Норма

Георгий принялся за картошку.

Екатерина Борисовна взяла со стола пакетик из-под нормы, скомкала, кинула в мусоропровод.

Чайник закипел, вода побежала из-под крышки.

Екатерина Борисовна выключила его.

– Тёть Кать, а тётя Наташа с вами до последнего жила? – не поднимая головы, спросил Георгий.

– До самой больницы. Потом-то три месяца в больнице, и всё. Быстро у неё. Рак – он быстрый.

Она вздохнула, вытерла руки о фартук и села напротив.

Георгий налил стопку:

– Я вот одного понять не мог – как это она снайпером, на фронте… Маленькая такая.

– Да. А тогда она вообше крохотной была, тонюсенькая. В сорок втором провожали её, прям как девочка. Две косички и шинель до пят. Ревела я тогда белугой…

– И она девяносто два фрица ухлопала?

– Да. Девяносто два. Офицеров штук двадцать. Одного, говорит, не то майора, не то подполковника. С крестом, старого такого. Грузного. В грудь ему пустила, а он будто пьяный – улыбнулся и сел. Сидит и улыбается. А потом повалился.

– А вернулась в сорок пятом?

– Да.

Георгий выпил, закусил опятами.

– Я вот, тёть Кать, до сих пор жалею, что не видел, как вот она там с наградами в кителе. Ну она ведь на День Победы надевала?

– Надевала. А ты правда не видел?

– Ни разу!

– И наград не видел?

– Только на похоронах. Несли когда. А так – нет.

Екатерина Борисовна встала, пошла в комнату:

– Идём покажу.

Георгий проглотил опёнок, двинулся за ней.

Екатерина Борисовна открыла старый платяной шкаф, сдвинула в сторону висящие на плечиках платья и пальто, вынула обёрнутый марлей китель:

– Держи.

Георгий принял вешалку, Екатерина Борисовна сняла марлю.

Китель был увешан медалями. На правой стороне лепились два ордена.

Георгий присвистнул:

– Здорово.

Екатерина Борисовна поправила завернувшийся борт и отошла, сложив руки на животе:

– Вот, Жора. Китель Наташин.

Георгий рассматривал медали. Пахнущий нафталином китель качался у него в руках:

– За Победу… За Берлин… а это… Варшава… а ордена. Ух ты!.. Красной Звезды и Красного Знамени. Здорово.

Он потрогал китель:

– И что, она капитаном вернулась?

– Капитаном. Чуть майора не дали.

– А ушла?

– Лейтенантом, кажется. Сразу после училища.

Екатерина Борисовна взяла у него китель, поднесла к окну.

Георгий провёл ладонью по линялой спине и задержал руку.

– А это что?.. Внутри там что-то…

– Аааа… – она улыбнулась, сунула руку за отворот, – это норма Серёжина…

Она осторожно вынула из внутреннего кармана кителя грубый бумажный пакет, передала Георгию.

На пакете было оттиснуто красным:

НОРМА

Пакет был надорван. Георгий заглянул внутрь:

– Норма… надо же…

Екатерина Борисовна вздохнула:

– Да. Это в сорок третьем. Когда убили его под Сталинградом, то есть не убили, ну, ранили тяжело, а в госпитале он и умер. А друг его, Иванютин, и передал Наташе. Они ведь с ней перед самой войной расписались. А норму он Наташе передал, Иванютин. Ещё карточки остались, письма. И норма. Вот…

Она положила китель на диван и стала укутывать марлей.

– А можно норму посмотреть, тёть Кать? – Георгий вертел в руках пакет.

– Смотри, чего там…

Он вытряхнул норму на ладонь. Она была чёрная и твёрдая.

– Да… во какая…

– Не то что теперь, правда?

– Конечно.

Теперь и пакетик аккуратненький, жаль выкидывать, и сама-то свежая, как масло.

Георгий разглядывал норму:

– Тёть Кать, а интересно, кто им нормы поставлял тогда? В войну?

