Дьявол против кардинала

Екатерина Глаголева

Дьявол против кардинала

: роман /. – М.: , 2007. – 448 с. – ().

© Глаголева Е., 2007

© ООО «Издательство «Вече», 2007

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

Часть первая

Епископ Люсонский

Глава 1. Быстрая смена декораций

Часы Сен-Жермен-л’Осеруа мелодично пробили десять. Издали донесся звон колоколов собора Парижской Богоматери. Капитан королевских мушкетеров барон де Витри выругался и с досады ударил кулаком в стену. С пяти утра, расставив всех по своим местам, он нервно мерил шагами зал охраны, время от времени поглядывая сквозь раскрытую дверь на внутренние ворота Лувра – что там происходит? Но не происходило ровным счетом ничего. С десяток гвардейцев переминались с ноги на ногу, выстроившись по обе стороны от узкой двери рядом с воротами; брат де Витри, дю Алье, время от времени подходил к ней и заглядывал в окошечко, но, вероятно, с той стороны ему давали понять, что пока все тихо, и дю Алье разочарованно возвращался к гвардейцам. Яркое апрельское солнце, высоко поднявшееся в ясном небе, уже начинало припекать; из-за крепостных стен доносился шум проснувшегося города. Неужели и сегодня сорвется? Дело нешуточное, надо что-то решать. Или все отменяется, или…

Вдруг дю Алье что-то взволнованно скомандовал гвардейцам, те сгрудились у ворот, а один, придерживая рукой шляпу, побежал к кордегардии[1]. Де Витри уже шел ему навстречу.

– Идет, идет! – прокричал солдат на бегу.

Де Витри, закинув полу плаща на плечо и крепко сжимая свой капитанский жезл, быстро зашагал к воротам. Пять мушкетеров устремились за ним.

По ту сторону крепостного рва, с улицы Отриш, к Лувру неспешно шел немолодой уже человек, читая на ходу письмо. Одет он был в темные штаны и камзол дорогого сукна, в пряжках на шляпе и туфлях посверкивали драгоценные камни. Позади, на некотором отдалении, за ним следовало с полсотни дворян, запрудивших всю узкую улочку. Они весело перебрасывались шутками, то и дело вся компания взрывалась хохотом. Человек с письмом прошел в Бурбонские ворота меж двух угрюмых массивных башен, простучал башмаками по деревянному настилу и ступил на подъемный мост. За ним, наклоняя голову, в ворота стали гуськом проходить свитские[2], но едва шедший впереди оказался на подъемном мосту, как командир привратной стражи подал условный знак, и солдаты закрыли ворота на засов.

Тем временем де Витри уже тоже был на подъемном мосту и сгоряча пробежал почти до ворот.

– Где маршал? – удивленно спросил он у свитских, не видя того, кого искал.

– Да вон же, позади вас, – указал один из них, негромко хохотнув.

Де Витри развернулся, подскочил к человеку с письмом и схватил его за руку.

– Именем короля вы арестованы! – отчеканил он.

– Я? – Человек удивленно отступил назад, растерянно оглянулся и положил ладонь на эфес шпаги. В ту же минуту де Витри взмахнул рукой, и со стороны его спутников грянули пять выстрелов. Пули попали маршалу в голову и в шею. Он бессильно рухнул на колени, привалившись спиной к парапету.

– Измена! – слабо вскрикнул один из людей, очутившихся в мышеловке. Кто-то попытался было выхватить шпагу, но подоспевшие гвардейцы тут же всех арестовали и отвели в караульную. Другие солдаты яростно набросились на труп, нанося уже ненужные удары, сорвали с него одежду, поделив между собой дорогие украшения.

Приставив часового охранять тело, де Витри снова вышел во внутренний двор. К нему бросились все, кто изнывал тут с раннего утра в тоске и тревоге; каждый хотел его обнять, хлопнуть по плечу, грубовато выразить свою радость и облегчение. «Пошлите кого-нибудь сказать королю!» – крикнул де Витри, отбиваясь от неуклюжих объятий.

В просторном зале на втором этаже дворца у окна стоял юноша лет шестнадцати и барабанил пальцами по стеклу. У его не лишенного приятности, еще по-детски нежного лица, обрамленного темными вьющимися волосами, было то отсутствующее, застывшее выражение, какое накладывает длительное ожидание. Позади, у бильярдного стола с недоигранной партией, томились два человека. Один, рослый красавец с большим выпуклым лбом, был бледен и имел нездоровый вид. Чувствовалось, что он провел бессонную ночь и теперь ноги отказывались его держать. Другой, худощавый, невысокого роста, держался спокойно, всем своим видом выражая готовность идти до конца.

