Дьявол против кардинала

– Кабак тот же, только вывеска поменялась, – пробурчал Бассомпьер, обращаясь к герцогу Бульонскому.

– Теперь Люинь будет Анкром короля, – поддакнул тот.

Глава 2. Лукавый ангел

Слуга расставил приборы, снял нагар со свечей и молча удалился. Людовик XIII предпочитал обходиться без посторонних услуг, когда в том не было особой необходимости. Он вполне мог и сам разрезать мясо на своей тарелке и подливать вина себе в кубок. Он даже постель свою заправлял самостоятельно, получая удовольствие от этого занятия. К тому же присутствие лишних ушей не располагало к доверительной беседе, а именно ради этого он любил сюда приходить.

Король находился в покоях Люиня, расположенных точь-в-точь над его собственными: из королевских апартаментов туда вела небольшая внутренняя лестница. Зайдя, по обыкновению, пожелать доброй ночи своей супруге, он отправлялся ужинать к фавориту и проводил с ним весь вечер.

Со времен памятных апрельских событий Люинь, ранее бывший всего лишь главным королевским сокольничим, стал членом Государственного совета, губернатором Амбуаза, обер-камергером, капитаном Тюильри и Бастилии. Тем не менее речь за ужином велась не о государственных делах, а о вещах куда более приятных, чаще всего об охоте.

Когда последняя охота в лесу Рамбуйе была обсуждена во всех подробностях, над столом повисла тишина. Людовик задумчиво глядел на пламя свечи, изредка постукивая пальцами по столешнице. Люинь не шевелился, боясь неловким движением потревожить короля, часто впадавшего в такое мечтательное состояние.

– А почему ты не женишься? – неожиданно спросил Людовик, словно очнувшись от грез.

Вопрос был задан с детской непосредственностью и с детской же непоследовательностью. К своим приближенным юный монарх относился очень ревниво, и если бы кто-нибудь из них пожелал жить своей жизнью, отличной от его собственной, для него это было бы равносильно невыполнению приказа игрушечными солдатиками. И вдруг…

– Но, сир, – смешался Люинь, – я не думал…

– А я вот как раз над этим поразмыслил, – весело возразил Людовик. – Вот что: сосватаю-ка я тебя сестрице Вандом…

Люинь поперхнулся:

– Ва… Вандом? Вашей сводной сестре?

– Да! Представляешь, мы с тобой породнимся. – Людовик рассмеялся. Но Люиню было совсем не смешно. Он представил, как посмотрят на такой брак представители знатнейших родов. Он тоже французский дворянин, но место свое помнит.

– Ваше величество, – начал он мягко, но в то же время решительно, – моего желания тут недостаточно. Насколько я знаю, сердце мадемуазель де Вандом несвободно…

– Достаточно моего желания, – резко возразил король. Он помрачнел. Сердце! Кому было дело до его сердца, когда его женили в четырнадцать лет! А до сердца его любимой сестры Елизаветы, в тринадцать лет вынужденной навсегда покинуть родину, отправиться в неизвестность! Как она плакала, расставаясь с ним! Как плакал он сам! Вспомнив об этом, он смягчился. В самом деле, зачем ломать жизнь кому-то еще?

– Ну, – спросил он с усмешкой, – а твое сердце кем занято?

– Сир, если это возможно… Та юная особа, недавно представленная ко двору… Новая фрейлина ее величества…

– Мари де Роган? – живо подхватил король. – Что ж, я одобряю твой выбор. Она знатного рода, из хорошей семьи, к тому же молода и хороша собой…

Людовик несколько смутился и, чтобы скрыть это, поскорее закончил разговор:

– Я поговорю с ее отцом, герцогом де Монбазоном.

День обещал быть погожим, однако утренняя свежесть пробирала до костей. Кони резво бежали по проселку, собаки неслись за ними вскачь. Солнце наконец выглянуло из-под легкого серого полога и своими теплыми лучами обняло всадников за плечи. Когда Париж скрылся далеко позади, небо было уже чисто лазоревым, ласковым и умытым.

Не доезжая Ле Бурже, всадники остановились. Людовик спрыгнул с коня; кобчик встрепыхнулся у него на руке, недовольно раскрыв клюв и переступив лапами. На горизонте курчавился лес, еще не обожженный холодным дыханием осени, а вокруг расстилались поля.

– Здесь, – сказал Людовик и отдал поводья егерю. Люинь тоже спешился. У него на перчатке сидел полосатый перепелятник в смешном колпачке на головке.

