Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

«Милостивый государь Николай Петрович!

Письмо Ваше от 31 мая сего года получено и содержание замечено. Сведения по возможности буду доставлять достоверные и фактические, касающиеся сношений всяких местностей, как в России, так и в Западной Европе, и периодически. Деньги прошу высылать мне каждое 15-е число всякого месяца.

Из Ростова-на-Дону господином Фишманом (вероятно) доставлено сведение о том, что там, в Ростове, были обыски вследствие сообщения сведений, вероятно, из Карлсруэ; и обещано им, Фишманом, разузнать все точнее. Сообщал он члену кружка Мееровичу. Дабы не допустить проникнуть сюда более точных сведений, если таковые будут у г-на Фишмана, советую письма, адресованные в Карлсруэ на какое-нибудь имя из перечисляемых мною членов кружка: Мееровича, Самойловича, Петерса, Розенцвейга, Гольштейна (о нем у Вас сведений нет, – он кончил, живет здесь так), Баранова (вольнослушатель), Юделевича, – просматривать, если возможно, и сведения, может быть, обо мне – не допускать. К следующему разу я приготовлю Вам краткие характеристики членов кружка, согласно Вашему желанию. Е. Азеф».

Кривил душой славный разведчик! Он уже собрал богатый материал, но этот хитрый лис не торопился все сразу выкладывать департаменту.

Перемена обстоятельств

С июля девяносто третьего года Азеф стал получать за свой тяжкий труд жалованье штатного сотрудника Департамента полиции. Почтальон Гуго тщательно отсчитал деньги. В переводе это составляло более ста шестидесяти марок – и на пиво, и на Анхен хватит.

Получив первый гонорар, Азеф объяснил товарищам:

– Деньги прислал один добрый человек по фамилии Тимофеев. Это сын богатых купцов из Москвы, гостил у нас в Ростове, когда я еще в гимназии учился. Вот я назвал его, а он очень скромен, просил имя его не разглашать.

Друзья не возражали: скромность украшает доброго человека. Азеф продолжал вдохновенно сочинять:

– И у отца дела в гору пошли, двадцатку прислал и обещает теперь слать ежемесячно. Теперь моя очередь всех вас напоить. Айда в трактир Карла Земпера!

Загул устроили широко, по-русски – натура Азефа была купеческой. Он сиял счастьем.

Меерович поднимал кружку вверх и кричал:

– Мы высоко держим красное знамя русской революции!

Юделевич добавлял:

– Придет праздничный день, когда люди выйдут на улицы не с хоругвями и иконами, а с нашими портретами!

Стены трактира наполнились гимном революционеров, исполняемым, правда, с местечковой особенностью: «Многих песен слыхать на родной стороне, в них за радость и горе мне пели…»

И когда уже ноги нетвердо держали молодых смутьянов, они с нетрезвым воодушевлением исполнили традиционное «Письмо раввину Шнеерзону». Тут подоспели девушки, веселье забило через край.

* * *

Время бежало. Азеф писал в департамент, оттуда шли гонорары. Азеф однажды заявил друзьям:

– Я долго думал и понял, что надо перебираться в Дармштадт. В тамошнем электротехническом училище дают серьезные знания. А тут чему я могу научиться у профессоров, которые порой знают меньше меня?

Друзья задумчиво качали головами:

– Да, Евно, ты прав! Ты учишься превосходно.

Меерович протянул руку:

– И я с тобой!

Юделевич произнес:

– Надо нам держаться вместе!

…Вскоре Азеф оформил перевод, простился с Анхен и обещал любить вечно. Партийные товарищи потянулись за ним в Дармштадт.

Любовь нечаянно нагрянет

Сладкое тело

Дармштадт, столица герцогства Гессен-Дармштадтского, утонул в весеннем буйстве зелени виноградников, гор и холмов, поросших лесом и кустарником. Порой пролетал теплый, напитанный солнцем ветерок, и тогда особенно остро чувствовался запах молодой клейкой листвы.

