Гильза с личной запиской

Валерий Дмитриевич Поволяев

Гильза с личной запиской

© Поволяев В.Д., 2020

© ООО «Издательство «Вече», 2020

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Мамкины дети

Светлой памяти летчика гражданской авиации СССР

Александра Петровича МАМКИНА

На развилке двух лесных троп стояла самодельная пушка. Отрядные умельцы сняли ее с нашего подбитого танка Т-26, в боку у которого зияла огромная дыра – след двойного, а может, тройного попадания немецких снарядов. В дыру эту легко залезал и вылезал назад партизанский любимец тринадцатилетний Витька Климович – в общем, большая была дыра.

Внутри танка все было перемешано, железо спеклось с находившимися в нем людьми, шансов выжить не было ни у экипажа, ни у самой машины, а вот пушка на удивление всем осталась цела. На ней – ни царапины, только пороховая гарь.

Отрядный умелец-кузнец Ося Ковальчук снял пушку с танка и прикрепил ее к колесам от сенокосилки. Получилась вполне приличная артиллерийская установка, которая иногда принимала участие в боях и, случалось, выручала, когда в лесу появлялись немцы и воздух начинал разламываться от грохота стрельбы и взрывов гранат, партизанам делалось трудно. Но немцам ни разу не удалось зажать отряд и разгромить его. Ствол у пушки даже поблескивал краской, и орудие имело вполне товарный вид.

Снарядов было, конечно, мало, но все-таки они были: разведчики нашли на заброшенной территории одной из наших воинских частей артиллерийские склады, вырытые в земле, на складах отыскались танковые снаряды, которым пропасть, естественно, не дали. Десяток снарядов, уложенных в корзины и заботливо укутанных рогожей, чтобы ни снег, ни дождь не промочили, находились рядом с пушкой.

И расчет у пушки был вполне достойный – два человека, которые и грамоту артиллерийскую знали, и в окошко какой-нибудь отдельно стоящей избы могли попасть метким выстрелом, и сшибить с сосны чужого наблюдателя тоже умели – в общем, люди эти были смекалистые, много чего умели.

На календаре стоял весенний месяц апрель, но весна в партизанском лесу затягивалась, она здесь вообще не очень-то чувствовалась. Вот на равнине, на полях – там совсем другое дело, любой заснеженный ухаб мгновенно облезает, делается лысым, стоит только пригреть солнышку…

В лесу полно глухих мест, особенно где растут сосны и ели, – снег здесь может держаться до мая, а в глубоких лесных урманах, да в каменных ломинах, оставшихся еще от ледникового периода, темный пористый снег может лежать до середины июня.

Вездесущий Витька Климович приносил из урманов в лагерь такой снег, когда было уже жарко, температура залезала уже за двадцать градусов тепла, от разжиревших комаров вообще не было спасения, и швырял мелкими комками за шиворот партизанам.

Те ругались, но были довольны – кусочек холода в жаркое время еще никогда никому не вредил, а Витька, который даже в комсомол еще не успел вступить (хотя в партизанах в комсомольскую организацию приняли одного тринадцатилетнего паренька, к сожалению, погибшего потом под Полоцком; готовы были принять и Витьку, но этого момента надо было дождаться – собраться должны были все, а это дело непростое, поскольку многие партизаны находились в рейдах), хохотал заразительно над взрослыми дядьками, в уголках глаз у него проступали крохотные, почти невидимые слезки.

А в остальном Витька был натуральным партизаном, ничем не отличался от сорокалетних бородачей, свою лямку тянул с такой же нагрузкой, как и все, и в боях участвовал наравне со взрослыми.

Смешлив был только уж очень, рот всегда растянут в улыбке от уха до уха, редкие зубы сияли белью, как у бурундука, вволю наевшегося орехов, глаза тоже сияли, светились по-детски восторженно.

А вообще-то хоть и было Климовичу лет немного, а война уже хорошенько помяла его. Дай бог, чтобы он сохранил свою детсткость и смешливость до той минуты, когда на земле его родной перестанут звучать выстрелы и люди наконец-то вздохнут свободно, без опасения, что на вздох может засвистеть немецкая пуля. Прямо в спину… Сохраняй тебя Господь и дальше, Витька!