Вдруг сзади послышался звук подъезжающего экипажа, лошадиное ржание. Кони охотников откликнулись, переполошив ловчих птиц. Людовик посмотрел в ту сторону, прищурив близорукие глаза.

– Кто это еще? – недовольно спросил он.

– Я полагаю, это карета вашей супруги, – всмотревшись, ответил Люинь.

В самом деле, теперь уже можно было разглядеть вензель Анны Австрийской на дверце.

Карета остановилась, слуга откинул подножку, и появилась сама королева в сопровождении двух дам. Паж принес обитую войлоком деревянную колодку и воткнул ее в землю, а на этот насест усадил крупную белую птицу.

– Она охотиться приехала! – удивился Людовик. – Ну-ка, кто это у нее…

Быстрыми шагами он направился к карете. Люинь, придав лицу удивленное выражение, последовал за ним.

– Белый кречет! – восторженно воскликнул король, воззрившись на белоснежную птицу (только на спине темные полосы), осанисто сидевшую на шесте. Даже нелепый колпачок не умалял производимого ею царственного впечатления; мощные лапы и клюв внушали уважение.

– Обучен? – спросил Людовик, не отрывая глаз от кречета.

– Господин де Люинь выносил его для меня, – ответила Анна.

Людовик оглянулся назад с веселым удивлением, но тотчас снова вернулся к птице.

– Жаль, что здесь вряд ли найдется для него достойная добыча, – сказал он огорченно. – Разве что куропатку удастся вспугнуть…

– А это кто? – спросила Анна, не решаясь прикоснуться к черной птичке в рыжих «штанишках», возбужденно топтавшейся красными лапами на королевской перчатке.

– Это кобчик, – улыбнулся Людовик, нежно приглаживая перышки своему любимцу. – Видите, ему даже не нужно надевать колпачок, такой он умница… Голоса слушается. Ну-ну-ну, тихо, тихо… Что ж, начнем?

Охотники подошли ближе к полю. Людовик свистнул собак:

– Пато, ищи!

Черный с рыжими подпалинами Пато ринулся прямо в высокую траву и очень скоро сделал стойку. Людовик подошел поближе, высоко поднял руку с кобчиком.

– Пиль!

Собака бросилась; с земли вспорхнула перепелка; кобчик устремился за ней, сильными взмахами крыльев набрал высоту, а затем, сложив крылья и хвост, камнем ринулся вниз – и вот уже перепелка у него в когтях. Анна вскрикнула и захлопала в ладоши.

Людовик побежал туда, где упал кобчик с добычей. Вот они: хищник уже приготовился растерзать свою жертву, но король, бывалый охотник, отоптал траву, левой рукой закрыл перепелку от глаз ястреба, а правой принялся отгибать его когти: сначала передний, потом задний. Отняв перепелку, он у себя за спиной оторвал ей голову, тушку сунул в мешок, а головку дал клюнуть кобчику, после чего спрятал и ее: если дать птице наесться, она перестанет охотиться. Водворенный на перчатку, взъерошенный кобчик возмущенно топтался и, раскрыв клюв, издавал резкое «ки-ки-ки». Пока он успокаивался, двух следующих перепелок принес ястреб Люиня. Он был постарше, опытнее, а потому сразу отдавал перепелку, как только охотник накладывал на нее руку.

Откуда ни возьмись, в небе появился голубь, и кобчику представился случай отличиться. Маленький удалец ринулся за добычей, бывшей почти с него ростом, набрал высоту, ушел в крутое пике, но голубь вывернулся! Однако промахнувшийся кобчик не растерялся, заложил крутой вираж, распустив веером хвост и крылья, и догнал-таки незадачливого сизаря. Людовик сиял.

Охота шла своим чередом, когда на краю поля показались две серые цапли, вероятно, забредшие сюда с соседнего болота. Вот и достойная дичь для кречета королевы.

Спустили собак. Когда заливистый лай раздался совсем близко, цапли медленно взлетели, величественно взмахивая крыльями, и потянулись к лесу. Людовик взял снизу руку Анны в перчатке, на которой сидел кречет, поднял ее как можно выше и подбросил птицу вверх. Стремительный и неумолимый, белый охотник понесся вдогонку.