Екатерина Борисовна понесла спелёнутый китель к шкафу:

– Да по-разному. Детдома эвакуированные, детсады. А иногда и просто – тыловики.

– Понятно.

Георгий постоял, потом качнул плечами:

– Тёть Кать, а вот если… ну… А вот нельзя немного попробовать? Всё-таки ж интересно… какая она была…

Екатерина Борисовна повернулась, подумала и кивнула:

– Да попробуй. Чего уж там. Ножом отщипни маленько да попробуй… А вообще-то погоди, она ведь засохла вся. Её над паром надо или в кипяток.

– Точно! Я кусочек отломлю – и в кипяток!

Минут через сорок Георгий осторожно подвёл ложку под разбухший кусочек нормы и вынул его из помутневшей воды.

Екатерина Борисовна мыла тарелки.

Георгий понюхал кусочек, лизнул:

– Что-то запаха никакого, тёть Кать…

– Милый мой, так сколько времени прошло. Ещё бы.

Георгий отправил содержимое ложки в рот, пожевал и проглотил.

Екатерина Борисовна, вытирая сковороду, смотрела на него:

– Ну как?

Георгий пожал плечами:

– Не знаю… что-то непонятное. Пересохла, конечно, странный вкус…

Екатерина Борисовна усмехнулась:

– Какой странный? Такая же норма.

– Не совсем. Привкус какой-то. Не похожий…

– Ну так мы и жили не похоже, что ж удивляться. Вы ж над модами нашими смеётесь, а они-то как раз и возвращаются. Вот как.

– А я никогда не смеялся. Просто привкус странный.

– Бог с ним, с привкусом. Главное – норма.

– Открой хоть окно, что ли! – Денисов зло посмотрел на жену. – Вонища, чёрт знает…

Светлана Павловна отодвинула тюлевую занавеску, стала открывать окно. Денисов склонился над нормой, понюхал:

– Господи… мерзость какая… откуда они такую вонючую берут?..

– Это из интерната Первомайского, откуда ещё.

– Гадость какая… чёрные комки какие-то…

– Ты нос зажми да проглоти. В первый раз, что ль, ешь?..

Из окна потянуло гарью.

Светлана Павловна села на диван, взяла вязание.

Денисов зажал нос, быстро запихнул норму в рот и стал натуженно жевать.

Норма не помещалась во рту, лезла из губ. Денисов вдавил её ладонью назад, глухо икнул, вскочил и наклонился над столом. Его вырвало нормой и только что съеденным обедом.

– Боже мой! Женя! – Светлана Павловна бросила спицы. – Ну что ты!

Денисов сплюнул, тяжело выдохнул, отходя из залитого рвотой стола:

– Фуууу… сука… гадина…

– Иди воды попей! Куда ты торопился-то?! Зачем всю?!

– Да отстань ты!

– Пополам бы разрезал да съел.

– Отстань.

Он скрылся на кухне.

Светлана Павловна подошла к столу подняла край скатерти, с которой текло на пол, загнула и положила на лужу.

Тарелка, ложка, роговые очки Денисова и свежая «Вечёрка» были залиты розоватой, остро пахнущей жижей. Куски нормы торчали из неё.

– Борщ такой… курятина… всё пропадом…

Она осторожно подняла очки, стряхнула.

Денисов вышел из кухни, вытирая рот полотенцем.

– Что ж теперь делать? – спросила жена, уходя мыть очки.

– Сухари сушить, – огрызнулся Денисов и тяжело опустился на диван.

Задетый им клубок покатился по полу.

Жена вернулась, положила очки на тумбочку. Денисов угрюмо посмотрел и отвернулся.

– Ну что, не выкидывать ведь, Жень?

– Давай выкидывай.

– Ну чего ты злишься? Что, я виновата?

– Я виноват! Накормила обедом, тоже мне…

– Так ты ж сам просил!

– Просил, просил… ничего я не просил. Суёшь вечно…

– Просил, не ври!

– Ладно, отстань.

