Первая научная история войны 1812 года

Предлагаю рассказать немного подробней о новоявленной русской дворянке. Она родилась в Париже, в семье ремесленника Мерсье. Совсем еще девочкой Жозефина поступила на службу в модный парижский магазин госпожи Буде-де-Террей. В 14 лет ловкая «Жужу» сумела соблазнить пожилого англичанина, который увез ее с собой.

В Лондоне она встретила приехавшего из России немца, назвавшегося полковником бароном Александром фон Фридрихсом, богатым помещиком из Прибалтийского края (на самом деле – Евстафий Иванович Фридерихс (ок. 1772 – после 1834), сын ревельского мещанина). Они повенчались, но вскоре он уехал из Лондона и пропал – и Жозефина поехала искать его в Россию, где она узнала, что никакого барона (полковника Фридрихса) не существует, а есть носящий такую же фамилию простой фельдъегерь, ездивший недавно в Англию с депешами. Все же отыскав его, она поняла, что все его имущество – это бедная койка. Жозефина поступила работать в один из модных домов Петербурга. Однако после возвращения Фридрихса с Кавказа, они все же поженились, но были несчастливы. Тем временем она познакомилась с великим князем Константином – и переехала к нему. Вскоре Жозефина родила… А теперь послушаем свидетельство близко наблюдавшего эту историю Д.В. Давыдова:

«Хотя цесаревич не мог иметь детей по причине физических недостатков, но госпожа Фридрихе, муж которой возвысился из фельдъегерей до звания городничего, сперва в Луцке, а потом в Дубно, будто бы родила от него сына, названного Павлом Константиновичем Александровым. Хотя его императорское высочество лучше, чем кто-либо, мог знать, что это был не его сын и даже не сын г-жи Фридрихе, надеявшейся этим средством привязать к себе навсегда великого князя, но он очень полюбил этого мальчика; состоявший при нем медик, будучи облагодетельствован его высочеством и терзаемый угрызением совести, почел нужным открыть истину цесаревичу, успокоившему его объявлением, что он уже об этом обстоятельстве давно знал».[299]

Вот всю эту прекрасную петербургскую жизнь и защищали русские солдаты и ополченцы в 1812 году: я даже прошу вас представить сожженные крестьянские дома, обгоревшие трупы, разорванные ядрами тела русских солдат и офицеров.

Однако и не эта история с французской содержанкой есть самый известный нравственный проступок внука Екатерины II: с именем Константина, по меткому выражению барона Владимира Ивановича Штейнгеля (1783–1862), связана «одна из самых гнусных историй начала царствования Александра».

Великий князь пожелал жену придворного ювелира Араужо, но та отвергла весьма уродливого на лицо Константина. Тогда в один из вечеров лета 1803 года к дому ювелира подъехала карета (присланная якобы от больной тётки Араужо). Жену ювелира насильно отвезли на квартиру генерал-лейтенанта Боура (по мнению Ф.П. Толстого, он был любовником Араужо – и просто «уступил» ее властному брату царя), где она подверглась групповому изнасилованию. Затем ее отвезли домой – и кинули у входа. Она успела сказать лишь «Я обесчещена!» – и умерла. На крики мужа сбежалось множество народу – и на следующий день об этом знал весь Петербург.[300] Александр I немедленно пытался замять дело – но только навредил: расклеенные вдруг по всей столице Российской империи странные афиши с нелепым текстом о том, что некая модистка умерла от естественных причин, только удостоверили общество в истинном положении дел. В итоге Араужо дали денег, приказали молчать – и он выехал за границу, а Константин с той поры получил эффектное прозвище «покровитель разврата». Таковы были нравы царской семьи и высшего офицерства в эпоху «славного» 1812 года…

