Первая научная история войны 1812 года

Еще один немного комичный эпизод, связанный с прусской королевой Луизой (1776–1810) описывает С.П. Мельгунов:

«Если у русского императора и было какое-нибудь пристрастие к Пруссии, то большую роль играло немецкое происхождение царствовавшей династии, как отмечал Жозеф де Местр. В действительности, роль Александра в делах Пруссии и отношения его к несчастной прусской королеве исключительно объясняется той дипломатией, которую вел Северный Тальма. Как показывает отчетливо в этюде, посвященном королеве Луизе и Александру А.К. Дживелегов, Александр, стараясь покорить Луизу, думал не о флирте, а о том, «чтобы сделать самого влиятельного человека у прусского трона слепопреданным себе». К несчастью для Луизы, как для женщины, так и для политического деятеля, она искренно увлеклась… обольстительным монархом. …В результате Луиза предлагает Александру «любовь», а последний вел только холодный, расчетливый «политический флирт». «Платоническое кокетничание» с Луизой со стороны Александра привело к тому, что, будучи в Потсдаме в 1805 г., Александр должен был, подобно омским девицам того времени, запирать на два замка свою опочивальню, чтобы его не застали врасплох. Об этом он рассказывал сам Чарторижскому. И действительно, как видно из личной переписки с ним Луизы, последняя готова была совершить неосторожный поступок, к которому Александр, очевидно, не был склонен, ибо для него игра с Луизой сводилась прежде всего к игре политической. …Луиза поняла это только через несколько лет, когда перед ней до некоторой степени вскрылся истинный характер ее «друга»».[243]

Таким образом, прусская королева не сразу поняла, что Александр совершенно не интересуется женщинами – и получить удовольствие, изменив ее бездарному и бесхарактерному мужу, не получится. На это не обращали внимания мои предшественники, но как раз к упомянутому мужу – Фридриху Вильгельму III (1770–1840) Александр определенные чувства испытывал! Этот король был действительно безвольный и пустой тип, но по молодости лет обладал красивыми чертами лица и стройной фигурой. Не в последнюю очередь из-за этой привязанности русские солдаты проливали кровь в 1806–1807 гг. Послушаем свидетельство главнокомандующего (с января по июнь 1807 г.) русской армией Л.Л. Беннигсена (1745–1826):

«Теперь перейдем к изложению отношений наших с прусским двором.

Личная дружба обоих государей являлась главной основой этих отношений; дружба, подобной которой история дает мало примеров; притом дружба – постоянная среди всех политических пререканий и неизменяемая, несмотря на все превратности судьбы и военные несчастья.

Переговоры между Францией и Пруссией, совершенно чуждые России, и о которых ей не было даже сообщено официально, дошли уже до того, что берлинский кабинет не счел более возможным выбирать между войною и миром. …Забывая всякие соображения, император Александр не только не колебался ни минуты оказать королю просимую помощь, но сообщал ему твердое намерение помогать своему другу и союзнику всеми своими силами».[244]

Я подчеркну: речь идет о той войне, которая стоила жизни многих десятков тысяч русских людей – и завела Россию в Тильзит! Вот чего стоили интимные привязанности Александра. В моей коллекции (см. в разделе иллюстраций) есть даже гравюра тех лет, где Александр и Фридрих Вильгельм нежно держатся за руки. Теперь, зная на каких субъективных основаниях произошло столкновение 1806–1807 гг., можно лишь иронически относиться к потугам ряда исследователей приписывать мнимым (об этом – в соответствующей главе) негативным последствиям присоединения России к блокаде Англии – причины войны 1812 г. (тем более что сами эти авторы даже не замечают логического противоречия в собственных построениях: если Россия невиновна в конфликте, тогда зачем вообще упоминать о том, что «причиной» были проблемы от присоединения к системе, инспирированной Наполеоном?).