– Ну что отстань? Что с нормой делать?

– Что хочешь, то и делай.

Помолчали.

Потом Светлана Павловна вздохнула, сходила за чистой тарелкой, выбрала на неё куски нормы и унесла на кухню.

Денисов сидел, играя вторым клубком.

Светлана Павловна вымыла под краном разваливающиеся куски, сложила в тарелку и, вернувшись, поставила на диван рядом с Денисовым:

– Вот и делай что хочешь.

Денисов равнодушно посмотрел на норму.

Светлана Павловна принесла таз и тряпкой стала сливать в него рвоту:

– Целый день с двенадцати готовила, старалась… на тебе… чего, спрашивается, торопился?

Денисов тронул пальцем лежащую на тарелке норму, брезгливо поморщился:

– Слушай, унеси её к чёрту.

– А есть?

– Пушкин съест.

– Женя, ну хватит тебе.

Убрав рвоту, она подняла клубок, забрала другой у Денисова и села вязать.

Он встал, включил телевизор.

Шла программа «Время». Диктор рассказывал о ливанских сепаратистах.

Денисов повернул ручку. По четвёртой программе шёл спектакль «Лес». Карп выносил Несчастливцеву рюмку водки. Играющий Несчастливцева Ильинский потопал ногами, что-то станцевал и выпил рюмку.

Денисов усмехнулся и снова переключил на «Время».

Женщина-диктор, чуть склонив завитую голову, говорила о новом премьер-министре Индии.

Денисов сел на диван.

Жена вязала, изредка поглядывая в телевизор.

Международные события кончились, и оба диктора, чуть улыбаясь, заговорили о новом театральном сезоне в Москве.

– Надо бы Сотсковой позвонить, – не поднимая головы, проговорила Светлана Павловна.

– Насчёт билетов?

– Ага. Сто лет в театре не были.

– Позвони.

Денисов выбрал из тарелки небольшой кусочек и сунул в рот.

На экране появилось лицо Ефремова.

Светлана Павловна улыбнулась:

– Слушай, а он на Лёвку всё-таки здорово похож.

– Скорее, Лёвка на него, – отозвался Денисов, нашаривая новый кусочек.

Новицкий засмеялся, открыл заварной чайник и помешал в нём ложечкой:

– Да нет, Саша, это разные величины. И разрабатывали они противоположные идеи.

Аккуратов подвинул ему свой стакан:

– Вот уж идеи-то совсем рядом лежат.

– Совсем не рядом. Пикассо всю жизнь утверждал кисть художника в качестве волшебной палочки. Достаточно коснуться чего угодно – холста, железа, глины, бронзы – и всё сразу приобретает статус абсолюта, а Дюшан в своих реди-мейд показал, что нас уже окружают в повседневной жизни произведения искусства. Унитаз, колесо, фотографии семейные. Всё это достойно выставки.

Новицкий налил в стакан чаю и поставил чайник на стол.

Аккуратов принял стакан, подул и отхлебнул:

– Но это же очень близко, рядом почти. Пикассо было достаточно кисти, а Дюшану – выбора. Художественного вкуса.

– Абсолютно неверно! Дюшан, выставляя унитаз, пыль или фотографии, показал, что такое искусство в целом. О каком художественном вкусе может идти речь? Наоборот, он всячески доказывал, что художественный вкус тут неуместен. Произведение искусства – это то, что может быть рассмотрено. Не важно, кем, и когда, и с какой целью изготовлен предмет. Он переводится в область эстетического и становится экспонатом. Гениальная формула. Почти за пятьдесят лет до концептуализма. А Пикассо выводил другую: всё, к чему прикоснулся художник, – произведение искусства.

– Но есть ли следы прикосновения? А? Ах, нет! В том-то и отличие Дюшана от Пикассо. Для Дюшана принцип художественной избирательности был упразднён, а для Пикассо он оставался в силе.

Новицкий распечатал пакетик с нормой и, не вынимая её, стал отковыривать чайной ложечкой и есть.