Подобная феноменальная чехарда в любовных связях была сутью и нормой жизни аристократии России той поры. Например, жена генерала П.И. Багратиона Екатерина Павловна (урожденная Скавронская: 1783–1857) очень скоро после заключения брака оставила мужа (признаем, далеко не красавца…) и стала любовницей австрийского канцлера князя К. Меттерниха, вероятно, от которого родила дочь Марию-Клементину. При этом у самого К. Меттерниха случился роман с сестрой Наполеона Каролиной[301] (она же – жена его маршала И. Мюрата…). Другим известным (были ведь и неименитые) любовником Екатерины стал Фридрих Людвиг Христиан Прусский (также Луи Фердинанд: 1772–1806), но он вскоре погиб в битве при Заальфельде – а в 1812 г. получил смертельное ранение и супруг (П.И. Багратион). Эти события воодушевили Екатерину на новые «подвиги» – и она стала одной из самых развратных хозяек салона на Венском конгрессе, а затем переехала в Париж (приобрела особняк на Елисейских полях – по адресу: Rue Faubourg St. Honoré, 45), где 11 января 1830 г. вышла замуж за английского генерала и дипломата Карадока, лорда Хоудена (1799–1873), который был на 16 лет ее младше.[302] Всю эту историю стоит подытожить метафорой: могила княгини Багратион находится на венецианском острове Сан-Микеле – а само кладбище было создано по идее и распоряжению Наполеона Бонапарта.

Далее. О пристрастии самого известного генерала 1812 года, М.И. Кутузова, к переодетым «казаками» 14-летним девицам я расскажу в части, посвященной специально ему, а пока два слова о его жене. Пожилая русская барыня – супруга М.И. Кутузова – также в Петербурге зря времени не теряла и не помышляла хранить верность блудливому старцу: предметом своего обожания она избрала молодого артиста французской театральной труппы Андриё.[303] В свою очередь он предпочел престарелой (для эпохи начала девятнадцатого века) генеральше актрису той же гастролирующей в российской столице труппы Маргариту Жозефину Веймер (1787–1867) – более известную как мадемуазель Жорж (кстати, Екатерина Ильинична Кутузова сама была поклонницей таланта актрисы). Для полноты картины нравов эпохи добавлю, что Жорж до этого была любовницей брата Наполеона Люсьена Бонапарта (который подарил ей изящный несессер и 100 луидоров золотом), затем самого Наполеона (но он бросил ее за излишнюю болтливость на публике).[304] Покинутая Наполеоном актриса выбрала новую жертву – и соблазнила будущего шефа жандармов и всесильного начальника знаменитого Третьего отделения Александра Христофоровича Бенкендорфа, проживавшего в 1807–1808 годах в Париже. Вскоре он уже не скрывал своей связи с ней: «Мы вместе жили и вместе принимали, как если бы были мужем и женой. Вначале в свете отвергали это, как нечто неприличное, но, в конце концов, это стало обычным делом».[305]

Летом 1809 г. Жорж поселилась на Каменном острове вблизи летней резиденции царя (который часто бывал на театральных представлениях), но, как свидетельствует А. де Коленкур, она «напрасно устроилась».[306] Это был настоящий провал соблазнительницы: отношений с царем, по естественным причинам, не сложилось (он сам был бóльшей «актрисой», чем она). Но и А.Х. Бенкедорфом актриса забавлялась недолго: в своих воспоминаниях тот писал, что к 1810 году Жорж оставила его из-за нового любовника, который «был настолько ревнив, что я не мог ни повидать её, ни поговорить с нею. Только так я начал чувствовать, насколько постыдным было мое поведение, мое лицо заливалось краской от осознания того, какое мнение в этой связи должно было обо мне сложиться. Я видел, насколько мне будет трудно преодолеть мою страсть, но, тем не менее, принял решение спрятать ее, начав ухаживать за другой женщиной.

Недавно приехавшая в Петербург актриса французского театра мадмуазель Бургоэн была замечена благодаря своему прекрасному таланту и, особенно, своей прелестной фигуре. Я обратился к ней, уверяя, что она единственная, кто может заставить меня забыть мою любовь к мадмуазель Жорж. Она нашла весьма лестной для своего тщеславия идею, состоящую в том, чтобы стереть из моего сердца воспоминания об её блестящей сопернице. Веселость мадмуазель Бургоэн вскоре вернула мне хорошее настроение и, также смеясь, я стал ее любовником. Эта новая связь была столь очаровательной, что вскоре я полностью забыл свою смешную любовь».[307]

Итак, все жили, я бы сказал, одной большой французской семьей. А где же найти в ней место русским крестьянам и солдатам? Где пресловутая, но распиаренная «русская исконность» и «самость»?! Вот такой «французской семьей» все и вступили в незабвенный 1812 год, в котором вдруг появились странные и смешные после всего вышеописанного слова про «басурман», а много десятилетий активной пропаганды спустя – и про «иноземных захватчиков». Просто невозможно не задаться вопросом о смысле войны, развязанной царем Александром: а за что погибали его подданные? За то, чтобы Бенкендорф, французский актер и еще неизвестно кто комфортно делили лоно мадемуазель Жорж с Наполеоном?