При звуке выстрелов юноша вздрогнул, словно очнувшись от забытья, оглянулся на двух своих товарищей, затем прижался лбом к стеклу, пытаясь разглядеть, что творится во дворе.

– Что там происходит? Н-ничего н-нельзя понять, – с досадой сказал он, слегка заикаясь.

За дверью послышались поспешные шаги, постучали. Юноша кивнул, и стоявший у косяка гвардеец открыл дверь. Показался перепуганный лакей:

– Ваше величество, маршал д’Анкр идет сюда! Его люди тоже, по главной лестнице!

– Ну что ж! – Король воспринял новость спокойно. – Деклюзо, принеси-ка мне подарок Витри!

Гвардеец поклонился и пошел в оружейную за карабином. Людовик стремительным шагом направился в прихожую, на ходу вынимая из ножен шпагу, но по лестнице ему навстречу уже бежал сияющий д’Орнано, полковник корсиканцев:

– Сир, готово! – воскликнул он и только тут поспешно сорвал с себя шляпу. Король остановился, взглянул на него в нерешительности, но тут по лестнице затопали сапоги, и запыхавшийся гвардеец возвестил:

– Ваше величество, Кончини убит!

Внизу уже гудела толпа, во двор высыпала охрана, а также рота швейцарцев.

– Что случилось? Кто стрелял? В короля стреляли? Да нет, Кончини убит!

Людовик шагнул к высокому окну, резким движением распахнул его и вскочил на подоконник. Сзади его поддерживали д’Орнано и подоспевший де Люинь – тот самый статный красавец, на щеки которого теперь вернулся румянец. При появлении короля толпа солдат, сгрудившаяся в узком дворе перед дворцом, взорвалась приветственными криками, в воздух полетели шляпы, множество рук восторженно размахивали клинками, вспыхивавшими на солнце. Сквозь этот гвалт едва пробивался срывающийся голос венценосного мальчика: «Спасибо, спасибо вам! С этого часа я – король!»

Лувр напоминал растревоженный улей. По коридорам куда-то бежали солдаты, слуги, кутерьма поднялась необыкновенная.

Королева-мать сидела за туалетным столиком и расчесывала волосы. Она была в ночной сорочке, неприбранная, отчего казалась еще более грузной и оплывшей. В спальню влетела горничная Катрин и крикнула с порога:

– Ваше величество, Кончини убит!

– Как? Что? – Королева вскочила с кресла и пошла было куда-то, но вдруг остановилась как вкопанная. – Так вот что значили эти советы! – произнесла она так, словно ее настигло озарение.

Катрин подошла к окну и отворила одну створку. В комнату донесся шум и крики: «Да здравствует король!»

Людовик сияющими глазами смотрел на Люиня.

– Семь лет я был лишен власти, которая принадлежала мне по праву! – горячо говорил он. – Я бы принимал советы от человека, умудренного опытом и прославившегося своими делами, но сносить произвол безродного выскочки, вершившего суд, не зная законов, ставшего маршалом, не понюхав пороху, лишь потому, что они с женой опутали своими сетями мою мать, – какое унижение! Но теперь я король! Замуровать вход со стороны улицы Отриш, – повелительно приказал он через плечо, – довольно я терпел, что этот итальянский проходимец являлся в королевский дворец, как к себе домой! Да, Деажан, – обратился он ко второму своему партнеру по утренней партии в бильярд, – распорядитесь, чтобы послали за старыми соратниками моего отца и прежними членами совета. Я хочу управлять с их помощью.

– Прикажете известить королеву? – негромко сказал де Люинь, наклонившись к Людовику.

– Королеву? – Карие глаза юноши словно еще потемнели.

– Вашу супругу, – поспешно уточнил де Люинь.

– А, да… После. Где Витри?

– Я здесь, ваше величество!

– Замените охрану королевы-матери вашими людьми. Велите разрушить мост, ведущий из ее апартаментов в сад на берегу реки. И передайте моему брату Гастону и сестрам, что я запрещаю им, впредь до новых распоряжений, видеться с нашей матерью.