Все следили за этой сценой как завороженные. Цапли летели друг за другом. В их движениях не было суетливости, панического трепыхания перепелок. Но их вытянутые вперед длинные шеи, увенчанные изящными хохлатыми головками, не выражали и покорности судьбе. Они поступали так, как должно. А сзади, мягкими мощными взмахами, бесшумно надвигалась неотвратимая смерть. Вот уже сильные лапы со страшными когтями вытянуты вперед. Удар – и охотник с жертвой опустились в высокую траву. В этот миг они слились воедино, и у скорбно изогнувшейся цапли словно выросли белые ангельские крылья.

Охотники побежали туда, а Людовик с Анной не двинулись с места. У обоих перед глазами еще стояла эта картина – кречет, настигающий цаплю, и какое-то непонятное, необъяснимое чувство всколыхнулось в груди. Людовик, не сознавая того, все еще продолжал держать Анну за руку в перчатке. Она повернулась к нему, взгляды их встретились. Она словно ждала от него каких-то слов, и эти слова как будто уже пришли к нему, вот только, чтобы их выговорить, требовалось сделать усилие. Людовик отвел глаза и заметил Люиня, который шел к ним через поле, неся в руках цаплю.

– Выполните ли вы одну мою просьбу, сударыня? – спросил он, слегка отстранившись от жены.

– Да, государь, – сказала та с робкой надеждой.

– Мне угодно, чтобы вы предоставили табурет вашей фрейлине Марии де Роган.

– Право сидеть в моем присутствии? – Лицо королевы снова приняло холодное и высокомерное выражение. – Но оно принадлежит только принцессам и герцогиням!

– Не волнуйтесь, она станет герцогиней, – небрежно сказал Людовик.

«Вот когда станет, тогда и…» – хотела было возразить Анна, но удержалась. С досадой пнула камешек носком туфли.

– Так выполните вы мою просьбу?

– Да, государь! – Анна присела в коротком поклоне, резко развернулась и пошла к карете, не пожелав взглянуть на цаплю, которую принес Люинь.

В покоях Анны Австрийской говорили по-кастильски, сидели на полу на подушках по испанской моде и обсуждали последние новости из Мадрида. Правда, пока они добирались до Парижа, все в дорожной пыли, то уже переставали быть новостями. Обычно королева смертельно скучала, пытаясь разогнать тоску музыкой или чтением книг. Присутствие испанских фрейлин под началом суровой графини де ла Торре перенесло в Лувр затхлую атмосферу Эскориала, от которой робели и цепенели даже фрейлины-француженки.

Однако последние несколько оживились, с тех пор как к ним присоединилась семнадцатилетняя Мари де Роган – резвушка и хохотушка с озорными голубыми глазами и длинными белокурыми волосами, струящимися по плечам. Ее алые губки умели складываться в кокетливую гримаску, а под выпуклым лобиком вечно замышлялись какие-то шалости. Было в ней нечто одновременно чистое и порочное. Своим стройным станом и высокой грудью она могла сравниться с самой королевой, признанной первой красавицей в Европе, и та порой терялась в ее присутствии, не зная, как себя вести. Почти ровесницы, они были такими разными – веселая беззаботная Мари и надменная Анна.

Вот и сейчас француженки весело щебетали о чем-то в уголке.

– Что это вы обсуждаете, сударыни? – громко спросила Анна.

Щебет тотчас смолк.

– Замужество Мари, ваше величество, – ответила Антуанетта дю Верне, сестра Люиня.

– Что ж, это интересно. – Анна встала и подошла к окну. – Что именно вас занимает?

– Ах, я жду не дождусь, ваше величество, когда же наконец выйду замуж и у меня будет свой дом, где я буду сама себе хозяйкой. – Мари выступила вперед. – Какие я стану устраивать приемы, балы! Ах, ваше величество, отчего при дворе так редко дают балы, ведь это так весело!

Анна сама любила танцевать и надеялась, что при французском дворе ей доведется веселиться чаще, чем на родине. Но как признаться в том, что на развлечения надобны деньги! Да, муж передал ей драгоценности Леоноры Галигай, жены Кончини, казненной в июле по обвинению в колдовстве, но щеголять в них доводилось редко: наличных средств, если верить ее интендантше графине де ла Торре, было в обрез.

Графиня пришла на помощь королеве:

– Помыслы порядочной девушки должны быть благочестивыми, – сурово сказала она, обращаясь к Мари. – Легкомысленным особам, подобным вам, гораздо полезнее проводить время в молитве, чем в пустых развлечениях.

– Ах, боже мой, госпожа графиня, если мы станем проводить время в молитвах сейчас, что же нам останется делать, когда мы будем подобны вам?

Из «французского» угла послышались смешки. Графиня де ла Торре поджала губы.