Отношение аристократии к простому народу, вынесшему все тяготы войны, фактически развязанной фанфаронством и желанием наживы этой самой аристократии, лаконично сформулировано в следующем эпизоде. В самом начале 1813 года М.И. Кутузов, желая сделать приятное своей жене (которая натужно переносила все его романы с 14-летними «казачками»), обратился к царю Александру с просьбой вновь разрешить постановку французских пьес на театре. Фанатичный поклонник всего французского, император, тут же согласился – и 19 февраля в доме Александра Львовича Нарышкина состоялся первый спектакль. Вот как прокомментировала тот вечер жена фельдмаршала: «Я, правда, не меньшая патриотка как всякий, но чтоб французский театр мешал любить свое отечество, я этого не понимаю; Слава Богу, по крайней мере, мы не будем сидеть с мужиками».[308] Действительно, в стране, где крепостных крестьян продавали по отдельности из одной семьи, подобный пассаж был вполне естественен. Более того, в газетных объявлениях о продаже на первом месте шли лошади, затем шкафы – и уже после них, как самый неценный товар – крепостные.

Как это сочеталось с православием? Очень замечательно (пардон, за нарочитую стилистическую ошибку) это сочеталось с православием. Потому как русская православная церковь со времен ордынского ига стала крупнейшим феодалом (именно за верную идеологическую службу ханам Орда всячески помогала установлению власти монастырей над еще сопротивляющимися территориями русских княжеств), некоторые монастыри владели десятками тысяч крепостных душ (кстати, замечу – за «душу» считались только мужчины, женщины за «душу» не принимались – поэтому у историков полно проблем с расчетом численности населения).[309]

В век Петра I и Екатерины II государство потеснило поповщину, началась секуляризация, однако до ментальных основ изменения еще не дошли. Да, Петр надолго ограничил возможности высшего духовенства властвовать и влиять на монарха (он упразднил патриархию, заменив ее весьма комическим органом – Синодом, который стал фактически министерством – и только в 1943 году Патриархия вновь была организована решением товарища Сталина, который пытался отвадить попов переходить на сторону Гитлера), но церковь продолжала влиять на все сферы жизнедеятельности общества.[310] Стоит отметить, что священничество не было чуждо коллаборационизму и в 1812 году. Святейший синод констатировал, что «две трети духовенства по могилевской епархии учинили присягу на верность врагу». В Подолии и на Волыни церковники раздали прихожанам листки с текстом «Отче наш», где «вместо имени бога вставлено имя императора французов».[311]

Русские крестьяне в 1812 году отказались защищать «веру, царя и отечество», потому что не чувствовали связи между собой и всем этим «джентльменским набором» Бенкендорфа! Французы были в ужасе от нечеловеческого положения русских: генерал Ж.Д. Компан писал, что свиньи во Франции живут лучше и чище, чем крепостные в России.[312] А. Пасторе заметил, что «грустно наблюдать эту иерархию рабства, это постепенное вырождение человека на общественной лестнице». И тот же свидетель – про помещиков: «жадные паразиты и корыстолюбивые льстецы».[313]

