Поправки

Выскочив с лестницы в холл, Чип обнаружил, что лифт уже дожидается очередной жертвы. В распахнутую входную дверь он увидел, как отъезжает такси. Зороастр подтирал на шахматном полу холла дождевые лужицы.

– До свиданья, мистер Чип, – насмешливо протянул он (очевидно, не в первый раз) вдогонку выбежавшему на улицу Чипу.

Крупные капли дождя стучали по асфальту, наполняя воздух холодной, свежей и чистой влагой. Сквозь завесу воды, падавшей с козырька подъезда, Чип видел, как такси с Джулией притормозило на светофоре. У противоположного тротуара остановилось, выпуская пассажира, другое такси, и Чип прикинул, что мог бы сесть в машину и попросить водителя ехать за Джулией. Идея соблазнительная, но есть сложности.

Во-первых, пустившись догонять Джулию, он повторит худшее из того набора правонарушений, за которые ректорат университета Д-ского университета в истерически ханжеском послании некогда грозил ему гражданским и уголовным судом. В число инкриминированных Чипу преступлений входили мошенничество, несоблюдение условий контракта, похищение, сексуальное домогательство, предусмотренное разделом IX Устава, снабжение несовершеннолетнего учащегося алкогольными напитками, приобретение и распространение подконтрольного препарата, но по-настоящему напугало Чипа обвинение в преследовании – в «непристойных», «угрожающих» и «злонамеренных» звонках, а также в насильственном вторжении в частную жизнь молоденькой девушки. Он до сих пор не оправился от страха.

Вторая сложность, сугубо практическая, заключалась в том, что в кошельке у Чипа было всего четыре доллара и менее десяти – на банковском счету, кредит по карточкам, в сущности, исчерпан, а до вечера понедельника новых договоров на вычитку не дадут. Поскольку же на последнем свидании, шесть дней назад, Джулия усиленно жаловалась, что Чип-де «вечно» предпочитает сидеть дома и есть макароны, «вечно» лезет к ней с поцелуями и требует секса (иногда ей кажется – так она сказала, – что секс заменяет ему наркотики и, наверно, единственная причина, по которой он не подсел на крэк или героин, состоит в том, что секс ему достается даром, а он в последнее время стал сущим жмотом, еще Джулия сказала, что сама сейчас принимает лекарства и временами не может отделаться от впечатления, будто принимает таблетки за них обоих, но это вдвойне несправедливо, ведь тем самым все аптечные расходы ложатся на нее, а таблетки слегка притупляют обычный интерес к сексу, вдобавок Чип, будь его воля, даже в кино перестал бы ее водить, так бы и кувыркались в постели все выходные напролет, опустив занавески на окнах и питаясь в промежутках подогретыми макаронами). Чип имел все основания подозревать, что продолжение разговора с Джулией ему придется оплатить как минимум дорогущим ланчем из зажаренных на мескитных углях осенних овощей и бутылкой сансера, а где взять на это деньги?

Вот почему он застыл на месте, ничего не предпринимая, меж тем как красный свет светофора сменился зеленым и такси вместе с Джулией скрылось из виду. Дождь хлестал по мостовой белыми, гнойными на вид струями. На противоположной стороне дороги вышла из другого такси длинноногая женщина в облегающих джинсах и роскошных черных сапогах.

Последней каплей в это полное несправедливостей утро стало для Чипа то обстоятельство, что длинноногая женщина оказалась его младшей сестренкой Дениз – единственной на свете привлекательной молодой особой, на которую он не мог и не собирался ни смотреть с вожделением, ни воображать себя с ней в постели.

Дениз несла черный зонт, букет цветов и перевязанную шпагатом коробку с пирожными. Кое-как перебравшись по лужам и потокам через дорогу, она остановилась рядом с Чипом под козырьком подъезда.

– Послушай, – с нервозной улыбкой сказал Чип, не глядя на сестру. – У меня к тебе большая просьба: подержи тут оборону, а я разыщу Иден, заберу у нее сценарий. Мне нужно срочно внести очень важные поправки.

Дениз сунула ему зонтик, словно слуге или кэдди-клюшконосу, смахнула с джинсов воду и грязь. От матери Дениз унаследовала темные волосы и бледный цвет лица, от отца – вызывающее трепет выражение арбитра в вопросах морали. Это она велела Чипу пригласить родителей и угостить их ланчем. Говорила она диктаторским тоном – точь-в-точь Всемирный банк, излагающий свои условия погрязшему в долгах латиноамериканскому государству, ибо Чип, увы, и вправду задолжал сестре. Он был должен ей ни много ни мало десять тысяч долларов плюс пять с половиной тысяч плюс четыре тысячи и плюс еще тысяча.