– Ну хорошо, а какого вы мнения о вашем будущем супруге? – выручила ее королева.

– Он хорош собой, учтив и, вероятно, умен. – Мари говорила нараспев, мечтательно закатив глаза и слегка приседая, переступая ногами и поворачиваясь, точно танцевала павану с невидимым кавалером. – Пусть он годится мне в отцы, но ведь он еще не стар, и значит, я могу надеяться, что он будет усердно воздавать мне должное, как и подобает мужу молодой жены.

– Мари, о чем вы говорите! – Анна почувствовала, как кровь прилила к ее щекам. – Разве об этом… – Она запнулась, боясь повторить слова и интонацию графини де ла Торре.

– …следует думать девушке перед свадьбой? – подхватила Мари. – А о чем же еще? По крайней мере, он научит меня всему, что необходимо знать женщине, чтобы не краснеть, как глупая гусыня, когда воздают почести ее красоте.

Королева задумалась, не обидеться ли на «глупую гусыню», однако решила не принимать сказанного на свой счет.

Тринадцатого сентября 1617 года король уже в три часа ночи был на ногах и разбудил своего дорогого Люиня. Пока жених приводил себя в порядок, брился и одевался, Людовик сидел в кресле и, чтобы чем-нибудь себя занять, рисовал портрет своего фаворита. Портрет получался карикатурным, хотя сходство, безусловно, улавливалось. Увенчав курчавую голову шляпой с огромным пером, Людовик набросал рядом женское личико: мелкие кудряшки над выпуклым лбом, губки бантиком, глаза в лукавом прищуре… Подумал, скомкал рисунок и бросил в огонь.

Церемония бракосочетания состоялась в часовне королевы, расположенной на углу Лувра, напротив Нового моста. Несколько вельмож, позевывая в кулак, присутствовали при ритуале, в их числе – братья Люиня, красавцы Брант и Кадене, отныне тоже поселившиеся в Лувре. Эркюль де Монбазон, крепкий мужчина лет пятидесяти, любовался дочерью: красавица, вся в покойную мать. На невесте было платье из серебряной парчи, отделанное жемчугом и пышными кружевами тонкой работы; крупные жемчужины были вделаны в серьги и, нанизанные на нитку, обвивали ее шейку. Жених тоже не поскупился на наряд: кружевные манжеты, расшитая золотом алая перевязь поверх коричневого атласного камзола, короткие штаны в тон, красные чулки, туфли с дорогими пряжками вместо обычных сапог. Вместе они смотрелись настоящей парой: он плотный, статный, крутой лоб с небольшими залысинами, закрученные усы, решительный взгляд из-под слегка набрякших век; она стройная, с пленительными округлостями, готова доверчиво склонить головку ему на плечо… Архиепископ Турский Бертран д’Эшо благословил молодых и соединил их перед Богом и людьми.

Вечером Шарль д’Альбер де Люинь дал официальный ужин по случаю своей женитьбы, а затем увез молодую жену в замок Лезиньи-ан-Бри, бывшее владение Кончини, перешедшее к нему «по наследству». Король подарил новобрачным пятьсот тысяч ливров, и Люинь купил жене особняк на улице Сен-Тома-дю-Лувр, по соседству с отелем де Рамбуйе. Мечта Мари сбылась: она с воодушевлением занялась обустройством своего гнездышка, заказывая для него самую изящную мебель, дорогие гобелены, «турецкие» ковры, сотканные в Савонри Дюпоном, – Монбазоны тоже были не из бедных, и приданым отец снабдил ее порядочным. Супруг же ее занялся делами куда более важными: в ноябре, с трудом разрядив сложную политическую обстановку в Северной Италии, скончался секретарь Государственного совета Вильруа, и де Люинь, заняв его место, развернул бурную деятельность, пристраивая при дворе свою многочисленную родню.