Шел двенадцатый час, новость уже распространилась по всему дворцу: на утро была объявлена королевская охота, и почти весь двор был налицо. Юная королева Анна Австрийская, ровесница своего мужа, не покидала своих покоев, не зная, что ей делать. Спросить совета было не у кого, даже поговорить по душам – и то не с кем. Весть о перевороте ей принесла камеристка-испанка, муж которой был камердинером короля. Что несет ей эта перемена? Неужели она теперь станет настоящей монархиней, способной влиять на судьбы мира и выполнить миссию, которой облек ее отец, провожая на чужбину? Неужели пришел конец владычеству свекрови? Анна бросилась к столу и принялась писать письмо отцу, испанскому королю, чувствуя, что лишь с ним может поделиться переполнявшими ее чувствами.

А в покоях Марии Медичи уже собрались ее подруги – герцогиня де Гиз, принцесса де Конти и статс-дама госпожа де Гершвиль. В передней понуро сидели советники Манго и Барбен.

– Я царствовала семь лет, а теперь жду только венца небесного! – прошептала Мария по-итальянски. Она опустилась на колени перед распятием, но молитва на ум не шла. Снова принялась быстрыми шагами ходить по комнате, нервно хлопая в ладоши. Зрелище, которое являла собой растрепанная, полуодетая королева-мать, мечущаяся из угла в угол, было до того тягостным, что нарушить молчание не решался никто.

В двери робко заглянул дворецкий. Кашлянул в кулак, потоптался на месте, но, видя, что его не замечают, решился:

– Ваше величество, а как же мне сообщить о случившемся госпоже Леоноре? Вдове, так сказать…

– Что, у меня, по-вашему, других забот нет? – как тигрица, набросилась на него Мария. – Не можете ей сказать, так спойте! И вообще, не говорите мне больше об этих людях! Им уже давно было пора убраться в Италию!..

Дворецкий поспешно удалился.

– Ну где же этот Бресье? – ломала руки королева.

В двери снова постучали, и в них протиснулся Бресье – паж королевы-матери. Он так и остался стоять у порога, уставив глаза в пол.

– Ну что, что, говори! – прикрикнула на него Мария. – Что сказал король?

– То же, что и в те два раза, – пролепетал Бресье. – Что сейчас ему недосуг, а примет он вас, когда будет время. А еще сказал, – продолжал паж упавшим голосом, – что если вы меня снова к нему пришлете, то он отправит меня в такое место, откуда я выйду, только когда ему будет угодно…

– О Дио! – простонала королева. – Принцесса, ступайте вы к королю!

– Я?! – ужаснулась принцесса де Конти. – Да ведь я не одета… И вообще… По-моему, лучше обратиться к Люиню…

– Ах, этот Люинь, – поморщилась Мария. – Ну ладно, ступайте к нему…

Принцесса де Конти поскорее ушла, пока упрямой королеве не втемяшилось в голову что-нибудь еще. Но та никогда не сдавалась легко.

– Голубушка, – обратилась она к госпоже де Гершвиль. – На вас вся надежда. Подите к королю, бросьтесь ему в ноги, просите за меня, я должна, должна его видеть!

Статс-дама направилась к двери, которая распахнулась перед ней в фиолетовом взмахе епископской мантии.

– Люсон! – устремилась королева к вновь прибывшему. – Ну, что теперь? Монастырь?

Епископ Люсонский окинул комнату взглядом своих серых проницательных глаз, от которых не могла укрыться ни одна мелочь, и подошел к столу. Он был взволнован, но искусно скрывал свою тревогу.

– Я был у ректора Сорбонны и, услышав новость, сразу приехал сюда, – сообщил он. – У ваших дверей шотландские стрелки, меня не хотели пускать…

– Все кончено, – отчетливо произнесла Мария, глядя в пустоту. – Мой сын… Однажды мой покойный супруг хотел его выпороть, я вступилась, и он мне сказал: «Молите Бога, сударыня, чтобы я жил подольше. Не станет меня – он сурово с вами обойдется». О Генрих, как ты был прав! Всего в шестнадцать лет…

– Но… как же… мы? – наконец решился подать голос Манго.

– Не знаю! – снова резко выкрикнула королева. – Барбена я еще постараюсь спасти, а вас…

– Позвольте мне пойти к королю! – вмешался епископ Люсонский. – Не сомневаясь в христианских добродетелях его величества…

– Ступайте! – В глазах Марии снова загорелась надежда. – Конечно, не медлите!