Так или иначе, упомянутые выше биографы царя (С.П. Мельгунов и М.-П. Рэй) не замечали очевидного: и либо игнорировали напрашивающийся из документов и фактов вывод – или говорили о пресловутой «дипломатии». Я полагаю, что сейчас и у моих коллег-историков, и у читателей должны постепенно открыться глаза… Предлагаю, так сказать, осмотреться: во дворцах, в которых жил русский царь, царила эстетика ампира, европейского классицизма, где все было пропитано символами античной эстетики. Цесаревич, а затем император обожал смотры солдат, был сторонником шагистики и гневался, если армейцы были плохо одеты. С детства его окружали эротоманские гравюры, табакерки «с секретами» – и прочие «игрушки» разгульной Екатерины. Манерный, утонченный и голубоглазый Александр окружает себя исключительно адъютантами-красавцами. Среди офицеров, чью карьеру он продвигал, был и молодой Иван Саввич Горголи (1773–1862) – этого грека на русской службе называли одним их самых красивых людей России. По распоряжению сверху его перевели на службу в лейб-гвардии Семеновский полк – любимый полк царя.

А теперь обратимся к ранее неизвестному, но просто феноменальному документу, который полностью разоблачает императора Александра. Все вы знаете о знаменитом создателе идеологии «официальной народности» («духовные скрепы»…), известном своими гомосексуальными связями – о Сергее Семеновиче Уварове (1786–1855). Обычно его деятельность связывают с правлением Николая I, вспоминают эпиграмму А.С. Пушкина, написанную про любовника министра народного просвещения – про князя Михаила Александровича Дондукова-Корсакова (1794–1869), но неожиданный и стремительный карьерный взлет совсем юного мальчика Сережи начался именно при Александре – и благодаря его чувствам. Ранее считалось, что мемуаров С.С. Уварова не существует, однако совсем недавно были переведены на русский язык с французского (естественно: на каком же еще языке писать «патриоту», придумавшему объединить в пошлую формулу «Православную веру. Самодержавие. Народность»?) его воспоминания, которые не предназначались для публикации, а должны были навсегда остаться семейной тайной (подлинный материал хранится в Отделе письменных источников Государственного исторического музея). Никто из моих коллег их еще не успел проанализировать. А теперь я предлагаю послушать рассказ самого С.С. Уварова, который, по большому счету, даже не нуждается в комментариях – ведь фактически речь идет о романтическом чувстве со стороны императора Александра к 16-летнему юноше:

«Вновь возвращаясь к тому, что касается лично меня, я должен отметить, что незадолго до этого двойного назначения (С.С. Уваров стал камер-юнкером с моментальным присвоением ранга 5 класса – прим. мое, Е.П.) я, не ведая того, привлек внимание Императора. И тут я не могу умолчать о том, что из всего этого нового поколения сразу же был возвышен. В самом деле, надо сказать, что я обошел большинство моих сверстников. Князь Адам Чарторыйский, всемогущий министр, приближенный к Императору Александру, чье необычное положение требовало большой осторожности, желал иметь подле себя очень молодого человека, не имеющего отношения ко Двору; я и был им выбран и немедленно прикреплен к его персоне. По странному стечению обстоятельств он находился во главе внутренней политики, не затрагивая внешнюю. Мое выполнение двух или трех его поручений восхитило его, о чем он с удовольствием поведал Императору, так, что, когда я был ему представлен, я, не ведая того, уже был утвержден в должности.

Чуть подробнее опишу сцену моего представления, которое впоследствии оказало огромное влияние на всю мою последующую карьеру. В день официального представления у вдовствующей Императрицы в узком кругу проходил бал. Тщательно оглядев мой туалет, который, должен признаться, был весьма элегантен, моя мать улыбнулась мне, затем ее лицо сразу приняло строгое выражение, и она серьезным тоном сказала мне примерно следующие слова: «Я делала до сих пор все, что было в моих силах; сегодня моя роль закончена; помните, что у вас нет иной поддержки, кроме вас самих». После этого материнского благословения я сел в экипаж и отправился во дворец. Несмотря на то, что новое окружение, в котором я оказался, было знакомо мне лишь отчасти, я испытывал удовольствие, находясь в самом центре этого блестящего круга. Но это чувство не преминуло рассеяться: увлеченный очарованием бала, я принял участие в танцах, но вскоре заметил, что Император посреди сияния молодости и красоты следил за мной с особым вниманием. И в разгар бала он приблизился ко мне и благодушным голосом сказал мне несколько любезных слов (выделено мной, Е.П.). Таким образом, по стечению более или менее случайных обстоятельств, возникшее на этом приеме настроение, которое не проходило и поочередно принимало самые неожиданные формы, претерпело сильные перемены.