Глава 3. Счастливы обладающие

«Отец мой, этим письмом я хочу засвидетельствовать Вам свое доверие, поскольку, хоть мы и не виделись уже более полутора лет, я пишу к Вам с той же откровенностью, как будто Вы здесь, рядом со мной…» Перо застыло в воздухе, Ришелье задумался. Действительно, многое изменилось за эти полтора года; из Малого Люксембургского дворца он перенесся не в Лувр, как рассчитывал, а сюда, в скромный дом каноника церкви Сен-Пьер-д’Авиньон. Захочет ли теперь отец Жозеф хлопотать об оклеветанном изгнаннике? Они познакомились девять лет назад; отец Жозеф, в миру Франсуа Леклерк дю Трамбле, проникся симпатией к молодому епископу Люсонскому и составил ему протекцию, рекомендовав своему однокашнику – аббату де Берюлю. Но одно дело подтолкнуть наверх, а другое – вытаскивать из ямы, с риском упасть туда самому. Ришелье не настолько наивен, чтобы верить в неизменность дружеских чувств. И тем не менее, узнав о возвращении отца Жозефа из Италии, где тот пытался собрать новый крестовый поход против турок, он решился ему написать: у этого непростого капуцина большие связи, король перед ним благоговеет… Вздохнув, Ришелье обмакнул перо в чернильницу и стал писать дальше.

Коротко коснувшись событий, предшествовавших его отъезду в Блуа с королевой-матерью, подробно рассказал о письме Люиня с недвусмысленными угрозами, которое и побудило его спешно бежать в Люсон. Правда, тревога оказалась ложной, но это выяснилось слишком поздно; его неожиданный отъезд… да что там, бегство вызвало подозрения у короля, и тот, распаляемый Люинем (о, коварный временщик!), приказал Ришелье не покидать своей епархии. «Что оставалось делать? Смирение – высшая христианская добродетель. Но, отец мой, Вы же знаете, что я не рожден для того, чтобы киснуть в глуши…» Об этом не надо. «Стремясь надлежащим образом исполнить свой долг пастыря, я три месяца не отходил от письменного стола и наконец представил на суд добрых католиков свой скромный труд – Основы вероучения католической церкви. В сей книге я в меру своих сил опровергаю постулаты гугенотской ереси и учение Лютера, дерзнувшего утверждать, что он и его приспешники свободны от всяких законов…» Ришелье откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. Книга была издана в Пуатье, а затем и в Париже и – к чему ложная скромность – имела успех. Ректор Сорбонны прислал ему письмо с поздравлениями. Ришелье горько усмехнулся: поздравлениями! С чем? «Чувствую сам: чем больше славы принесет мне это сочинение, тем больше будет у меня врагов…»

Люинь встревожился: почему Ришелье поселился в приорстве Куссей, откуда не так далеко до Блуа? Его старшему брату – маркизу Анри де Ришелье – и шурину дю Пон де Курле было приказано оставить двор и отправляться в свои поместья. А тут еще раскрылась переписка между несчастным Барбеном, томящимся в Бастилии, и его былой покровительницей Марией Медичи. Люиню везде мерещились заговоры. Епископу Люсонскому было приказано удалиться в Авиньон, то есть покинуть Францию.

«Я не был удивлен, получив эту депешу, так как низость правителей в любой момент могла преподнести мне любую несправедливость». Ришелье подумал, перечитал эту фразу и вычеркнул ее. Кто знает, в чьи руки может попасть его письмо! Одно неосторожное слово, и… Лучше не навлекать на себя гнев. Тогда он уехал из Люсона, даже не отслужив пасхальной мессы, в самую распутицу. Дороги превратились в сплошное месиво, лошади надрываются от натуги, храпят, оскальзываются на грязи, карета того и гляди перевернется… Грязные постоялые дворы, дурная пища, насекомые… В Авиньон он приехал спустя три недели, совершенно разбитый.

Вскоре в маленьком домике каноника де Бомона появились и другие жильцы: маркизу де Ришелье и дю Пон де Курле было велено присоединиться к опальному родственнику. «Большим утешением было то, что нас не разлучили, хотя наши враги не сделали этого лишь потому, что хотели следить за всеми нами одновременно». Анри очень беспокоился о жене, ведь она ждала ребенка. Только бы мальчик! Продолжатель рода Ришелье. У дю Пон де Курле, мужа их сестры Франсуазы, тоже сердце было неспокойно: у него дочь невеста, а как теперь найдешь ей приличную партию? Арман чувствовал себя виноватым перед родственниками и строчил письмо за письмом, стараясь поддержать старые знакомства, восстановить свое доброе имя.

«Я повиновался королеве, это правда… Все – частные лица или официальные – руководствовались лишь ее указаниями. Клянусь перед Богом, что она никогда не сказала ни одного слова, которое могло бы вызвать неудовольствие короля…» Перечитал – и со вздохом вымарал и это. Нет, такими оправданиями не привлечешь на свою сторону отца Жозефа. Надо быть проще – и тверже. «Я сын своего отца, всегда служившего королю; и сам я, в меру своих возможностей, делал то же самое…»

Парк Лезиньи наполнился гомоном голосов и смехом: на несколько дней двор перебрался сюда. В преддверии этого знаменательного события Люинь срочно занялся украшением замка: велел приготовить комнаты для короля и украсить попышнее апартаменты, отведенные королеве, вычистить пруд и посыпать мелким гравием дорожки в парке. С подвесного моста сняли ржавую цепь: поднимать его больше не было необходимости.