– Понимаешь, – продолжал он, – Иден собирается сегодня прочесть сценарий, и с финансовой точки зрения совершенно ясно, насколько важно, чтобы мы…

– Ты не можешь сейчас уйти, – оборвала его Дениз.

– Всего часок, – настаивал Чип. – Максимум полтора.

– Джулия здесь?

– Нет, она ушла. Поздоровалась с ними и ушла.

– Это разрыв?

– Не знаю. Она принимает лекарства, а я не верю в эти…

– Погоди. Погоди. Ты к Иден собрался или вдогонку за Джулией?

Чип подергал сережку в левом ухе.

– На девяносто процентов – к Иден.

– Чип!

– Нет, ты послушай! Она произносит слово «здоровье» так, словно речь идет об абсолютных и вечных ценностях.

– Джулия?

– Три месяца кряду глотает таблетки, совсем отупела от них и эту тупость именует душевным здоровьем! С таким же успехом можно называть слепоту зрением. «Теперь, когда я ослепла, я вижу, что и смотреть-то не на что!»

Дениз вздохнула, опустила руку с букетом.

– К чему ты ведешь? Хочешь догнать ее и отнять лекарства?

– Я веду к тому, что структура всей нашей цивилизации насквозь извращена, – объявил Чип. – Бюрократия присвоила себе право определять некие состояния разума как «болезненные». Нежелание тратить деньги – симптом недуга, нуждающегося в дорогостоящем медикаментозном лечении, а это лечение подрывает либидо, то есть вкус к единственному в мире бесплатному удовольствию, и тем самым человек вынужден тратить еще больше денег на суррогаты. Душевное здоровье как таковое определяется способностью индивида участвовать в экономике потребления. Покупая лекарства, покупаешь потребность покупать. А я, лично я, проигрываю битву с коммерциализованной, медикаментированной, тоталитарной эпохой – проигрываю сию минуту.

Прикрыв один глаз, второй Дениз открыла очень широко. Раскрытый глаз – словно почти черная капля бальзамического уксуса на белом фарфоре.

– Допустим, я соглашусь, что все это – весьма животрепещущие проблемы, – сказала она. – В таком случае, может, ты перестанешь рассуждать на эту тему и мы войдем в дом?

Чип покачал головой.

– В холодильнике паровой лосось. Щавель со сметаной. Салат из зеленых бобов и фундука. Еще есть вино, французский батон и сливочное масло. Отличное свежее масло из Вермонта.

– Ты хоть заметил, что папа болен?

– Всего часочек. Максимум полтора.

– Я тебя спрашиваю: ты заметил, что папа болен?

Чип как наяву увидел отца: дрожащая, умоляющая фигура в дверном проеме. Отгоняя это видение, он попытался вызвать другое: секс с Джулией, секс с синеволосой незнакомкой, с Руфи, с кем угодно, но мерещилось ему лишь скопище яростных, как фурии, грудей, почему-то без тел.

– Чем скорее я доберусь до Иден и внесу поправки, тем скорее вернусь, – пообещал он. – Если ты хочешь мне помочь…

По улице ехало свободное такси. Чип допустил ошибку, глянув в ту сторону, и Дениз истолковала его взгляд превратно.

– Денег я тебе дать не могу.

Он дернулся, словно она плюнула ему в лицо.

– Господи, Дениз!..

– Рада бы, но не могу.

– Я не просил у тебя денег!

– Ведь чем все это кончается?

Чип повернулся на каблуках, шагнул в потоки дождя и двинулся к площади Юниверсити-плейс, злобно улыбаясь самому себе. По щиколотку в серой булькающей воде, растекшейся по всему тротуару. В кулаке он сжимал, не раскрывая, зонтик Дениз и думал: как несправедливо, что он насквозь промокнет, ведь это же не его вина!

До недавних пор, особо не задумываясь над этим вопросом, Чип верил, что в Америке вполне можно преуспеть, не зарабатывая больших денег. Учился он всегда хорошо, но сызмала обнаружил явную непригодность ко всем формам экономической деятельности, за исключением покупок (покупать Чип умел), и потому выбрал академическую карьеру.