В семи километрах от лагеря, в сизой чащобе, нашлась длинная ровная поляна, которую партизаны основательно прощупали, примяли сапогами, выдрали старые гнилые пни и определили под аэродром, поскольку с Большой земли поступила такая команда, и Витька обязательно вызывался туда, когда надобно было подежурить на мягкой посадочной полосе, зажечь сигнальные костры или что-то подправить в аэродромной обстановке.

Немцы тоже пасли лесной аэродром и готовы были стереть его с карты, завалить срубленными осколками бомб деревьями, но ничего поделать не могли – аэродром все время восставал из пепла.

А помогал он партизанам здорово, иногда вообще был палочкой-выручалочкой. Только одних раненых, которых вылечить, выходить в лесу не представлялось никакой возможности, спас не менее трех десятков человек.

В апреле месяце самолет приходил на лесной аэродром каждый день – старый, со штопаными крыльями, но очень живучий «кукурузник». Так в ту пору называли четырехкрылый фанерный самолет с плоскостями, обтянутыми перкалем – прочной, пропитанной краской тканью. Прозвище это появилось еще до войны и привилось надолго.

Кукурузник еще величали «прялкой», «сенокосилкой», «губной гармошкой», «дырявым роялем», «ревущими граблями» – по-разному, словом, кто как мог, тот так и величал. Это бы самый безобидный самолет Великой Отечественной войны. Все вооружение кукурузника состояло лишь из пистолета, висевшего на боку у летчика.

Пилот, летавший каждый день в партизанский отряд, был один и тот же – проворный, всегда улыбающийся, всегда готовый помочь парень в военной форме по фамилии Мамкин. Звали его Сашей. Саша Мамкин, в общем.

Витька Климович все удивлялся – почему у пилота в полевых петлицах нет ни одного командирского кубаря, – а сейчас фронтовой народ и вовсе перешел на погоны, – так у Мамкина на плечах и погон не было. Мамкин только посмеивался, кашлял в кулак, но Витьке на его непростой вопрос не отвечал.

Когда тот начинал приставать, пилот поправлял на парнишке просторный пиджачишко, выданный на вырост, стряхивал с его плеча какую-нибудь невидимую соринку и произносил шепотом:

– Военная тайна, понял?

– Понял, – так же шепотом отвечал Витька.

Разгадка была проста, как появление в праздничные дни на партизанских столах сладких домашних пряников, – такие пряники во всех окрестных лесах могла печь только тетка Авдотья, повариха их отряда, больше никто. Причина того, почему на плечах у Саши Мамкина не было погон, крылась в том, что на фронте воевал полк ГВФ – Гражданского воздушного флота, и как люди штатские, ценящие свободу, летчики этого полка военных знаков отличия не носили. Хотя фуражки и шапки свои украшали крабами и птичками – атрибутами, отличающими лихого летчика, аса, от скромного наземного работяги-технаря или командира из БАО – батальона аэродромного обслуживания.

Витьке казалось, – и, наверное, это и на деле было так, – что когда работает партизанский аэродром и появляется кукурузник, приведенный с Большой земли веселым летчиком Мамкиным, немцы никогда не смогут сломать их; в крайнем случае, если совсем будет худо, Климович улетит с Сашей Мамкиным за линию фронта, к своим. Кукурузник – машина выносливая, народу забрать может много.

Аэродром, на котором базировались эти славные трещотки-кукурузники, располагался в Смоленской области, откуда Саша и прилетал. Причина того, что он каждый день появлялся в партизанском отряде, была объяснима очень легко, даже более, чем легко, хотя и имела трагический цвет. Месяц назад разведчики принесли в отряд сведения, что обычный детский дом, находившийся под Полоцком, немцы ни с того ни с сего поставили на фронтовое довольствие и начали усиленно подкармливать ребятишек. Причем не просто усиленно, а дело довели до того, что в рацион питания включили даже шоколад: то-то детишкам было радостно – каждый день калорийные шоколадки кушать…

Но радости, честно говоря, было мало, такая забота очень обеспокоила партизанского командира Сафьяныча – бородатого, черноглазого, с крепкими руками, – Сафьяныч запросто рвал лошадиные подковы.

Умением своим он, конечно, особо не хвастался, но при случае свой фокус-покус мог показать и удивить им какого-нибудь посланца из Москвы. Фамилия его была Сафьянов, в прошлом он считался очень неплохим учителем физкультуры, сейчас так же неплохо командовал отрядом. От фамилии пошло и прозвище, которым языкастые партизаны пользовались в речи чаще, чем фамилией командира.