На вершине горы, на Луизенплац, напротив памятника герцогу Людвигу, в маленьком чистеньком домике с островерхой крышей, покрытой красной черепицей, весной девяносто пятого года жил дворянин и пылкий революционер по фамилии Петерс.

Как сучки и кобели во время течки ищут встречи, так смутьянов и террористов всегда тянет друг к другу. В исторический для Азефа день 22 апреля упомянутый Петерс собрал у себя сообщников. Много пили виноградного вина, громко спорили по любому поводу и вообще радовались жизни.

Серьезными оставались лишь супруги Житловские. Они были людьми с большими амбициями, потому как дело сделали: сбили в кучку десяток-полтора единомышленников и кучку эту назвали партией – «Союз русских социалистов-революционеров за границей».

Хаим Житловский был в кружке старшим по возрасту и по ученому званию. Он родился в шестьдесят третьем году в Витебске и окончил Бернский университет со степенью доктора философии.

Теперь Житловский тянул в свои ряды всех, кто подворачивался под руку, полагая, что из количества образуется качество. Подвернулся и Азеф. Житловский зазвал его на вечеринку к Петерсу, и Азеф, надеясь извлечь из этого знакомства некий капитал, уклоняться не стал.

Никто не знает наперед, где обретет свою любовь. Так случилось и с Азефом. Среди немногочисленных гостей его внимание привлекла невысокого роста девица с густыми рыжеватыми волосами, у висков переходившими в мелкие завитки, веснушками на румяных щеках, с круглой мордашкой, крепкими грудями, округлостями бедер, заливистым смехом и лукавыми изумрудными глазами, то и дело с интересом останавливавшимися на Азефе.

Когда зашла речь о благородной жертвенности тех, кто ступил на тропу революции, почти всегда хранивший молчание Азеф вдруг поднялся с бокалом в руке. Он горою возвышался над столом, заставленным бутылками, фруктами и печеньем. Взглядом он то и дело встречался с рыжей девицей, и речь его была вдохновенна:

– Друзья, вслед за покойным поэтом воскликнем: «Священен наш союз!» По разным причинам сходятся люди. Чиновники объединяются в департаменты, чтобы лучше служить царю и чтобы удобнее было брать взятки. Капиталисты объединяются в картели и синдикаты, чтобы сподручней было сосать кровь из пролетариев. Разбойники сбиваются в шайки, чтобы лучше грабить и убивать на больших дорогах. А наш союз священен потому, что цель мы поставили великую, святую – освобождение народа от преступного самодержавия. Много мук терпели наши деды, начиная с декабристов. Их, передовых людей, вешали, расстреливали, гноили в тюрьмах… – Подумал и для образности добавил: – Подвешивали на дыбе и коптили на огне. Возможно, и нас теперь ожидают эти ужасные муки, но каждый из нас готов твердой поступью идти на плаху во имя равенства, свободы и братства.

Присутствующие, в едином порыве восторга, захлопали в ладоши. Рыжая девица даже крикнула:

– Это прекрасно!

Азеф с еще большим напряжением в голосе возглашал:

– Мы продолжим то великое, что создано блестящими умами наших великих предшественников – Герценом, Чернышевским, Добролюбовым, Лавровым, Михайловским и остальными. Выпьем за всех, кто презрел личное благо во имя общего счастья! Ура, товарищи!

– Ура! Ура! – отозвались гости.

Все выпили, Азеф в очередной раз бросил взгляд на рыжую девицу, и – боже! – впервые за двадцать пять лет жизни этот некрасивый человек увидал направленный на него взгляд, полный лучистого восторга, полный любви.

В груди все всколыхнулось: «Боже, как она прекрасна! А сколько в улыбке жажды телесного наслаждения… Все отдам за обладание ее сладким телом!»