Поскольку Альфред однажды весьма кротко, но внушительно заметил, что не видит никакого смысла в литературной теории, а Инид в своих вычурных посланиях (они приходили дважды в месяц, словно периодическое издание, и заменяли ей дорогостоящие междугородные разговоры) заклинала Чипа оставить «непрактичную» аспирантуру в области гуманитарных наук («Гляжу на награды, полученные тобой на научных конкурсах, – писала она, – и думаю, как много способный молодой человек вроде тебя мог бы дать обществу, став врачом, ведь мы с твоим отцом всегда надеялись, что воспитали детей, которые думают не только о себе, но и о других»), у Чипа хватало резонов работать изо всех сил, чтобы доказать неправоту родителей. Он вылезал из постели гораздо раньше товарищей по колледжу, которые, до дурноты накурившись «Голуаз», отсыпались до полудня, а то и до часу, и добивался все новых премий, грантов, академических приглашений, копил валюту университетского мира.

Первые пятнадцать лет взрослой жизни Чип сталкивался с поражениями лишь косвенно: Тори Тиммелман – эта пылкая приверженка феминизма была его подружкой в колледже и еще долгие годы после выпуска – так негодовала на патриархальную систему присуждения ученых степеней и ее фаллометрические критерии, что отказалась (или не смогла) закончить диссертацию. Чип с малолетства слушал разглагольствования отца насчет мужской и женской работы и необходимости соблюдать различие между ними, потому-то, стремясь внести поправку, и оставался с Тори чуть не десять лет. В маленькой квартирке, где жили они с Тори, Чип взял на себя всю стирку, и большую часть готовки, и уход за котом, и уборку. Он читал для Тори дополнительную литературу, обсуждал и переделывал вместе с ней главы диссертации, ведь священная ярость крепко держала Тори за горло, не давая писать. Только когда Д-ский университет предложил Чипу пятилетний контракт с возможностью продления, а Тори, так и не защитившись, получила приглашение на два года (без дальнейших перспектив) в один из сельскохозяйственных колледжей Техаса, Чип, полностью исчерпав ресурсы «мужской вины», смог расстаться с подружкой.

В Д. он явился многообещающим, успешно публиковавшимся тридцатитрехлетним ученым; декан Джим Левитон почти гарантировал ему постоянную ставку. К концу семестра Чип уже спал с молодой преподавательницей истории Руфи Хамилтон, играл с Левитоном в теннис и благодаря ему Левитон впервые за двадцать лет выиграл чемпионат факультета в парных играх.

Д-ский университет, обладавший прекрасной репутацией, но не слишком богатый, зависел от студентов, чьи родители могли полностью оплатить обучение своих чад. Чтобы привлечь именно таких питомцев, университет вложил 30 миллионов долларов в развлекательный центр, три кафе-эспрессо и парочку громадных общежитий, смахивавших отнюдь не на студенческие общаги, а на те дорогие отели, где отпрыски богатых семей станут в будущем заказывать себе номера. Всюду кожаные диваны и компьютеры, чтобы абитуриент или явившийся с визитом родитель в любом помещении сразу же получил доступ к монитору – даже в столовой и в спортивной раздевалке.

Молодые преподаватели жили в старых развалюхах. Чипу еще повезло: он занял двухуровневую квартирку в сыром блочном здании на Тилтон-Ледж-лейн, на западной окраине кампуса. Задний двор выходил на речушку, известную университетской администрации под именем Кайперс-крик, а всем остальным – просто как Свалка. На другом ее берегу располагался заболоченный пустырь (собственность Ведомства исправительных учреждений штата Коннектикут), превращенный в кладбище автомобилей. Двадцать лет университет подавал иски в суды штата и федеральный суд, чтобы уберечь это болото от «экологической катастрофы»: его собирались осушить и построить на этом месте тюрьму общего режима.