Аккуратов пил чай с баранками:

– Но всё-таки вначале был Пикассо, потом Дюшан. И влиял-то первый на второго, а не наоборот.

– Я этого не оспариваю. Пикассо на всех повлиял. Весь русский авангард – отзвук его разработок. Малевич сам признаёт это. Да и остальные тоже. Самое удивительное, что он-то себя считал вполне традиционным классиком! То есть полагал, что делает в принципе то же самое, что Леонардо и Рафаэль. Но они-то сами были творцами, жизнедателями, а не полагались только на волшебную палочку.

– Ты хочешь сказать, что за Пикассо трудился его метод?

– Несомненно. Это тот показательный случай, когда видно, насколько изобретатель ничто по сравнению со своим открытием.

– Да ну, что ты говоришь! Пикассо блестяще рисовал, поразительно чувствовал цветовое равновесие. Так о Дюшане можно сказать, а не о Пикассо. Пикассо доказал, что он гений, что он может всё. Всё. Абсолютно. Не было техники, не было направления, которого он бы не освоил. Он был и дадаистом, и фовистом, и сюрреалистом, и кубистом, наконец…

– И ни в одном из этих направлений не приблизился к уровню отцов-основателей. Ты посмотри – Брак и Пикассо. Кто работал добросовестней, чище? Брак! Матисс и Пикассо? Матисс! Ну, Пикассо-сюрреалист – вообще жалкий случай. Пикассо-скульптор – тоже! Пикассо комплексный художник, его работы надо рассматривать в целом, в целом! И картины, и скульптуры, и графику, и куклы, и изделия все свезти в один музей, специально для них устроенный, чтобы рассматривать в целом. Только тогда он потрясает. И вовсе не знанием пластики и цветового равновесия, а ме-то-дом. Метод открыт, заклинание найдено, и нет преград никаких. Сегодня кубист, завтра абстракционист…

– Но это же надо уметь.

– Не более того, что умеет хороший художник. Ты думаешь, Матисс хуже Пикассо рисовал? Лучше! Посмотри его академические работы, графику. Но он как червяк полз в одном направлении и был, в сущности, блестящим старым мастером.

– А Пикассо, значит, мастером не был?!

– Не был.

– Глупости. Был он мастером, и ещё каким!

– Пикассо сделал гораздо больше, чем рядовой мастер. Он изменил принципиально сложившийся в девятнадцатом веке эстетизм, научил художников свободе, подлинной свободе. Подобного действительно никто не сделал… это, дорогой мой, и есть подлинное, не на что не по… фу, чёрт, что это?

Новицкий пугливо отстранился от ложечки, провёл рукой по губам и, открыв рот, вытянул из него длинный волос с приставшими крошками нормы.

Аккуратов допил чай, смахнул капли с бороды, усмехнулся:

– Сюрприз.

– Ниточка Ариадны. Длинный, чёрт…

Двумя пальцами Новицкий снял с волоса крошки, отправил в рот. Потом скатал волос в чёрный комочек и кинул прочь.

Комочек неслышно упал на пол.

– А может, тогда ко мне на хазу? – Васька достал горсть мелочи, стал искать двушку.

– А что, у меня хуёвей, что ль? – улыбнулся Милок. – Такая же двухкомнатная.

– Ну, у тебя сосед…

– Да какие соседи, ты что? Это ты с Гришкой путаешь. У меня отдельная давно.

– Аааа… Что-то я… действительно… во, две двушки… звони… или, может, мне?

– Давай я. Я ж её лучше знаю.

– Вон автомат освободился.

Подошли к крайнему автомату, из которого выбежал худощавый парень.

– Чо, не работает, пацан? – окликнул его Милок.

– Работает.

Зашли в будку, Васька притворил дверь.

Милок достал записную книжку, раскрыл:

– Так… Лэ… Лена.

Васька вставил монету, передал Милку трубку.

Милок набрал номер, откашлялся.

