся на себя. – Сказала Дилси. Она свернула панталончики и потерла Кэдди сзади. – Ведь насквозь промокли. – Сказала она. – А купать тебя сегодня никто не будет. Ну, вот. – Она надела рубашку Кэдди на нее, и Кэдди залезла в кровать, и Дилси пошла к двери и положила руку на свет. – Ну, смотрите, не шумите. – Сказала она.

– Хорошо. – Сказала Кэдди. – Мама сегодня не придет. – Сказала она. – А потому мы будем слушаться меня.

– Да. – Сказала Дилси. – Ну-ка, спите.

– Мама больна. – Сказала Кэдди. – Они с Буленькой обе больны.

– Тише. – Сказала Дилси. – Спите скорее.

Комната стала черная, кроме двери. Потом дверь стала черная. Кэдди сказала:

– Тише, Мори. – И положила свою руку на меня, и я не стал растихать. Мы слышали нас. Мы слышали темноту.

Она ушла, и папа смотрел на нас. Он смотрел на Квентина и Джейсона, потом он пришел, и поцеловал Кэдди, и положил свою руку на мою голову.

– А мама очень больна. – Сказала Кэдди.

– Нет. – Сказал папа. – Ведь ты будешь хорошо заботиться о Мори.

– Да. – Сказала Кэдди.

Папа пошел к двери и опять посмотрел на нас. Потом опять пришла темнота. И он стоял черный в двери, а потом дверь опять стала черная. Кэдди держала меня, и я слышал нас всех, и темноту, и то, что я чуял. А потом я видел окна, где деревья жужжали. Потом темнота начала идти в гладкие яркие формы, как она всегда идет, даже когда Кэдди говорит, что я спал.

Второе июня 1910 года

На занавесках возникла тень оконной рамы, что означало семь часов утра, и я вновь уже был во времени и слышал, как тикают карманные часы. Они принадлежали деду, и когда отец отдал их мне, он сказал: Квентин, я дарю тебе гробницу всех надежд и желаний, и есть нечто прискорбно уместное в том, что ты используешь их для приобретения reducto absurdum[4] всего человеческого опыта, который применим к твоим личным нуждам не больше, чем был применим к его нуждам или к нуждам его отца. Я дарю их тебе не для того, чтобы ты помнил о времени, но для того, чтобы ты иногда забывал о нем и не тщился победить его. Потому что, сказал он, ни одна битва никогда не выигрывается. Она даже не начинается. Поле брани только открывает человеку глаза на его собственное безумие и отчаяние, а победа – это самообман философов и глупцов.

Часы были прислонены к коробке из-под воротничков, и я лежал и слушал их. То есть не слушал, а слышал: вряд ли кто-нибудь сознательно слушает тиканье часов, карманных ли, или настенных. Зачем? Можно очень долго не слышать этого звука, а потом он за одно мгновение целиком воссоздаст в сознании всю длинную, исчезающую вдали процессию времени, которое прошло неуслышанным. Как сказал отец: можно увидеть, как по длинным раздельным солнечным лучам словно бы спускается Христос. И добрый святой Франциск, который говорил «сестра моя Смерть», у которого никогда не было сестры.

Я слышал, как за стеной заскрипели пружины кровати Шрива, и тут же его шлепанцы зашуршали по полу. Я встал, и подошел к комоду, и провел рукой по его верху, и нащупал часы, и положил их циферблатом вниз, и вернулся в постель. Но тень рамы лежала на занавесках, и я давно научился определять по ней время с точностью почти до минуты, а потому мне пришлось повернуться спиной, чувствуя, как чешутся глаза, которые некогда были у животных на затылке, бывшем тогда макушкой. Приобретаешь праздные привычки, чтобы потом жалеть. Это сказал отец. Что Христос не был распят: его уничтожило легкое пощелкивание крохотных колесиков. Что не было сестры.

И как только их уже нельзя было увидеть, я начал прикидывать, который час. Отец сказал: постоянные размышления о позиции механических стрелок на произвольно размеченном циферблате есть симптом функционирования сознания. Выделение, сказал отец, подобное поту. А я говорю: хорошо. Прикидывай. Прикидывай сколько хочешь.