Пока отношения с Руфи не испортились, Чип раз в месяц или чуть реже приглашал на ужин коллег, соседей, а порой и студентов из числа особо одаренных, удивляя их лангустами, бараньим жарким, олениной с можжевеловыми ягодами и забавными старомодными десертами, вроде шоколадного фондю. Порой за полночь, сидя во главе стола, где пустые бутылки из-под калифорнийского вина громоздились наподобие манхэттенских небоскребов, Чип обретал такую уверенность в себе, что мог и пооткровенничать, пошутить на свой счет, рассказать какую-нибудь историю о своем детстве на Среднем Западе. О том, что отец не только работал целыми днями на железной дороге «Мидленд Пасифик», читал детям вслух, приводил в порядок двор и своими руками ремонтировал дом, а также ежевечерне разделывался с целым портфелем деловой переписки, но еще и оборудовал в подвале дома настоящую металлургическую лабораторию и засиживался там допоздна, подвергая странные сплавы воздействию химикатов и электрического тока. Или о том, как примерно в тринадцать лет его, Чипа, сердце покорили маслянистые щелочные металлы, которые отец хранил в керосине, скромные кристаллы кобальта, тяжелые округлые капли ртути, ледяная уксусная кислота и притертые стеклянные пробки и обок отцовской лаборатории он оборудовал свою, детскую. Родители были счастливы, что у мальчика проснулся интерес к наукам, и с их поддержкой Чип вложил всю свою юную душу в мечту завоевать приз на окружной научной выставке. Рассказывал Чип и о том, как откопал в городской библиотеке статью по физиологии растений, достаточно простую и вместе с тем достаточно туманную, чтобы сойти за произведение гениального восьмиклассника, соорудил из фанеры ящики для проращивания овса, тщательно сфотографировал всходы, а потом надолго о них забыл. Когда же настала пора взвесить сеянцы и определить результаты воздействия на них гиббереллиновой кислоты и неустановленного химического фактора, овес успел превратиться в высохшую черную слизь. Тем не менее Чип довел работу до конца, выстроив на бумаге график «правильных» результатов эксперимента, задним числом составил таблицу веса сеянцев, хитроумно позаботившись о разбросе (в допустимых пределах) исходных данных и выведя из этих фиктивных посылок «правильные» результаты. Он завоевал на научной ярмарке первое место, снискал посеребренную «Крылатую Победу» и восхищение отца. А годом позже, рассказывал Чип, как раз когда отец получил первый из двух своих национальных патентов (несмотря на принципиальные разногласия с Альфредом, Чип не забывал внушить гостям, что старик на свой лад человек великий), сам он прикидывался, будто изучает популяции перелетных птиц в парке неподалеку от наркоманских лавчонок, книжного магазина и дома одного приятеля, где имелись настольный футбол и бильярд. В этом парке мальчик обнаружил яму с залежами низкопробной порнографии, а в подвальной лаборатории (в отличие от отца он не провел там ни одного настоящего эксперимента, не ощутил и слабого трепета научной любознательности), над разбухшими от сырости страницами этих журналов, то и дело насухо обтирал головку восставшего члена, даже не подозревая, что таким манером лишь подавляет оргазм (гостей Чипа, в большинстве наторевших в квир-теории[6], эта деталь особенно потешала), а в награду за ложь, онанизм и лень ему вторично вручили «Крылатую Победу».

В мареве сигаретного дыма, развлекая своих конгениальных коллег, Чип думал: родители изначально понятия не имели, кто он такой и какой жизненный путь ему предстоит избрать. Так безмятежно протекли два с половиной года в Д-ском университете, пока День благодарения в Сент-Джуде не обернулся катастрофой. Руфи его бросила, появилась студентка-первокурсница, заполнившая оставленный молодой историчкой вакуум.

Мелисса Пакетт была самой одаренной участницей вводного теоретического семинара «Потребление текста», который Чип вел в третью свою весну в Д. Другие студенты избегали садиться рядом с этой театрально-царственной особой, отчасти потому, что не любили ее, отчасти потому, что она неизменно выбирала стол в первом ряду, под самым носом у Чипа. Широкоплечая, с длинной шеей, не то чтобы красивая, скорее, неотразимо-роскошная. Совершенно прямые волосы оттенком напоминали вишневое дерево или свежее машинное масло. Мелисса носила одежду, купленную в комиссионке и отнюдь ей не льстившую: свободный мужской костюм из клетчатой синтетики, пестрое платьице-трапецию, серые рабочие комбинезоны с вышитым над верхним левым кармашком именем «Ранди».

Мелисса терпеть не могла дураков. На втором занятии, когда вежливый паренек с косичками-дредами, по имени Чад (в каждом семинаре в Д. имелся по крайней мере один такой вежливый паренек с дредами), из кожи вон лез, пытаясь пересказать теории Торстейна «Веберна»[7], Мелисса принялась заговорщически подмигивать Чипу. Закатывала глаза, беззвучно шептала «Веблен», дергала себя за волосы, так что Чип больше следил за ее переживаниями, нежели за ответом Чада.

– Извини, Чад, – в конце концов не выдержала она. – Ты имеешь в виду Веблена?

– Веберн. Веблерн. Я так и говорю.

– Ты говоришь «Веберн», а надо: «Веблен».