Монета провалилась. Милок прикрыл трубку ладонью:

– Але! Это кто? Лена? Леночка, привет! Это Толя говорит. Как дела-то? Да? Обидно… А чего ж ты в четверг не сказала? Не знала… ну, ничего. Завтра так завтра. Да. Ага. Серьёзно? Ясно. Слушай, а как её зовут? Рая? Хорошее имя. Ну, ладно. Значит, завтра в семь? В семь. Да… конечно, о чём ты говоришь… Ладно… От Василия привет. Ага. Ну, будь…

Он повесил трубку.

Васька мял в губах незажжённую папиросу:

– Динамо?

– Ага. Подружка не может сегодня.

– Ёпт… так и думал. А послезавтра мне к семи на работу.

– Ну, что ж поделаешь. Они тоже не привязанные…

Вышли из будки, закурили.

Милок сплюнул:

– Ничего. Слаще ебать будет. Никуда не денутся.

– Да это понятно. Просто сегодня я б на завтра не суетился. А завтра хуже…

Сошли с платформы, двинулись вдоль полотна.

Васька достал из авоськи две нормы:

– Бери, сжуём по дороге.

Распечатали, стали жевать, перемежая с курением.

Милок усмехнулся:

– А Райку эту я знаю, наверно.

– Знаешь?

– Ну, видать не видел, но знаю. Ленка давно рассказывала, я щас вспомнил. Она с ней одно время в столовой вместе работала. Райка в ГУМе в сортире фарцевала помадой да колготками. Вот. И мусор замёл её однажды. Такси подогнал и в отделение повёз. А ночь уже. Они на заднее сиденье сели. Едут, а Райка хуяк руку ему на колено. Едут, ничего. Она дальше. Он сидит как ни в чём не бывало. Она ему ширинку расстегнула, головой на колени легла и давай хуй насасывать.

– Ёпт!

– Отделение где-то рядом было, а он шофёру говорит – по Садовому. Ну и пока они кругаля давали, она уж молофьи наглоталась вдоволь. Раза два кончил.

– Вафлистка, бля…

– Ага. A потом он адрес её узнал и на своей на казённой с приятелем подваливал. Ебли её по-разному и катались так же вот. Вообще культурно отдыхали.

– Сообразительные, бля. Только так и врезаться можно.

– Да нет. Один ведёт, а другой сзади с ней. А ей хоть бы хуй. Стакан ебанула, и море по колено.

– Отчаянная баба. Люблю таких. С ними хоть сопли на кулак мотать не надо… А как внешне, ничего?

– Ленка говорит – ничего…

Милок дожевал норму, выбросил пакетик.

Васька остатки своей швырнул в канаву:

– Один песок, бля. На зубах так и скрипит…

– А у меня ничего вроде…

– Так ты из интерната получаешь, ещё бы…

Спускаясь по лестнице, Соня взяла Василия под руку:

– Вообще, говорят, это у них лучший спектакль.

– Что, лучше «Гамлета»?

– Лучше, конечно! Сашка говорит – они там все почти заняты и выкладываются будь здоров!

Василий придержал дверь подъезда, Аня прошла.

Он вышел следом.

Аня огляделась, сунула руки в карманы пальто:

– Уже темно…

– А долго спектакль идёт?

– Не знаю. Кажется, три отделения.

– Долго.

– Там, Сашка говорил, время мгновенно летит.

– Высоцкий играет?

– Нет, кажется. Там Смехов, Славина, ну и все остальные.

– Демидовой нет?

– Не знаю.

Перешли через улицу.

Аня махнула рукой в сторону парка:

– Давай тут пройдём? Короче ведь.

– А куда спешить? У нас час в запасе.

– Там лучше.

– Пошли.

Обогнули угловой дом, вышли к парку.

Возле светящегося пивного киоска толпились несколько человек.

Аня подняла липовую ветку с четырьмя жёлтыми листьями, помахивая ею, пошла чуть впереди Василия:

– Вообще у них с «Мастером» сложности были. Им денег не выделили, и они весь реквизит из разных спектаклей взяли. Из «Часа пик» – маятник, из «Гамлета» – занавес, из «Зорь» – машину.