Если бы было пасмурно, я мог бы смотреть на окно и думать о том, что он сказал о праздных привычках. Думать, что им в Нью-Лондоне было бы неплохо, если бы погода и дальше держалась такая. Почему бы и нет? Месяц юных новобрачных, глас, звучавший Она выбежала из зеркала, из скопления аромата. Розы. Розы. Мистер и миссис Джейсон Ричмонд Компсон оповещают о бракосочетании их. Розы. Не девственницы, как кизил, молочай. Я сказал, я совершил кровосмешение, отец, сказал я. Розы. Хитрость и безмятежность. Если ты пробудешь в Гарварде год, но не увидишь лодочных гонок, деньги следовало бы вернуть. Пусть их получит Джейсон. Дайте Джейсону год в Гарварде.

Шрив стоял на пороге, пристегивая воротничок, а его очки поблескивали розовато, словно он умыл их вместе с лицом.

– Прогуливаешь сегодня?

– А что, уже так поздно?

Он посмотрел на свои часы.

– Через две минуты зазвонят.

– Я не думал, что так поздно. (Он все еще глядел на часы, округляя рот.) Мне придется поспешить. Еще один прогул – и мое дело плохо. Декан предупредил меня на прошлой неделе… – Он сунул часы в карман. И я замолчал.

– Ну, так натягивай поскорее штаны и бегом, – сказал он. И вышел.

Я встал и начал ходить по комнате, прислушиваясь к нему за стеной. Он прошел через гостиную к двери.

– Ты еще не готов?

– Нет еще. Ты иди. Я успею.

Он вышел. Дверь закрылась. Его ноги прошагали по коридору. Тогда я снова услышал часы. Я перестал ходить, и подошел к окну, и отдернул занавески, и поглядел, как они бегут в церковь: одни и те же суют руки в одни и те же вскинутые рукава сюртуков, те же книги и хлюпающие воротнички проносятся мимо, как мусор в половодье, и Споуд. Назвал Шрива моим супругом. Отстань от него, сказал Шрив, если у него хватает ума не гоняться за грязными шлюшками, так кому какое. На Юге стыдятся быть девственными. Мальчики. Мужчины. Они лгут про это. Потому что для женщины это значит меньше, сказал отец. Он сказал, что девственность придумали мужчины, а не женщины. Отец сказал, что это как смерть: всего лишь состояние, в котором остаются другие, а я сказал: но верить, что это не важно, а он сказал: это-то и грустно, и не только девственность, а и все остальное, а я сказал: почему недевственной должна была стать она, а не я, а он сказал: потому-то грустно и это – ничто не стоит даже того, чтобы его изменить, а Шрив сказал: если у него хватает ума не гоняться за грязными шлюшками, а я сказал: у вас когда-нибудь была сестра? Была? Была?

Споуд между ними был как черепаха на улице среди вихрей сухих листьев: воротничок до ушей, идет обычной неторопливой походкой. Он из Южной Каролины, старшекурсник. Его клуб хвастает, что он ни разу не бежал в церковь и ни разу не пришел туда вовремя, ни разу за четыре года не пропустил ни службы, ни занятий, и ни разу не явился в церковь или на первую лекцию в рубашке на теле и в носках на ногах. Около десяти он зайдет к Томпсону, потребует две чашки кофе, сядет, достанет носки из кармана, снимет башмаки и будет надевать носки, пока кофе стынет. К полудню на нем уже будет рубашка и воротничок, как на всех. Его то и дело обгоняли, но он не ускорил шага. Через несколько минут двор опустел.

Воробей косо прорезал солнечный луч и на подоконнике наклонил голову, глядя на меня. Глаз у него был круглый и блестящий. Он смотрел на меня одним глазом, а потом – оп! – и уже другим, а горлышко у него пульсировало чаще самого частого пульса. Начали бить куранты. Воробей перестал сменять глаза и глядел на меня, не отрываясь, все одним и тем же, пока не раздался последний удар, точно и он слушал. Потом спорхнул с подоконника и исчез.