<…> Я возвращаюсь к подробностям, которые больше всего касаются меня лично. Я уже писал… как я избежал сомнительного счастья передать Наполеону ультиматум от Императора Александра и как последний, в качестве компенсации, помог мне начать новую карьеру, практически такую же авантюрную, которой я лишился. Я возвращаюсь к этому времени, потому что оно связывает меня с самыми последними мыслями Императора. Не сумев сделать из меня своего доверенного агента на службе внешней политики, он замыслил привлечь меня как можно ближе к себе, но таил это в глубине души. В этой необычной ситуации я быстро разгадал секрет, который в действительности был больше похож на роман, чем на сухое изложение истории. Но этому роману не суждено было быть написанным. Впрочем, я рассказал… как, на мой взгляд, внезапно он отказался от замыслов, которые он сам внедрял в мое сознание, он сказал, что решился просить меня отречься от них. Я ровным образом описал чувство, с которым он встретил мой отказ, и в результате мгновенно отдалился от меня (выделено мной, Е.П.). Я хотел бы добавить, не вдаваясь в ненужные детали, что незадолго до своей внезапной кончины он ответил мне своей прежней благосклонностью. Так, чтобы уберечь меня, говорил он, от ошибок, в которые он меня вовлек…

Поспешу вернуться к подробностям, касающимся меня лично… В небольшом, изданном недавно труде я отметил следующее: «Когда под покровительством Его Величества Императора Александра я был назначен Попечителем Петербургского округа, будучи в возрасте, в котором другие только начинают университетское образование, я без труда убедился, насколько мне не хватает знания древних языков».[245]

Что же: вы сами можете сделать однозначные выводы об этой романтической истории влечения и назначения. Я же лишь отмечу, что примерно в описанное время юный Сережа Уваров, исходя из сохранившихся портретов, был красивым молодым человеком с томным и порочным взглядом и хорошими манерами – как раз таким, какими окружал себя император.

Именно миловидность была основным доводом продвижения по службе разного рода второстепенных особ при Александре. Дочь Ф.В. Ростопчина Наталия не гнушается заявить открытым текстом о дипломате Павле Дмитриевиче Киселеве (1788–1872): «Тогда это был молодой красавец лет тридцати; лицо его понравилось императору Александру, и он взял Киселева к себе в адъютанты».[246] Мало кто знает, что одно из видных мест в ставке русского императора в начале войны 1812 года занимал известный европейский авантюрист, долгое время бывший открытым любовником короля Швеции Густава III (1746–1792), барон Густав Мориц Армфельт (1757–1814).[247]

Александр даже не постеснялся заказать эскизы церковного православного «причастного прибора» открытому поклоннику уранической любви (urnische Liebe – этот термин появился несколько позднее, но сегодня прочно вошел в специальную литературу) – великому французскому художнику Шарлю Персье (1764–1838). Я вкратце напомню: чета придворных архитекторов Наполеона – Пьер Франсуа Леонар Фонтен (1762–1853) и Ш. Персье – являлись создателями стиля ампир.[248] То были действительно выдающиеся и блистательные мастера, но, что курьезно (в свете отстаивания местной «духовности»), весь свет знал об их открытой, фактически официальной любовной связи. Художники жили в нескрываемом гражданском браке, их официальная деловая корреспонденция (прекрасный документ из которой хранится и в моей коллекции) велась на бланке под двумя именами (часто обоими именами и подписывалась). Упомянутый причастный прибор по эскизам главного любителя античной эстетики Ш. Персье был выполнен знаменитым ювелиром и бронзовщиком Мартином Гийомом Бьенне (1764–1843), также не чуравшимся «эллинских удовольствий». Сегодня тарели, звездица и потир хранятся в государственном Эрмитаже (инвентарные номера: Э 14 800 – 14 802, Э 14 804).[249]