Король в сопровождении свиты быстрым шагом шел по коридору. Из-за угла выскочила поджидавшая его госпожа де Гершвиль и бросилась на колени:

– Ваше величество, взываю к вашим сыновним чувствам!

– Встаньте, сударыня! – велел ей Людовик. Природная вспыльчивость боролась в нем со смущением и множеством других нахлынувших чувств, из-за чего он заикался чуть сильнее обычного. – Королева – моя мать, но я – король, – сказал он, не глядя на статс-даму. – Ранее она не относилась ко мне как к сыну, я же тем не менее всегда буду относиться к ней как к матери. А теперь ступайте, у меня срочные дела.

Де Гершвиль удалилась, пятясь и кланяясь.

Малая галерея Лувра была заполнена придворными. Вошедшего короля чуть не раздавили. Дюжие гвардейцы подняли его на руки и поставили на бильярдный стол, к которому кое-как протиснулись де Люинь, Деажан и прочие приближенные. Стоя на столе, Людовик упивался зрелищем людского моря, бушевавшего вокруг него, и на лице его был одновременно детский восторг и жестокое выражение охотника, настигшего свою добычу. В месиво из коричневого, красного, желтого и золотого вклинилось лиловое пятно, медленно и трудно продвигавшееся к краю бильярда.

– А, Люсон! – закричал Людовик, глядя сверху на воздетое к нему лицо епископа. – Наконец-то я избавился от вашей тирании! Убирайтесь отсюда!

Лиловое пятно оттерли в сторону, но оно все-таки кружным путем обогнуло воронку водоворота и прибилось к черному островку Люиня. В общем шуме нельзя было расслышать, что говорил опальный государственный секретарь фавориту короля, однако последний выслушал его со вниманием и участием и как будто благосклонно кивнул головой.

Испанский посол Монтелеоне поднимался по лестнице, ведущей в апартаменты королевы-матери. Вход, которым он обычно пользовался, оказался заколоченным, что вызвало у посла некоторое недоумение. Оно еще усилилось от непривычной тишины и сурового вида стражи на лестничных площадках.

– Куда это вы направляетесь, сударь? – раздался чей-то голос позади.

Монтелеоне обернулся и увидел капитана де Витри.

– К госпоже регентше, по делу, – ответил несколько сбитый с толку посол. Он не понимал, почему должен отчитываться непонятно перед кем, однако опыт побуждал его к осторожности.

– Теперь вам не сюда, обращайтесь к королю.

Де Витри обогнал Монтелеоне, загородив ему вход в королевские покои, и слегка насмешливо поклонился. Когда оскорбленный в душе испанец удалился, капитан без стука вошел в переднюю.

– Что вам угодно? – воскликнула Мария Медичи, завидев бесцеремонного мушкетера.

– По приказу его величества я проведу в вашей комнате обыск.

– Обыск? – Королева упала в кресло. – Так, значит, я в тюрьме?

Издалека долетал глухой стук: рабочие ломали мост через ров. В карете с задернутыми занавесками везли двух арестантов – Манго и Барбена. В церкви Сен-Жермен-л’Осеруа наскоро закапывали изуродованный труп Кончини, а его супругу допрашивали в Бастилии. Так закончился знаменательный день 24 апреля 1617 года.

Всю следующую неделю епископ Люсонский, Арман Жан дю Плесси де Ришелье, провел словно в тумане. Удар был тяжел, и он все еще не мог опомниться. Столько лет, ступенька за ступенькой, смиряя гордыню, заставляя слабое тело повиноваться сильной воле, он выстраивал лестницу, которая должна была привести его наверх, и вот теперь оказалось, что он приставил ее не с той стороны: мальчик, которого никто не воспринимал всерьез, отбросил ее одним пинком! А между тем ему уже тридцать два года – не тот возраст, чтобы начинать все сначала, да еще не просто подниматься на ноги, а выбираться из ямы! Конечно, новому государственному секретарю Вильруа (одному из сподвижников покойного короля Генриха) уже семьдесят пять, но у Ришелье не столь крепкое здоровье, чтобы строить планы на чересчур отдаленное будущее. С какой язвительной улыбкой Вильруа, занявший его место во главе совета, поинтересовался, в каком звании и в каком качестве он намерен присутствовать на заседании! Ришелье тогда молча извлек из сафьянового портфеля бумаги, передал их Вильруа и медленно, с достоинством удалился. С достоинством! О каком достоинстве может идти речь, если нужно унижаться, заискивать перед этим Люинем, который старше его на семь лет, но до сих пор отличился лишь тем, что обучал для короля сорокопутов да ездил с ним на охоту! Знать бы, что изо всех познаний и умений, которые епископ приобрел в юные годы, самым ценным, судя по всему, является искусство верховой езды, ведь у него с королем был один наставник – знаменитый Плювинель…