Редкостная немецкая забота не выходила из головы у Сафьяныча, и он решил поподробнее узнать, что же все-таки стоит за ней? Не может быть, чтобы судьба голодных детишек-сирот так беспокоила немецких интендантов и штабистов.

Детишек в доме под Полоцком было ни много ни мало сто пятьдесят душ. Причем возраста самого разного: от десяти лет до двенадцати. Несколько человек из детдомовских старожилов были постарше.

Сафьяныч уже сталкивался с немецкой бережливостью, с заботой и умением сберечь съедобный корешок на завтрак: мороз по коже бежит от такой заботы.

В Тростенецком лагере, например (после войны выяснилось, что в этом «сельском» лагере было уничтожено двести тысяч человек, по адской жестокости своей он находился на четвертом месте после Освенцима, Майданека и Треблинки), мертвых на обычных телегах вывозили в поле и закапывали в мелких ямах на капустных и картофельных полях… Очень хорошо потом капуста росла, удивляла фрицев, они даже рты распахивали настежь: кочаны урождались, как гигантские тыквы – настоящие дирижабли, воздушные шары, на которых до войны в Белоруссии катали зевак, а еще лучше росла картошка – жирная, рассыпчатая. Настоящая бульба, которую немцы очень любили.

Сам факт, что они ели не бульбу, а людей, их совсем не тревожил, на это им было просто наплевать…

Через некоторое время Сафьяныч узнал, что же стоит за трогательной заботой гитлеровцев о детдомовских питомцах. Все, кто находился в детдоме, были тщательно обследованы врачами, простуканы, прослушаны, изучены со всех сторон, сто пятьдесят ребят были признаны абсолютно здоровыми, имеющими хорошую кровь.

Те, что вызывали хотя бы малые сомнения, были отсеяны и пущены в расход – на удобрения, которых капустным и картофельным полям требовалось довольно много. Отобранных же, одобренных медиками, решили основательно подкормить и пустить на кровь.

– В каком смысле «пустить на кровь»? – не понял Сафьяныч, поднял глаза на начальника разведки, добывшего со своими ребятами эти сведения. – На колбасу, что ли?

– В смысле самом прямом. Немцы выкачают у ребятишек кровь для своих раненых, всю без остатка, – ни капли не оставят в жилах. А тела вывезут на капустные поля. Будут потом копченые сардельки с тушеной капустой лопать…

– И когда это произойдет? – Сафьяныч нахмурился.

– Думаю, недели через две… Примерно так.

– Примерно или точно?

– У фрицев что примерно, что точно – один хрен, товарищ командир.

Сафьяныч зачем-то посмотрел на часы, словно бы они у него показывали не только время суток, но и дни и месяцы, проговорил с угрюмой озабоченностью:

– Детишек надо спасать, пока они дармового шоколада не объелись… И чем раньше мы это сделаем – тем лучше.

Через двое суток половина отряда ушла в рейд под Полоцк к детдому. Для двухлетних огольцов на всякий случай взяли полтора десятка мешков с пришитыми к ним лямками, – огольцы даже ста метров обратной дороги не выдержат (тьфу-тьфу-тьфу, главное – вытащить их из помещения, не то ведь немцы упрутся, не захотят их отдать добровольно, начнут огрызаться пулеметами, а пуля ведь не дура…), нести их придется на себе.

Вопреки ожиданиям охрана детского дома огрызалась несильно, уговаривать ее долго не пришлось, ребят вызволили всех до единого, все сто пятьдесят душ, отступили организованно, – жаль только, потеряли двух человек, – в километре от детдома ребят распределили по саням, погрузили погибших и отбыли к себе домой, в партизанскую зону.

Вскоре за детьми прибыл в первый свой рейс пилот гражданской авиации Саша Мамкин.

Хоть и считал Витька Климович, что Мамкин может увезти много народа, а много народа кукурузник не брал, не мог просто – вмещалось в эту четырехкрылую этажерку примерно десять человек, максимум двенадцать, и все… Взлетал кукурузник с трудом, но ни хвостом, ни винтом за макушки деревьев не зацепил ни разу.

– Молодец, Саня, – похвалил его начальник разведки после двух непростых рейсов, – настоящий мастер… Только кое-чего тебе не хватает, не считаешь?