Еще один характерный факт: если вы взгляните на парадный портрет генерала от артиллерии А.А. Аракчеева (1769–1834), то обнаружите на шее (даже не в петлице!) миниатюрное изображение императора Александра, выполненное на слоновой кости и подаренное самим царем. Обычно портреты возлюбленных носили все же девушки и дамы. Отмечу, что из особых чувств генерал картинно приказал вытащить из оправы и вернуть императору бриллианты, оставив лишь само изображение своего любимого царя. Историки знают и о том случае (в 1812 г.), когда царь заставил А.А. Аракчеева поревновать: «Прощаясь… с Ростопчиным, император с особенным чувством поцеловал его. Это не прошло незамеченным для А.А. Аракчеева, который после поздравил губернатора с высшим знаком благоволения со стороны государя…»[250]

Сразу после странной и скоропостижной смерти Александра I А.А. Аракчеев был уволен со службы: отношение к нему оказалось столь неприязненное, что даже не стали долго ждать для сохранения красивой проформы. Тогда патриот А.А. Аракчеев отправился путешествовать за границу – и, естественно, посетил Париж. Здесь он заказал столовые позолоченные бронзовые часы (неужели на родине не нашлось достойного мастера французского происхождения?) с бюстом покойного царя – и с музыкой, играющей раз в сутки, в 11 часов вечера: то есть в момент зафиксированной смерти Александра. Представим психическое состояние этого персонажа: каждый день слушать напоминание о подобном событии.[251]

Кстати, такая, как говаривали, «собачья» преданность А.А. Аракчеева своему «хозяину» могла быть использована последним для одного нелицеприятного и весьма конфиденциального поручения в апреле 1813 года (о неожиданном и подозрительном событии в русской армии я расскажу в соответствующей главе)…

Таким образом, дошедшие до нас (после сильной «чистки» царской семьей) документы, свидетельства очевидцев, а также логическое сопоставление фактов, позволяют сделать следующие выводы: император Александр, вероятно, страдал от импотенции – и пытался всячески это маскировать показным волокитством, не оканчивавшимся сексуальными актами. Вместе с тем, по всей видимости, русский царь был латентным гомосексуалом, примечавшим красивых юношей: этому сопутствовала еще и его откровенно женоподобная психофизика, вульгарная манерность. Не стоит исключать того, что от постоянного сокрытия обоих появившихся психологических комплексов, у Александра развилась сексуальная перверсия, выразившаяся в искаженного рода интимных отношениях с собственной сестрой (которая многое знала).

Но основная трагедия и для самого императора, и для его страны и близких, состояла в том, что он оказался совершенно неспособным на какие бы то ни было подлинные чувства (кроме зависти и ненависти к Наполеону): он никого не любил. Александр был холодный, почти как рептилия. Испытывая эстетический интерес к молодым мужчинам, он не мог по-настоящему глубоко чувствовать (вероятно, не в последнюю очередь из-за психологических проблем, связанных с чудовищными событиями его юности) – или даже просто физиологически удовлетворяться. Проблема была отнюдь не в предпочтениях к молодым людям, а в том, что он не мог естественным образом радоваться этим предпочтениям в полной мере. В конце концов, королю Пруссии Фридриху Великому (1712–1786), знаменитому полководцу Евгению Савойскому (1663–1736), рыцарю Ричарду Львиное Сердце (1157–1199) и многим другим подобная любовь не мешала быть выдающимися военными или государственными деятелями (кстати, и грандиозный русский реформатор Петр I был бисексуален). Но у них, конечно, не было проблем с потенцией…[252]

Уж не знаю, что было бы для «чувств» черносотенцев и мракобесов хуже: возможно, они бы предпочли, чтобы Александр был близок с какой-нибудь Матильдой (как говорится, беда познается в сравнении…). Неудовлетворенность сильно отразилась на поведении Александра в политике: вечное стремление к войне, непоследовательность любых действий, скрытность, лицемерие и, в конце концов, психический слом – уход от всех дел в мистику, в психически нездоровую манию религиозности (хотя и здесь не обошлось без наигранности).