Денек выдался на славу: в небе ни облачка, легкий ветерок, застревая в верхушках деревьев, с шорохом выпрастывался из них и игриво целовал фрейлин в разгоряченные щечки: они играли в мяч, в кольца и жмурки. Зачинщицей игр, разумеется, была новоиспеченная госпожа де Люинь: ее резвые ножки в атласных башмачках неутомимо носились по траве, а суровая графиня де ла Торре гневно вскидывала брови и поджимала губы всякий раз, как из-под края ее платья показывались пышные нижние юбки и светло-зеленые чулки.

Анна Австрийская давно сменила фасон своих нарядов на французский, отказавшись от тяжелых испанских юбок на металлическом каркасе, в которых трудно было передвигаться. Она, правда, лишь наблюдала за играми фрейлин, не решаясь к ним присоединиться. К тому же в туфлях на двойных подошвах, которые она носила, чтобы казаться выше, бегать было неудобно.

Наконец фрейлины утомились и упали на подушки, разбросанные прямо на траве. Мари прислонилась спиной к дереву и запрокинула голову, глядя вверх, туда, где сквозь листву просвечивало небо. Грудь ее высоко вздымалась.

– Как жаль, что с нами нет господина де Вио, – сказала она, отдышавшись, – я уверена, что он прямо сейчас сочинил бы нам премиленькие стихи: он так тонко чувствует природу!

– Вот и славно, что его здесь нет, – строгим тоном возразила Анна Австрийская, – вы ведь знаете, что король его не любит.

– Ах, король! Что он понимает в поэзии! Конечно, ему ближе ваш старичок Малерб со своим высоким слогом и неживыми героями. А Теофиль…

– Теофиль? – оживилась сводная сестра короля Габриэль де Верней. – Вы столь близки, что называете его по имени?

– Что ж в этом странного? – Мари ни чуточки не смутилась. – Всех поэтов называют по именам: Гораций, Вергилий… А Теофиль в самом деле прекрасный поэт. Когда я читаю его элегии, то вспоминаю свой родной Кузьер, где провела детство: темный парк, пруд без всяких прикрас, ласточки носятся над дорогой перед дождем… А его стихи о любви! «Я вас поцеловал в неверном сновиденье, и пусть Амур еще огня не угасил, а все же поостыл мой неуемный пыл и распаленных чувств утихло возбужденье…»

– Боже, как интересно! – насмешливо сказала Антуанетта дю Верне. – На месте моего брата я бы внимательней изучала творения его протеже.

– Ах, какая ты, Антуанетта! – с досадой отмахнулась Мари. – Это же вовсе не про меня. Вот послушайте, какой он написал мне мадригал!

– Как, уже? – в притворном ужасе воскликнула принцесса де Конти. Оставив королеву-мать, она вошла в свиту Анны Австрийской. – Господин де Вио уже настолько осведомлен, что может со знанием дела воспевать ваши… ммм… вашу красоту?

– А ну вас! – Мари рассмеялась. – Вы судите о Теофиле по этой книге, о которой все сейчас говорят… Как ее… «Сатирический Парнас». Так вот: там нет ни одной строчки господина де Вио, он клятвенно меня в этом уверял. Правда, говорят, там есть довольно забавные вещи…

– Зачем же пересказывать то, что говорят другие? – небрежно обронила принцесса де Конти. – Не лучше ли составить свое собственное мнение, прочитав эту книгу?

– Как, она у вас есть? – Мари даже подскочила. – Милочка, голубушка, дадите мне ее почитать?

– Король сильно разгневается, если увидит ее у вас, Мари! – сочла своим долгом вмешаться королева.

– Не увидит. И потом, книги его не слишком интересуют, если, конечно, в них нет картинок о войне или об охоте.

Фрейлины засмеялись. Король с Люинем в это время вышли из парка и остановились неподалеку, разговаривая, по-видимому, о каких-то серьезных вещах. Мари смотрела на них, покусывая травинку, и в глазах ее вспыхивали лукавые искорки. Анна, стараясь не показать этого, следила взглядом то за ней, то за супругом.