– Чего именно? – спросил Мамкин и неожиданно засмеялся. Невесть чему засмеялся… И вообще улыбка у него была от уха до уха, а на обоих концах улыбки обозначалось по трогательной мальчишеской ямочке.

– Да пулемета, вот чего, – грубым простуженным голосом проговорил начальник разведки. Голос у него действительно был… ну, как у Деда Мороза после хорошей попойки. – Чем будешь отбиваться, если на тебя в воздухе фриц на «мессере» налетит? Пальцем?

– Пальцем, – смеясь, подтвердил Мамкин. – Есть еще, правда, пистолет ТТ, но…

– Это несерьезно!

– А если я попаду фрицу из пистолета в глаз?

– В небе, да на скорости такого не бывает.

– Тогда только пальцем, – оборвав смех, сказал Мамкин, по лицу у него пробежала и тут же исчезла тень, в углах глаз образовались морщины. Впрочем, Мамкина они нисколько не старили, он вообще находился в возрасте, когда человек не то, чтобы не знает, а даже не догадывается, что такое старость.

Впрочем, тень, проскользившая по лицу пилота, подсказала начальнику разведки многое, он понял, что Мамкин каждую неделю раза два, а может, и три смотрит смерти прямо в глаза, сталкивается в облаках с «мессерами» и только выдержка, умение маневрировать, да маленькая скорость – недостаток, превращающийся в достоинство, одаривают его преимуществом, не дают верткому и быстрому, хорошо вооруженному «мессеру» завалить кукурузник.

Более того, Мамкин знал случай, когда летчик на таком же музыкальном инструменте, как и у него, сбил «мессершмитта». Собственно, даже не сбил, а на малой высоте крутил виражи над землей, спасаясь от пулеметных очередей. Немец был азартный, молодой, характер имел жеребцовый, привык дырявить все и вся из пулемета, сжигать прямо в небе – победитель, в общем, – так этот победитель в крик матерился в воздухе, костерил русского тихохода, увлекся, а тихоход взял, да и пошел на одинокое дерево, стоявшее посреди поля.

Немец, гогоча удовлетворенно, устремился за ним: понял, что сейчас он его собьет.

– Давай, давай, рус, сверни голову этой березе, – прокричал он что было силы, – давай, руссише швайн!

В последний момент русский отвернул от дерева в сторону и ловко обогнул его – чуть ли не сквозь ветки проскочил и растаял в воздухе, а разогнавшийся немец отвернуть не успел и всадился в «березу», которая на деле была не березой, а прочным развесистым дубом. Так и сгорел фриц, вися на широко размахнувшихся в воздухе прочных ветках.

Спрашивается, кто из этих двух летчиков «швайн», немец или русский, а? Не помогли немцу ни пушки, ни пулеметы, ни мощный мотор. Только сорванный с головы шлемофон с размотанным на нитки радиопроводом вылетел наружу через разбитый фонарь…

– Смотри, ас, – сказал Мамкину начальник разведки, – если понадобится тебе пулемет – живо организуем.

– Не надо. – Мамкин отрицательно покачал головой, хотя по лицу его было видно, что от пулемета он не отказался бы, но… Словом, не положено теляти за завтраком вместо молочного пойла питаться жареной волчатиной, политой чесночным соусом.

Впрочем, если бы Мамкину вообще предложили перейти в истребители, он, наверное, не отказался бы – слишком уж надоело чувствовать себя в воздухе беззащитным. Истребители же свои пулеметы имеют на борту, заводские, желание переучиться на летчика-истребителя также отчетливо проступало на лице Мамкина, внезапно растерявшем свою светлую безмятежность, даже общительность, – а с новым выражением на лице Мамкин уже не был Мамкиным. Это был другой человек

– Сделаем это в знак благодарности, что не бросаешь наш отряд, – запоздало добавил начальник разведки, поправил маузер, висящий у него на боку и, увидев одного из своих подчиненных – худенького, похожего на мальчишку мужичонку с жидкими волосами наземного цвета, – фамилия его была Меняйлик, это Мамкин уже знал, – призывно махнул ему рукой.

Хоть и было в лесу полно снега, – он лишь кое-где начал проседать, а уже пахло весенней сыростью, еще чем-то, даже цветами, дух этот живительный появляется только весной, что-то находящееся под снегом, в земле, рождает его, этот дух пробуждения, надежды, жизни, проснувшихся кореньев, которые из-под мерзлого покрова по невидимым порам посылают наверх сигналы, что пора вставать, думать о предстоящем лете, о продолжении рода, о том, какое семя упадет в богатую лесную землю осенью.