Вся деятельность царя (официальный титул «император и самодержец» – но в документах эпохи часто именовался русским «царем», а затем и официально – «царь Польский») во внутренней и особенно во внешней политике не может быть верно понята без учета его психического состояния и недугов. Возможно, уже предрасположенный от рождения к странностям, он был воспитан в шизоидной атмосфере ненависти между бабкой и отцом, которые боялись взаимного заговора, а позже над ним самим висел дамоклов меч дворцового переворота. Крупный современный историк эпохи 1812 года Адам Замойский обращает внимание на дневники юного цесаревича: «Не стоило бы всерьез обращать внимание на основные слабости Александра, – тщеславие, слабость и лень, – когда бы не печать нравственного воспитания, которому он подвергался и которое при ограниченных возможностях заставляло его замахиваться на нечто глобальное. Ему приходилось вести дневники, куда он заносил любой просчет, любое проявление скверного поведения, каждый случай потери самообладания или пример проявленного недостаточного усердия в учебе. «Я лентяй, отдающийся безответственности, неспособный верно мыслить, говорить и действовать», – записал в свой кондуит двенадцатилетний мальчик 19 июля 1789 г. «Себялюбие есть один из моих недостатков, и главная причина – тщеславие. Легко представить себе, до чего они могут довести меня, если я дам им возможность развиться», – комментировал он 27 августа». Такого рода постоянные самобичевания лишь усугубляли врожденное чувство собственной несостоятельности».[253]

Это и объясняет то чудовищное чувство зависти к гениальному и блестящему во всех своих делах Бонапарту. Ничтожество прекрасно осознавало свою бездарность – и оттого ненависть только крепла. Александр озлоблялся – и в итоге положил жизни много сотен тысяч своих подданных лишь для удовлетворения собственного больного тщеславия маленького человека. Сотрудник государственного Эрмитажа, исследователь эпохи Александра I В.М. Файбисович (1950 г. р.) резюмирует: «Впрочем, и дружба, и вражда Александра с Наполеоном были сотканы из парадоксов: миролюбивый русский император был инициатором всех своих войн с Францией, а воинственный император французов неустанно добивался союза с Россией».[254]

Свою страну Александр Павлович презирал и не чувствовал себя в ней комфортно (об этом подробнее мы узнаем позднее). Еще в 19 лет он записал: «Мое намерение – поселиться с женой на берегах Рейна…»[255] Позже, развязав войну 1812 года, он бросит армию – и из далекого Петербурга станет наблюдать за несчастиями своего народа (Александр также отдаст приказ выжигать города и села перед оставлением их русской армией). А после этого ада царь отправится путешествовать по Европе – и несколько лет почти не появляется в России (он также никогда не посетит Бородинское поле – этого русские офицеры ему не простили до самой смерти). Перефразируя известную сентенцию, скажу, что империя гниет с императора.

Показательно: сразу после вступления армии союзников в Париж в 1814 году Александр отправился в шато Мальмезон – навестить императрицу (титул после развода с Наполеоном за ней был сохранен) Жозефину.[256] Он был крайне мил с ней, часто гулял в парке, изучал комнаты, в которых жил Наполеон. Русский император даже купил у нее часть коллекции произведений искусства и вещей, принадлежавших Наполеону. За такое любезное отношение Жозефина подарила ему знаменитую Камею Гонзага (парный портрет Птолемея Филадельфа и Арсинои II), ныне находящуюся в Эрмитаже. Жозефину Александр поспешил навестить – а вот вдов погибших русских солдат и офицеров проигнорировал. Равно как и не покупал для Зимнего дворца декоративно-прикладные произведения (из бересты, лапника…) и лубки русских крестьян (хотя они «исконнее»).

Весьма интересно узнать, как же в окружении царя относились к его подданным? О русофобии Александра I мы поговорим еще позднее – и с документами в руках, а сейчас я процитирую наставительное письмо его воспитателя, швейцарца Фредерика Сезара Лагарпа (1754–1838): «…пускай в течение некоторого времени, как ни противно это национальному тщеславию, туземцам придется у иностранцев брать уроки, главное – приблизить момент, когда смогут туземцы сами других туземцев воспитывать».[257] Итак: для царя-немца и его учителя-швейцарца население Российской империи – это «туземцы». Безусловно, сама идея обучения отсталого народа цивилизации – совершенно верна, но отношение, выраженное в упомянутой категории, легко может перерастать в использование царем своих подданных в качестве расходного материала в деле реализации своих амбиций и маний.