Генерал Ф.П. Уваров (1769–1824) известен широкой аудитории тем, что он провалил кавалерийский маневр во фланг армии Наполеона в Бородинском сражении. Но современники больше обсуждали иные темы, связанные с ним. Даже посреди множества примеров разврата в России той поры, этот плечистый, мясистый, мускулистый и любящий завивать кудри офицер, ставил буквально «рекорды». Он не стеснялся быть в прямом смысле слова жиголо. Еще, как бы сейчас сказали, тинейджером став фаворитом Екатерины II, он одновременно, простите, обслуживал нескольких женщин, бывших старше его по возрасту: к примеру, светлейшую княгиню, статс-даму Е.Н. Лопухину (урожденная Шетнева: 1763–1839). По свидетельству очевидца: «он получал от нее по 100 рублей ассигнациями в месяц, да, кроме того, она ему нанимала кареты с четырьмя лошадьми за 35 рублей в месяц ассигнациями».[314] Когда падчерица его любовницы вошла в интимные отношения с императором Павлом, Ф.П. Уваров использовал подобную протекцию – и быстро без всяких боев продвинулся по карьерной лестнице в армии (19 сентября 1798 г. уже произведен в генерал-майоры, затем стал шефом Кавалергардского полка). Однако человек без совести и чести, Ф.П. Уваров, стал участником заговора с целью убийства его благодетеля – Павла Петровича. Цесаревич Александр был также очарован физической привлекательностью плечистого генерала: и буквально через неделю после восшествия на престол произвел его в генерал-адъютанты,[315] причем, именно Ф.П. Уваров чаще прочих стал сопровождать императора во время уединенных прогулок. Когда этого генерала-жиголо хоронили, современники шутили: «скоро встретит убитого Павла».

На самом деле, любовные связи той поры отличались разнообразием «ассортимента». Например, фактически второе лицо в государстве – канцлер Российской империи, меценат, покровитель первого русского кругосветного плавания, франкофил, граф Николай Петрович Румянцев (1754–1826) не стеснялся своих гомосексуальных предпочтений.[316] Современный исследователь В. Кирсанов пишет:

«Действительно, дипломатическая работа того времени располагала к гомосексуальности, как замечает Константин Ротиков на страницах «Другого Петербурга». «Если призадуматься, так труднее понять, как среди работников этого ведомства находятся лица гетеросексуальной направленности…» Во времена министерства Румянцева такие лица редко находились по вполне естественной причине. Граф любил окружать себя умными гомосексуалами, среди которых оказались в будущем известный духовный лирик Андрей Муравьев и поэт Дмитрий Веневитинов. Да и Филипп Филиппович Вигель…

<…> Центром деятельности Румянцевского кружка стал Московский архив иностранных дел, который возглавлял Николай Бантыш-Каменский. Его сын Владимир Бантыш-Каменский был ославлен во время одного из самых крупных гомосексуальных скандалов 1810-х годов. В числе прочих знаменитостей, подверженных гомосексуальной любви, он назвал Румянцева, а также министра духовных дел князя Голицына.

После признания Бантыш-Каменского из столицы были высланы в монастыри и на окраинные губернии несколько десятков чиновников. Но более всего досталось самому Владимиру Бантыш-Каменскому (он высылался неоднократно) и молодому Константину Калайдовичу (1792–1832), в будущем выдающемуся русскому историку. Именно Калайдовича старший Бантыш-Каменский рекомендовал Румянцеву для продолжения работы над изданиями русских летописей».[317]

Еще более известным поклонником молодых людей, о котором я уже упоминал, был знаменитый впоследствии министр народного просвещения, а главное, создатель главной идеологемы империи – граф Сергей Семенович Уваров. Своего любовника князя М.А. Дондукова-Корсакова он назначил вице-президентом Академии наук.

Интересное и показательное наблюдение сделал крупный ученый, доктор филологических наук, известный исследователь истории, академик Шведской королевской академии наук, Ю.М. Лотман (1922–1993): «То, что в бытовой перспективе может рассматриваться как порок, в семиотической делается знаком социального ритуала. В николаевскую эпоху гомосексуализм был ритуальным пороком кавалергардов, так же, как безудержное пьянство – у гусаров».[318]

Продолжим. Одной из серьезных проблем, с которой сталкиваются исследователи на пути к вниманию и к пониманию читателей, является проблема подмены научной исторической реальности художественным вымыслом. Наряду с учебниками и байками родителей, беллетристика формирует у обывателя представление о том или ином событии, пусть аморфное, но глубоко укореняющееся. Подобное во многом негативное влияние в данном вопросе оказывает роман Льва Толстого (1828–1910) «Война и мир». Люди, прочитавшие это сочинение (как правило, фрагментарно – или вообще в школьном или кинематографическом изложении), уже нагло смеют рассуждать на тему 1812 г., не понимая, что они пролистали лишь домыслы и фантазии одного из литераторов (причем с массой психологических комплексов и регулярно уничижающего собственные творения). Всему виной – недостаток образования и здравомыслия: толпа просто не понимает, что жанр романа принципиально отличается от научного исследования реальности.