Но нет, благоволение монархов столь же переменчиво, как апрельское солнце: с утра припекает, а к полудню, глядишь, и скрылось, а пронизывающий ветер пробирает до костей. Уж насколько уверенно чувствовал себя Кончини, даже осмеливался в совете занимать место короля, – и где он теперь? На следующий же день после расправы над ним парижская чернь ворвалась в церковь, выкопала из земли его останки и учинила свою расправу: поволокла на Новый мост, подвесила за ноги на им же установленную виселицу, развела костер и устроила вокруг дикую, жестокую пляску. Как страшен бывает французский народ в своей жажде справедливости, когда для выражения любви к одному разрывает на части другого! Карета епископа Люсонского въехала на Новый мост и остановилась; лошади храпели и пятились назад, а вокруг были эти налитые кровью глаза, разверстые рты, издававшие немолчный вопль, похожий на вой стаи шакалов. Взгляды стоявших поблизости обратились на Ришелье, на его епископскую мантию, и, не дав времени оформиться тяжелой, неповоротливой мысли, он высунулся из кареты и закричал во все горло: «Да здравствует король!», велев кричать то же кучерам и лакеям на запятках. Карету пропустили…

Теперь он скоро уедет из Парижа. Последует в изгнание за королевой-матерью. Он сам был посредником в ее переговорах с державным сыном; по крайней мере, итальянская гусыня убеждена, что именно благодаря ему Людовик принял ее условия: быть полновластной хозяйкой в своей новой резиденции, сохранить все свои доходы, увидеться с королем перед отъездом. Не покинув развенчанную королеву, Ришелье выказал благородство: с тонущего корабля бегут только крысы. Но, с другой стороны, этот корабль всегда плыл по течению, думая, что идет собственным курсом, и если поставить у руля умелого лоцмана… Король уступил Люиню и Деажану и утвердил Ришелье главой совета королевы-матери. А это значит, что она не сделает и шагу, не посоветовавшись с ним. Вполне вероятно, что королю будет интересно знать, в какую сторону намерена шагать его матушка. Только не торопиться, не забегать вперед! Он оказался заброшен в болото и вынужден двигаться ощупью. Снова оступиться – подобно смерти. Терпение и осторожность, терпение…

Третьего мая, в канун светлого праздника Вознесения Господня, вокруг Лувра толпился народ. Пришли пораньше, чтобы не пропустить развлечения – посмотреть на отъезд итальянки. В самом дворце столпотворения постарались избежать. В урочный час король, в белом камзоле и красных штанах, в черной шляпе с белыми перьями, вышел из покоев Анны Австрийской и через малую галерею направился к апартаментам своей матери. Он шел решительно, своей легкой, стремительной походкой, так что девятилетний Гастон, герцог Анжуйский, едва поспевал за старшим братом. В тишине были слышны лишь стук каблуков и звяканье шпор на королевских сапогах. Позади шли герцог де Шеврез, Люинь и Бассомпьер.

Войдя в переднюю королевы, Людовик снял шляпу и принял позу ожидания, храня на лице бесстрашное и бесстрастное выражение. Вполне возможно, что он волновался: речь, которую ему предстояло сейчас произнести, была составлена в совете тщательнейшим образом, он выучил ее назубок, чтобы не оконфузиться, – опасался своего несчастного заикания.

В комнату один за другим вошли еще около двух десятков придворных. Перед каждым из них стражи-шотландцы скрещивали копья и пропускали, лишь услыхав шепотом произнесенный пароль: «Святой Людовик».

Наконец появилась Мария Медичи в глухом черном платье и черном же вдовьем чепце с белой оборкой. Глаза ее опухли и покраснели от слез, нижнюю часть лица она прикрывала веером, в другой руке комкала платок. Людовик шагнул к ней и заговорил:

– Сударыня, я пришел попрощаться с вами и заверить, что всегда буду заботиться о вас, как подобает доброму сыну. Я хочу избавить вас от груза забот, который вы взяли на себя, выполняя мои обязанности; пора вам отдохнуть, теперь я займусь ими сам и не потерплю, чтобы кто-то, кроме меня, распоряжался делами моего королевства. Теперь я король. Я отдал необходимые распоряжения в отношении вашего путешествия. Вы получите известия обо мне по прибытии в Блуа. Прощайте же, сударыня, любите меня, и я буду вам добрым сыном.