– Веблерн. Хорошо. Большое спасибо, Мелисса.

Откинув назад волосы, Мелисса вновь обернулась к Чипу – она осуществила свою миссию. Ей было плевать на грозные взгляды, какими ее мерили друзья и сторонники Чада. Однако Чип переместился в другой угол аудитории, подальше от Мелиссы, и попросил парня продолжить доклад.

Вечером у входа в студенческий кинотеатр (он размещался в корпусе имени Хилларда Рота) Мелисса решительно протиснулась через толпу и обрушила на Чипа сообщение: она-де без ума от Вальтера Беньямина[8]. Чипу показалось, что Меллиса стоит чересчур близко к нему. Несколько дней спустя она стояла чересчур близко к нему на приеме в честь Марджори Гарбер[9]. Она галопом промчалась по лужайке «Люсент текнолоджиз»[10] (еще недавно попросту «Южной лужайке»), чтобы вручить Чипу еженедельный реферат, предусмотренный семинаром. Она материализовалась рядом с ним на парковке, погребенной под футовым слоем снега, и, энергично работая варежками, помогла почистить машину. Меховыми сапогами протоптала для него тропинку и упорно соскребала лед с ветрового стекла, пока Чип не придержал ее руку и не отобрал скребок.

Чип был сопредседателем комиссии, которая разрабатывала устав, четко определявший новую политику в отношениях между преподавателями и студентами. Этот устав отнюдь не воспрещал студенту прийти на помощь преподавателю и очистить его машину от снега. Бояться было нечего, благо Чип был уверен в своей моральной устойчивости. И все же вскоре он начал прятаться, едва заприметив издали Мелиссу, а то опять кинется к нему и встанет чересчур близко. Поймав себя на мысли о том, естественного ли цвета у Мелиссы волосы, Чип решительно выбросил эту проблему из головы. И так и не спросил Мелиссу, кто оставил у дверей его кабинета розы в Валентинов день и шоколадную фигурку Майкла Джексона на Пасху.

На занятиях он вызывал Мелиссу несколько реже, чем других студентов, зато всячески поощрял ее недруга Чада. Комментируя трудные пассажи Маркузе или Бодрийяра[11], Чип не глядя чувствовал, как Мелисса одобрительно кивает. На других участников семинара она почти не обращала внимания, разве что обернется к ним, внезапно вспыхнув гневом, отстаивая свое мнение, или холодно поправит кого-нибудь; сокурсники в свою очередь откровенно зевали, когда Мелисса поднимала руку.

Как-то теплым вечерком в пятницу – семестр уже шел к концу – Чип вернулся домой, закупив на неделю продуктов, и обнаружил, что кто-то «поработал» над его дверью. Из четырех фонарей на Тилтон-Ледж три перегорели, а администрация явно дожидалась, пока погаснет и четвертый, прежде чем потратиться на новые лампы. В сумраке Чип разглядел цветы и листья – тюльпаны и плющ, – натыканные в старую сетчатую дверь.

– Что это такое?! – возмутился он. – Мелисса, вы что, в тюрьму захотели?

Он еще много чего наговорил, прежде чем осознал, что растерзанными тюльпанами и плющом усеяно все крыльцо, что хулиганство все еще продолжается и он тут не один. Куст остролиста возле дома зашевелился, и оттуда выбралась хихикающая парочка.

– Прошу прощения! – воскликнула Мелисса. – Вы тут сами с собой разговариваете?

Чип надеялся, что она не слышала его слов, но куст был всего лишь в футах трех от двери. Чип занес в дом покупки, включил свет, обернулся: рядом с Мелиссой стоял Чад с косичками-дредами.

– Добрый вечер, профессор Ламберт, – очень вежливо произнес Чад. Он вырядился в один из Мелиссиных комбинезонов, а она – в футболку с призывом «Свободу Мумии!»[12], скорее всего собственность Чада. Одной рукой Мелисса обнимала Чада за шею, прижималась к нему бедром. Раскрасневшаяся, потная, возбужденная и, похоже, навеселе.

– Мы решили украсить вашу дверь, – пояснила она.

– Вообще-то зрелище жутковатое, – сказал Чад, оглядев дверь при свете фонаря. Поникшие тюльпаны торчали в разные стороны, шершавые стебли плюща в комьях грязи. – Насчет «украсить» пожалуй что перебор.

– Да тут ничего не видно, – возразила Мелисса. – Почему света нету?

– Потому что нету, – ответил Чип. – Гетто в лесу – вот где живут ваши преподаватели.