О том, что в романе Л.Н. Толстого история преподается в его произвольных представлениях, о множестве фактических ошибок (их можно было бы в литературном произведении не выискивать, но автор, указав на использованные им источники, сам подставился под удар критиков) уже написано большое количество работ.[319] Однако гораздо значительнее исторических неточностей – тот интеллектуальный и моральный эффект, который производит его тяжеловесная, неестественная и неорганичная философия. Откуда подобное взялось? У всего есть причина. Автор как будто бы намеренно перекраивает на свой манер миропорядок, учительствуя окружающих. Зачем беллетристу выступать в роли обвинителя и занудного нравоучителя? Кроме того, создатель «Войны и мира» не скрывает того, что внешняя красота для него – это всегда холодное, недоброе, неискреннее начало, а красивые люди (Элен Безухова, Анатоль и др.) – это т. н. «люди войны». Как стало возможным, чтобы художник возненавидел красоту?! Вернее, красоту человека: ведь в то же время Л.Н. Толстой способен любоваться природой (зеленеющий дуб Андрея, высокое небо Аустерлица и т. д.), невероятно психологически тонко смотрит глазами юной девушки на первый в ее жизни бал.

Подобное тем более странно, что в произведении молодого Л.Н. Толстого «Детство» (вторая редакция) автор пишет, к примеру, о Саше Мусине-Пушкине следующее: «Его оригинальная красота меня поразила с первого взгляда. Я почувствовал к нему непреодолимое влечение. Видеть его было достаточно для моего счастья; и одно время все силы души моей были сосредоточены в этом желании…» В конце пассажа звучат важные слова: «Мне грустно вспоминать об этом свежем прекрасном чувстве бескорыстной и беспредельной любви, которое так и умерло, не излившись и не найдя сочувствия».[320] И вот главное признание (29 ноября 1851 г.): «Я никогда не был влюблен в женщин… В мужчин я часто влюблялся…»[321] Так где же Л.Н. Толстой говорит нам правду, где он истинный?

В своем дневнике 23-летний Лев Толстой писал: «Все люди, которых я любил, чувствовали это, и я замечал, им было тяжело смотреть на меня. Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь, но неприязнь эта была основана на любви.

…Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем, пример, Д[ьякова]; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из П[ирогова?] и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать».[322]

Мы имеем дело с очень своеобразным и болезненным выражением «приязни», которое можно было бы назвать «любовью наоборот». Причем (читаем там же) «красота всегда имела много влияния в выборе…» (подчеркну, речь шла именно о мужчинах). Однако с течением времени подобное отношение к красоте эволюционирует в комплекс: человеческая красота и публичное признание в любви к этой красоте в сознании писателя табуируется. Уже через год Л.Н. Толстой записывает в дневнике: «Еще раз писал письма Дьякову и редактору, которые опять не пошлю. Редактору слишком жестко, а Дьяков не поймет меня. Надо привыкнуть, что никто никогда не поймет меня».[323] Вполне очевидно, что именно осознание того, что «никто никогда не поймет меня» и спровоцировало тот страшный психологический надлом, который отразился на всем его творчестве и жизни. И именно от этого психологического надлома идет его желание закрыться защитным панцирем им же созданной философии, отсюда его декларирование презрения к человеческой красоте (красивы лишь расплывшиеся старики и вечно беременные жены-наседки), мучительство женщин (в том числе жены) и т. д. Исходя из вышеперечисленного, можно предполагать, что роман «Война и мир» действительно значительное произведение мировой литературы, которое, однако, надо читать «наоборот»: то есть, часто подразумевая смысл прямо противоположный написанному. Тогда все становится на свои места, становятся объяснимыми нападки Л.Н. Толстого на А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, превозносивших Наполеона.

Что же: видимо, не просто так адельфопоэзис (фактически – церковный брак между мужчинами) был долгие века популярен именно в восточной христианской традиции… Можно было бы еще вспомнить Н.А. Дурову (1783–1866) с ее склонностями к трансгендерному поведению, но это отдельная тема.