В предчувствии весны и птицы стали чаще попадаться на глаза, – до этого они прятались в дремучей глухомани, в промороженных пространствах, пережидали там холодную пору, заодно спасались и от немецких бомб, – самолеты с крестами на боку регулярно появлялись над партизанскими угодьями, накрывали огненным ковром все приметное, что попадалось им на глаза, крушили лес, стараясь выкорчевать «народных мстителей», но у партизан на случай бомбежек имелись свои схоронки, отправить их на тот свет можно было только прямым попаданием десятка бомб, а прямое попадание в схоронку с высоты – явление такое же редкое, как женитьба австралийского кенгуру на африканской макаке в белорусском лесу среди снегов и елей.

Весна, проснувшийся лес, зелень, споро потянувшаяся наверх в оголившихся проталинах, молодая крапива – первое съедобное растение, проклюнувшееся среди холодных кустов, сулящее пару дополнительных блюд в скудном партизанском меню; за крапивой выползет дикий лук, за луком щавель, за щавелем чеснок, такой же вкусный и полезный и мало чем отличающийся от черемши, потом расцветут разные будылки, вкусом своим напоминающие молодую морковь, за ними ягоды, за ягодами грибы, и пошло, и пошло…

По грибы женщины из хозкоманды отряда выходили специальной бригадой, набирали большое количество боровиков, сушили на железных противнях, в результате супы из сушеных грибов, да картошка жареная с мочениками – отмоченными белыми не переводились на партизанском столе до середины февраля.

Март очень часто выпадал голодным, таким голодным, что в этот месяц хоть коренья в лесу выкапывай, но, кроме горьких сосновых веревок, узловатых и прочных, как железные канаты, ничего не выкопаешь.

Одна надежда в марте, да и в начале апреля тоже – ранцы фрицев, в которых гансы и иоахимы прятали свою еду, да воинские склады, на которых среди неструганых полок зимовали картонные и фанерные ящики с ногастыми и клювастыми орлами, ловко нанесенными по трафарету на бока, с надписями, по которым говяжью тушенку можно было отличить от супа из бычьих хвостов, а вяленую треску от копченой курятины и лягушек, специально заброшенных для гурманов из Франции.

Иногда выручала Большая земля, подкидывала кое-что, самолеты сбрасывали продукты – мешки с сахаром и крупой, муку и макароны. Мясо закидывали крупными порциями – коровьими тушами.

Если питаться экономно, то на одной туше можно было продержаться неделю, но чаще всего этого не было. Отряд-то большой, каждому рту надо было отрезать хотя бы маленький кусочек мяса, и тетка Авдотья поступала по справедливости – говядиной лакомился не только Сафьяныч, а все, вплоть до хромого шорника по фамилии Адамович, который на задания вообще не ходил.

Да и не нужен был героизм Адамовича никому, даже Сафьянычу, который, как командир, любил произносить победные речи и отмечать отличившихся бойцов, главная задача шорника состояла в том, чтобы конская сбруя всегда находилась в исправности, чтобы в любую минуту можно было нахлобучить хомут на лошадиную шею и, загрузив подводу партизанским людом, скакать в нужное место.

Первым рейсом летчик Мамкин увез на Большую землю малышей – их погрузили в кукурузник в тех же самых мешках с притороченными к ним веревками, конструкцию ломать не стали… Малыши, понимая, что происходит нечто важное, от чего зависит их жизнь, молчали. Только глазенки блестели осмысленно и горько – несмотря на малый возраст, ребятишки эти успели хватить столько, что не всякому взрослому выпадает на его долю. В первый рейс Мамкин всю малышню и вывез. Беспокоился только – перенесут ли они взлет и посадку? И еще – вдруг «мессершмитты» в воздухе попадутся и от них придется уходить?

Кукурузник тогда такие прыжки и кульбиты будет совершать, да скакать по-козлиному – не приведи господь, во время какого-нибудь крутого разворота или петли зубы запросто могут вылететь изо рта. Конечно, это преувеличение. Но преувеличение не очень великое, – во всяком случае, когда, уйдя от «мессера», Мамкин приземлялся на аэродроме, у него в ушах стоял нехороший звон, а ноги словно бы свело судорогой.