– Слышь, а плющ-то какой хилый.

– Откуда взялись тюльпаны? – поинтересовался Чип.

– С университетской лужайки.

– Слышь, я даже не понял, с какой стати мы это затеяли. – Чад повернулся так, чтобы Мелиссе было удобнее чмокнуть его в нос. По-видимому, ему это нисколько не мешало, хоть он и отклонял голову. – Идея вроде как была твоя, а не моя?

– Плата за обучение покрывает стоимость тюльпанов, – фыркнула Мелисса, норовя грудью прижаться к Чаду. С той минуты как Чип включил лампу у входа, она ни разу не глянула в его сторону.

– Стало быть, Гензель и Гретель шли-шли и набрели на мою дверь?

– Мы приберем, – посулил Чад.

– Не надо, – сказал Чип. – Увидимся во вторник. – Он вошел в дом, закрыл дверь и поставил агрессивную музыку времен своего студенчества.

К последнему семинару погода переменилась, пришла жара. Солнце палило вовсю, воздух был насыщен пыльцой, в недавно переименованном дендрарии «Виаком» пышно цвели все покрытосеменные. Прикосновения воздуха казались Чипу неприятно-интимными, как теплая струя воды в бассейне. Он успел задернуть шторы и включить видеомагнитофон, когда Мелисса и Чад вошли, прошагали через всю аудиторию и уселись в дальнем углу. Чип попросил студентов сесть прямо, ведь они же активные критики, а не расслабленные потребители, и все выпрямились ровно настолько, чтобы уважить его просьбу, не вполне ей подчиняясь. Мелисса, прежде единственный здесь активный критик с прямой спиной, нынче совсем сползла под стол, уронив руку на колени Чаду.

Чтобы проверить, в какой мере студенты наторели в критике текста, в азы которой он их посвящал, Чип продемонстрировал им ролик рекламной кампании «Давай, девчонка!». Эту кампанию разработало агентство «Бит сайколоджи», то самое, которое создало «Рев ярости» (реклама «Дж. электрик»), «Грязные игры» (джинсы фирмы «К.»), «Полная анархия!» («У. нетворк»), «Радикальный психоделический андеграунд» («E —.com») и «Любовь и труд» (для «М. фармасьютикал»). Ролик «Давай, девчонка!» выпустили на экран прошлой осенью, по одной серии в неделю, вместе с популярным сериалом про больницу. Выдержанный в стиле синема-варьете черно-белый ролик аналитики «Таймс» и «Уолл-стрит джорнал» провозгласили «революционным».

Сюжет таков: маленькая контора, четыре сотрудницы – прелестная молодая афроамериканка, блондинка средних лет, испытывающая страх перед техникой, задорная умница и красавица Челси и седовласая благожелательная начальница – сплетничают, смеются, а в конце второго эпизода все вместе решают, как быть: Челси обрушила на них ужасное известие – год назад она нащупала у себя в груди какое-то уплотнение, но боится идти к врачу. В третьем эпизоде начальница и прелестная молодая афроамериканка ошеломляют блондинку-технофоба: с помощью разработанной корпорацией Y «Глобал десктоп. Версия 5.0» они получают новейшую информацию о раке, находят для Челси группу поддержки и устраивают ее в лучшую местную больницу. Блондинка стремительно проникается любовью к компьютеру, но, восхищаясь современными технологиями, все же задает здравый вопрос: «Как Челси заплатит за все это?», на что начальница-херувим отвечает: «Я беру все расходы на себя». К середине пятого эпизода становится ясно – в этом и заключалась революционная новинка рекламной кампании, – что болезнь Челси неизлечима. Трогательные сцены: все мужественно шутят и крепко обнимаются. В заключительном эпизоде действие вновь переносится в офис: начальница сканирует фотографию умершей Челси, а блондинка, теперь уже до фанатизма увлеченная электроникой, умело пускает в ход «Глобал десктоп. Версия 5.0» от корпорации Y, и перед нами, быстро сменяя друг друга, мелькают кадры: по всему миру женщины всех рас и возрастов улыбаются и утирают слезы, когда на экранах компьютеров, подключенных к системе «Глобал десктоп», возникает лицо Челси. Компьютерный фантом в оцифрованном видеоклипе взывает: «Участвуйте в борьбе за исцеление!» Все заканчивается информацией (скромный печатный текст на экране), что корпорация Y перечислила в Американский антираковый фонд более 10 миллионов долларов, приняв таким образом участие в борьбе за исцеление.