– Сударь, – отвечала Мария прерывающимся голосом, дрожащим от сдерживаемых слез, – меня печалит, что я не сумела во время своего регентства управлять вашим государством по вашей воле и к вашей выгоде. Уверяю вас, однако, что я не жалела для этого сил и трудов, и молю всегда считать меня вашей покорной матерью и слугой.

На этом королева не выдержала и расплакалась, закрывшись веером и платком. Король не двигался с места и не пытался ее утешить. Церемония прощания подходила к концу: еще только поклон и последний поцелуй, и с ритуалом будет покончено. Но вдруг Мария вышла за рамки затверженной роли.

– Ваше величество, верните мне Барбена, – тихо попросила она, всхлипывая.

Король был озадачен и ничего не ответил.

– Прошу вас, не откажите мне в последней просьбе, – настаивала мать, заглядывая ему в глаза. Но король смотрел на нее все так же молча, не изменившись в лице.

– Ну что ж. – Мария прерывисто вздохнула, присела в реверансе, потом подошла к сыну и поцеловала его в щеку. Людовик склонился перед ней в поклоне, махнув шляпой, развернулся на каблуках и пошел к двери.

К королеве приблизился Люинь и низко поклонился.

– Господин Луинь, – вдруг сказала ему королева (за годы жизни во Франции она так и не избавилась от итальянского акцента), – вы, должно быть, добрый и благородный человек, раз государь, мой сын, вас так лубит…

Люинь застыл в склоненной позе, в некотором замешательстве глядя на королеву снизу вверх.

– Люинь! – окликнул его король.

– Прошу вас, отпустите Барбена со мной, – продолжала Мария.

Люинь совсем смешался.

– Но, ваше величество… – начал он.

– Люинь! – крикнул Людовик.

– Клянусь, это моя последняя просьба, – заторопилась королева. – Ведь может же несчастная изгнанница надеяться…

– Люинь, Люинь, Люинь! – выкрикнул Людовик, стоя в дверях, и топнул ногой.

Люинь снова поклонился королеве, поцеловал край ее платья и пошел к выходу. «Точно собака за хозяином», – подумал Бассомпьер. Он подошел к королеве и размашисто поклонился. Мария прислонилась к стене и горько зарыдала.

Овладев собой, она быстро сошла вниз по лестнице. Во дворе Лувра уже ожидали экипажи. Стайка фрейлин окружила Анну Австрийскую; здесь же стояли принцессы Кристина и Генриетта-Мария: король не разрешил им ехать с матерью.

– Матушка! – Гастон подбежал и зарылся лицом в материнские юбки.

– Ну-ну, – Мария гладила его дрожащей рукой по голове, отворачивая лицо, – будьте же мужчиной… Это не навсегда, я еще вернусь…

– Возьмите меня с собой, матушка! Я хочу ехать с вами! – Мальчик захлебывался слезами.

К ним подошел де Брев, воспитатель Гастона, и с большим трудом оттащил его в сторону. Сам он был явно взволнован. Лакей распахнул перед королевой дверцу.

Два десятка статс-дам и фрейлин разместились в трех больших дорожных каретах, замыкал поезд скромный экипаж Ришелье.

Король наблюдал с балкона, как кареты матери и ее свиты выезжают из Лувра, затем побежал в галерею – оттуда был виден Новый мост.

Вся набережная чернела народом. Когда грузные рыдваны съехали наконец с подвесного моста и покатили вдоль реки, толпа заулюлюкала, засвистела.

– Катись-катись, квашня итальянская!

– Нечего тебе тут юбками трясти!

Фрейлины прятали глаза, не смея взглянуть на сосланную королеву, вынужденную терпеть поношение от черни. Мария закрыла лицо платком и не открывала его всю дорогу.

Людовик не сводил глаз с кареты, пока она переезжала через мост, мимо конной статуи его отца – Генриха IV. Подавшись вперед, король вцепился в руку Люиня. Тот же за последние четверть часа неощутимо, но бесспорно изменился: стоял спокойно, расправив плечи, – прочно, уверенно. С его лица исчезло обычное слащавое выражение.