Хорошо, кукурузник – самолет маленький, в случае пикирования с высоты любого двухлетнего страдальца, находящегося внутри фюзеляжа, далеко не унесет, не забросит в хвост или под мотор, – не покалечится он… Хотя оцарапаться, конечно, может. Да и то, пожалуй, несильно.

Первый рейс закончился идеально. Саша Мамкин был доволен: взлет хотя и был крутым, свечкой вверх – иначе не получалось обойти высокие деревья, Мамкин обязательно задевал за них лыжами, – прошел прекрасно, был также нырок в глубокую воздушную яму, но и он закончился благополучно, ни один из двухлетних пассажиров не подал голоса, даже писка, и того не было; Мамкин в полете все прислушивался – не раздастся ли из фюзеляжа какой-нибудь испуганный крик? Нет, не раздался.

Приземление же было плавным, ровным, словно Мамкин садился на пуховую перину. Но садился он на утоптанный, вручную приглаженный катком снег.

На аэродроме, разбитом на границе Белоруссии и Смоленской области, его встретил командир эскадрильи Игнатенко, измученный бессонницей (он совершил неудачную посадку и повредил себе ногу, по ночам его мучили боли, не давали спать, – то ли нерв какой, очень чувствительный, защемил себе комэск, то ли что-то еще, может быть, имел место закрытый перелом, но Игнатенко в госпиталь не пошел, остался в части, на подножном лечении), нашел в себе силы улыбнуться Мамкину.

– Саш, пляши, – сказал он.

– С какой радости?

– Радость есть. Я бы и сам сплясал, да не могу. – Игнатенко поморщился, уголки рта у него болезненно опустились.

– Давай, давай, Ефремыч, раскалывайся.

И Ефремыч раскололся, не расколоться было нельзя.

– Тебя орденом Красного Знамени наградили, – торжественным тоном произнес он.

Мамкин не выдержал, сбацал несколько коленцев, рот у него растянулся от уха до уха, – похвалил самого себя:

– Ай, да Мамкин, ай, да молодца!

Решив, что сплясал он мало, сплясать надо больше, Саша отколол еще несколько лихих, популярных в его деревне коленцев, хлопая себя ладонями по ногам, доставая даже до пяток, повторил восторженно, с заводными радостными нотками, возникшими в его звонком голосе:

– Ай да Мамкин, ай да молодца! Ну и молодца! Вот у меня дома этому делу удивятся, а!

– А чего, действительно молодца! – похвалил его командир, улыбнулся скупо – наверное, вспомнил собственную молодость, когда сам был таким же моторным, губастым, шумным, заводным, как и Санька Мамкин, ничего у него тогда не болело, и плясал он точно так же, очень охотно, лихо выворачивая ноги и громко, почти не нагибаясь, хлопая по пяткам ладонью. Покачал головой одобрительно, затем, разом согнав с обветренных губ улыбку, сказал: – Завтра снова полетишь в отряд, к партизанам… Детей велено вывезти как можно скорее.

– В отряд, так в отряд, нам, татарам, все равно, – покладисто проговорил Мамкин, стянул с головы брезентовый шлемофон, похлопал им по колену.

– И еще, – добавил Игнатенко посуровевшим тоном, – зайди к дежурному, возьми письмо. Сегодня почта была.

Вот день какой роскошный, удачный выдался, – просто редкостный, почаще бы такие дни выпадали!

Из кукурузника, из фанерных закоулков его, пахнущих бензином и масляной краской, выскребались детишки, тем, кто не мог сам себя достать из самолетной глубины, подсобляли взрослые, вытаскивали на свет Божий, отряхивали и ставили в строй… Затем строй этот детский повели в столовую – там ребятам приготовили летчицкое угощение – трофейный шоколад в тарелках и компот.

Не знали взрослые, что шоколада этого ребята наелись под завязку – в детском доме так плотно напихали его в себя, что даже в старости будут помнить его вкус и морщиться нехорошо, кривить губы с мыслью: а не засунуть ли палец себе в рот, чтобы вырвало?

Письмо пришло от учительницы младших классов Лены Воробьевой, – вернее, не Лены, а Елены Сергеевны, обаятельной городской особы из Ульяновска, куда Мамкин летал прошедшей осенью получать новый кукурузник.