Василий улыбнулся, вытащил из кармана норму и стал распечатывать:

– Так это окрошка получается.

– Вась! Ну ты же не видел ещё, а критикуешь.

– Я ещё не критикую… А кто Маргариту играет?

– Шацкая. Она там голая на балу сидит.

Василий вынул часть нормы из пакетика, откусил, усмехнувшись.

– Да… ради этого стоит пойти.

– Дурачок ты. – Аня бросила ветку. – Люди новое делают, а ты издеваешься.

– Этому новому, Анечка, уже почти полвека. «Таганка» для нас новой кажется потому, что мы больше ничего не видим. Только наше полное невежество позволяет нам называть их авангардом.

– Чьё это наше?

– Наше. «Таганка» мимикрирует под авангард, в сущности оставаясь вполне обычным культурно-просветительным заведением. Все их формальные приёмы затасканы и не новы. То, что разрабатывал Мейерхольд полвека назад, они берут на вооружение. А сегодняшний авангард, милая моя, авангард в полном смысле слова, это прежде всего вопрос содержания. И это новое содержание сразу диктует новую форму. Тут обратная связь. А у них содержание советское.

– Ну это ты слишком…

– По-моему «Таганка» из всех наших театров самый рутинный. Она научилась готовить соус, под которым всё пойдёт на «ура». Даже «Малая Земля».

Аня взяла его под руку:

– Ты, Васенька, у меня сегодня шибко злой и шибко умный.

Василий умехнулся, скомкал пакетик из-под нормы:

– Я, Аня, злым бываю, только когда не поем вовремя…

– А умным?

– Когда ты мне в попку даёшь.

– Хам…

– Здесь, что ли? – Таксист сбавил скорость.

– Ага, тут. – Заяц поспешно докурил сигарету, приоткрыл треугольное окошко и выбросил. – Щас свернём, тут недалеко. Километра два.

– А что там, посёлок?

– Не посёлок, а городок.

Свернули с шоссе, поехали медленней.

Дождь по-прежнему шёл, «дворники» монотонно размазывали капли по стеклу. Узкая, плохо заасфальтированная дорога стелилась под фары. Мелькавшие справа кусты кончились, из темноты выплыли два кургузых стога.

– Что тут, поля, что ли?

– Ага. Совхоз, ясное дело. – Заяц расстегнул молнию куртки и усмехнулся. – Еле убрали в этом году.

– Что, дождь мешал?

– А им всегда что-то мешает.

– Точно. Я вон как к тётке ни поеду, всё у них или картошка помёрзнет, или телята подохнут.

– Далеко тётка живёт?

– Под Курском.

– Порядочно…

– Ага. A то однажды ферма сгорела. Двое мужиков напились и сожгли. И сами сгорели… слушай, ну где твой городок-то?

– Да вот щас поворот… Ну-ка притормози, не проехать бы…

Шофёр затормозил, Заяц быстро сунул руку за отворот куртки, повернулся к нему и ударил кастетом в висок.

Голова шофёра стукнулась о стекло.

Заяц ударил снова. Шофёр ткнулся лицом в руль.

Неловко размахнувшись, Заяц ударил его торцом кастета по затылку и потянул к себе.

Голова таксиста бессильно болталась. Заяц потянул сильнее. Обмякшее тело повалилось ему на колени. Содрав с руки кастет, он перевалил таксиста к себе. А сам, перебравшись через него, сел за руль, выправил сползшую с дороги машину и погнал дальше.

Метров через триста чернотой встал по бокам дороги высокий еловый лес, показался поворот.

Заяц свернул, выключил фары и тихо поехал по грунтовой дороге.

Шофёр неподвижно лежал рядом – ногами и задом на сиденье, головой на полу.

Проехал немного, Заяц свернул на поляну, провёл машину меж двумя елями и остановился за кустами.