О степени личного участия цесаревича Александра в убийстве Павла свидетельствует среди прочих и такой документальный рассказ офицера, кстати, прошедшего всю войну 1812 года – Матвея Ивановича Муравьева-Апостола (1793–1886): «В 1801 г. Аргамаков был полковым адъютантом Преображенского полка и вместе с тем плац-майором Михайловского замка. …Без содействия Аргамакова заговорщикам невозможно было бы проникнуть в ночное время в Михайловский дворец. В 1820 г. Аргамаков в Москве, в Английском клубе, рассказывал, не стесняясь многочисленным обществом, что он сначала отказался от предложения вступить в заговор против Павла I, но великий князь Александр Павлович, наследник престола, встретив его в коридоре Михайловского замка, упрекал его за это и просил не за себя, а за Россию вступить в заговор, на что он и вынужден был согласиться».[258]

Добавлю штрихи к психологической панораме, окружавшей Александра. В ночь убийства Павла мать Александра (Мария Федоровна) кричала на сына: «Уходите! Уходите! На вас кровь отца!».[259] Эти крики и международный позор станут одной из главных причин появления серьезного психологического комплекса, а затем и психического расстройства, прогрессировавшего у Александра всю оставшуюся жизнь – и так печально отразившегося на истории России. После убийства своего отца Павла I Александр мучился от косых взглядов и ощущения нелегитимности своего правления[260] (хотя после самовольного присвоения Петром I себе титула «император» и века кошмарных и комичных дворцовых переворотов говорить о какой-то легитимности власти в России было вообще очень проблематично).

Наследие Екатерины II

Павел Петрович правил совсем недолго (с 17 ноября 1796 г. по 24 марта 1801 г.), поэтому нам гораздо существеннее узнать, к каким же итогам пришла страна в финале правления Екатерины II. Важно понимать, что после расправы над Павлом многое вернулось к прежнему состоянию – а Александр обещал править именно «по законам и по сердцу в Бозе почивающей августейшей бабки» (слова из знаменитого Манифеста о восшествии на престол, написанного от лица Александра Д.П. Трощинским). В этой связи я считаю правильным процитировать значительный и репрезентативный отрывок из работы специалиста по екатерининской эпохе А.В. Кургатникова. Он сообщает о привычке страны жить при государыне, о туманных перспективах в дальнейшем – и уточняет:

«…одаренная и неутомимая прежде государыня устала: решение важнейших вопросов все больше и больше передоверялось 28-летнему Платону Зубову, фавориту-любовнику, возведенному в ранг политического ВИЗИРЯ. «Дуралеюшка» (словечко А.В. Храповицкого, бывшего статс-секретаря Екатерины) вмешивался во все – и все, как по злому волшебству, превращалось в труху. Его финансовые новации закончились безудержной инфляцией; его внешнеполитические проекты, одним из которых стал план воссоздания Греческой (Византийской) империи, попахивали амбициозным прожектерством; его участие в матримониальном сюжете привело к разрыву весьма желательного брачного союза между шведским королем Густавом IV Адольфом и великой княжной Александрой Павловной.

Общество разлагалось: казнокрадство, безмерная роскошь, величественное безделье придворных и гражданских чиновников, распущенность столичной и губернской знати (выделено мной, Е.П.), непомерные расходы на завоевательные войны, алчность французских эмигрантов-роялистов – все это доводило государство до разорения. Разумеется, тяжесть положения, традиционно и «безответно», возлагалась на плечи средних и низших (податных) сословий; их не щадили, благо население за 33 года выросло чуть не вдвое; перемрут одни, подрастут другие – семьи многодетные… А что царица? – автор прославленного «Наказа», хранившегося в золотом ковчеге? Царица, в основном, разделяла курс, заданный новоиспеченным светлейшим князем-кормчим Зубовым, осыпала его милостями и золотом, веря сама и заставляя верить окружающих в его неоспоримую государственную мудрость».[261]