Но вернемся к «роману-эпопее». Сам Л.Н. Толстой свой труд не слишком уважал и часто отзывался о нем крайне уничижительно. К примеру, в январе 1871 года Лев Николаевич писал А.А. Фету: «Как я счастлив…, что писать дребедени многословной вроде «Войны» я больше никогда не стану» (Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. В 90 т. М.: 1928–1958. т. 61, с. 247). 6 декабря 1908 года Л.Н. Толстой записал в дневнике: «Люди любят меня за те пустяки – «Война и мир» и т. п., которые им кажутся очень важными» (Там же, т. 56, с. 162).

Русская армия

К 1812 году репутация русской армии была достаточно низкой: после поражений она несколько раз подряд бежала с полей европейской брани, каждый раз битая французами.

Недавно была опубликована книга о тактическом устройстве русской армии той поры – причем с комическим (учитывая сплошные поражения русских от Аустерлица – и даже до целого ряда боев с уже практически детьми-французами в 1814 году) названием, отсылающим к известной работе А.В. Суворова «Наука побеждать» (с фактической точки зрения, монография должна была называться «наука терпеть поражения»): Жмодиков А.Л. «Наука побеждать». Тактика русской армии в эпоху наполеоновских войн. М., 2015.

Поэтому, когда неуемный Александр готовился к новой агрессии против Наполеона, было принято решение провести реформы именно по французскому образцу. С этой целью, с целью воровства идей, цивилизации (и для войны с этой же цивилизацией!) в «союзный» Париж был отправлен П.М. Волконский (1776–1852), который почти за три года изучил организацию наполеоновского штаба, армии, многие нюансы тактического устройства.[324] Именно по этому образцу стали проводить реформу русской армии.

Однако сложно не согласиться с академиком Е.В. Тарле в подобном описании проблем русской армии в 1812 г.: «Слабой стороной русской армии была невежественность части офицерского и даже генеральского состава, хотя, конечно, не следует забывать и группы передового офицерства, из которой вышли и некоторые будущие декабристы. В 1810 г. Россия отказалась от старой, фридриховской военной системы и ввела французскую систему, но последствия этой перемены едва ли могли за два года сказаться решающим образом. Другой слабой стороной была варварски жестокая, истинно палочная и шпицрутенная дисциплина, основанная на принципе: двух забей, третьего выучи. Аракчеевский принцип, всецело поддерживаемый царем, принцип плац-парадов и превращения полка в какой-то кордебалет, с вытягиванием носков и т. п., уже вытеснял (но еще не вполне успел вытеснить к 1812 г.) суворовскую традицию – подготовки солдата к войне, а не к «высочайшим» смотрам. Третьей слабой стороной было неистовое хищничество: не только воровство разных «комиссионеров» и прочих интендантских чинов, но казнокрадство не всех, конечно, но многих полковых, ротных, батальонных и всяких прочих командиров, наживавшихся на солдатском довольствии, кравших солдатский паек. Тяжка, вообще говоря, была участь солдата, так тяжка, что бывали случаи самоубийств солдат именно по окончании войн, так как на войне легче приходилось иной раз, чем во время мира; увечья и смерть в бою казались краше, чем выбивание челюстей и смерть при проведении сквозь строй в мирное время. На войне зверство начальников не проявлялось так, как во время мира».[325]

Но, как говорится, рыба гниет с головы. Характерный пример: «К концу июня я прибыл в главную квартиру, размещавшуюся в Галаце. Командовал армией фельдмаршал князь Прозоровский, а генерал Кутузов был под его началом. Ослабевший в силу своего преклонного возраста Прозоровский, и желавший быть главнокомандующим Кутузов ревновали друг к другу. Они были заняты больше интригами, чем военными действиями. Предпринятый штурм крепости Браилов стоил больших потерь, но был отбит. Фельдмаршал обвинил в этом генерала Кутузова, а тот надеялся, что из-за этой неудачи князя Прозоровского отзовут, а он встанет во главе армии. Император решил по-другому и, чтобы прекратить всю эту унизительную возню, назначил князя Багратиона на место Кутузова».[326]