Помедлив минуту, вышел, осмотрелся и, обойдя «Волгу», выволок шофёра. Достав фонарик, посветил. Остекленевшие глаза таксиста были полуприкрыты, в волосах поблёскивала кровь.

Заяц обшарил его карманы, вынул деньги, зажигалку, ключи. Деньги спрятал, зажигалку и ключи зашвырнул в лес.

Потом, подхватив труп под мышки, поволок.

Мелкий дождь продолжал моросить, с потревоженных кустов текла вода.

Ноги таксиста волочились по переросшей мокрой траве.

Заяц ткнулся задом в ствол ели, выругался и, подтянув таксиста под раскидистый куст, бросил. Руки трупа раскинулись в траве. Заяц выпрямился и несколько раз ударил его ногой в голову. Потом расстегнул ширинку и помочился.

С ели слетела какая-то птица, захлопала тяжёлыми крыльями. Сторонясь кустов, Заяц вернулся к «Волге», включил свет в салоне. Он достал из кармана кастет, повертел перед глазами. Кастет оказался чистым.

Заяц открыл бардачок, вытащил пачку документов, поднёс к глазам:

– Монюков… Виктор Иванович… так… девятый таксопарк…

Полистав документы, Заяц сунул их обратно, вытащил оттуда же грязную тряпку, плюя на неё, вытер кровь с сиденья, выбросил в окно.

Возле ручки скоростей на пластмассовой коробке с мелочью лежала смятая фуражка таксиста.

Заяц поднял её. Из фуражки с шуршанием выпал пакетик с недоеденной нормой. Заяц повертел в руках норму, понюхал:

– Вон что, бля…

Положил пакетик в фуражку и швырнул за окно. Потом завёл мотор, задом вырулил на просёлочную, проехал, оглядевшись, свернул на шоссе и погнал, включив фары.

Дождь перестал.

У поворота на Минское шоссе встретился грузовик. Пригнувшись к рулю, Заяц вырулил на Минское и понёсся к Москве.

В коробке с мелочью лежало круглое карманное зеркальце. Придерживая руль, Заяц поднял его, посмотрел на себя. Из зеркальца глянуло широкоскулое небритое лицо с небрежно зашитой заячьей губой.

– Так, может, убрать второй абзац? – спросил Куликов, снимая очки.

– Да нет, Алексей Михалыч. Тут убирай не убирай, ничего же не изменится, – поморщился Бондаренко. – Я же говорю, он прочёл когда главу, вообще, говорит, а нужна ли она?

– Ну, это не разговор.

– Тем не менее…

– Тогда всё менять, всю фабулу, что ли? Это же немыслимо.

– Мыслимо, немыслимо… – пробормотал Бондаренко, посмотрел на часы. – Ой-ей-ей… Засиделись мы с вами.

Часы показывали десять минут седьмого.

– Ну, а что ж делать?

– Не знаю. Я б на вашем месте всё-таки поработал над главой. Целиком.

– А смысл? Это же меняет содержание романа. Что ж, Борисова выкидывать, а Елецких из простых инженеров в зам. нач. цеха переводить?

– Ну, зачем такие крайности? Дело не в том, кем работает Елецких, а как он к завкому и парткому относится.

– Но он не может иначе, Виктор Юрьевич! У него ведь характер такой! Начальник литейного цеха делает приписки, а ОТК ему потворствует!

– Правильно, но почему Елецких не пойдёт сразу в партком и громко не расскажет обо всём?

– Да потому, что рыцарь-одиночка он! Молодой специалист, без малого год на заводе! У него за плечами десятилетка и СТАНКИН! Тем более он ведь ещё не член партии. Во второй части он вступает, но сейчас он совсем по-другому подходит к производственным проблемам. Я же сам таким был, когда на Кировском начинал…

– Но он и в бюро комсомола не сказал ничего. Сразу кинулся на Ерёмина. Я не говорю, что он не имеет право ударить очковтирателя, безусловно имеет, но ковбои нам ведь не нужны.