Признание в чувствах

Спустя несколько минут они вышли вместе в сад, уселись на дальнюю скамейку. Они прижимались друг к другу плечами и оживленно болтали. Выяснилось, что девушку зовут Любовь Григорьевна Менкина. Хотя Люба не бедна – ее папа владелец хорошего магазина писчебумажных принадлежностей в Могилеве, – она служит портнихой в мастерской – чтобы быть ближе к пролетариату. Теперь, послушав речь Азефа, она твердо решила стать революционеркой.

Азеф отправился провожать Любу. Они болтали не умолкая. Они бродили под каменными аркадами, гуляли возле украшенных старинными фигурами фонтанов, стыли от любовного восторга на мосту через горную речушку, грозно шумевшую в темноте.

Азеф вдруг привлек к себе Любу и поцеловал ее в щеку. Она не рассердилась. Она безумным взглядом заглянула в его глаза и, словно выбирая судьбу, притянула его к себе и надолго впилась в него жадными губами. Затем решительно сказала:

– Вы, товарищ Азеф, кажетесь мне замечательным революционером, который ставит для себя те же цели и задачи, что и я: свержение проклятого царизма в России. Вы позволяете мне, товарищ, быть полностью откровенной?

– Конечно, Любовь Григорьевна! Скажите мне всю правду…

– Товарищ Азеф, я слыхала о вас разное. Супруги Житловские считают вас человеком острого ума, исключительной честности и испытывают к вам беспредельное доверие. Но, не скрою, есть и другие мнения. Недоброжелатели и завистники называют вас злым на язык, а другие вас подозревают, не обижайтесь, в доносительстве. Теперь ясно вижу: вы, Евно, человек кристальный! – Протянула Азефу маленькую крепкую руку с короткими ногтями.

У Азефа, по склонности к анализу, мелькнула мысль: «Грызет ногти, неврастеничка! Но чертовски аппетитна, возбуждает».

Люба решительным тоном добавила:

– Давайте дружить! Вы мне очень нравитесь, товарищ Азеф!

Это прозвучало как «давайте спать вместе!». Азеф первый раз в жизни влюбился (публичная Анхен не в счет). Ночь они провели вместе в гостиничном номере Азефа.

Первый сигнал

Признание Любы, что некоторые из сподвижников считают его доносчиком, встревожило Азефа. Еще лежа в постели и с вожделенным любопытством поглаживая ее чуть полноватое тело, стал осторожно выведывать:

– Кто именно и что именно говорит?

Люба, положив голову на его плечо, охотно поведала:

– Клевету распространяет Петерс. Он получил письмо из Ростова. Ваши бывшие товарищи утверждают: аресты местной революционной молодежи произведены исключительно по доносу Азефа.

Азеф закусил губу. Он подумал: «Ну, тупоумные головы из полиции! Что же они делают со мной? Ведь эти „товарищи“ могут мне глотку перерезать, ума у них хватит!» Стараясь быть как можно спокойнее, произнес:

– Ну а доводы, какие доводы у этого Петерса? И если я предатель, зачем он пригласил меня к себе?

– Я, мой друг, не умею объяснить ни слова Петерса, ни его поступки. Я вам скажу нечто, если вы поклянетесь об этом, – она прижала пальчик к губам, – ни гугу.

Азеф стукнул кулаком в грудь:

– Клянусь, Люба!

– Петерс на прошлой неделе в присутствии Житловского предлагал совершить над вами, Евно, революционный суд: зазвать в горы и столкнуть в пропасть, а потом заявить в полицию: «Наш товарищ сам упал, боже, какой несчастный случай!» Мы с Житловским возражали: «У нас нет доказательств предательства Азефа! Если по первому подозрению толкать людей в пропасть, так и революцию делать будет некому!» Однако Петерс повторял: «Аресты в Ростове произведены на основании доноса из-за границы!»

Азеф нашелся, рассмеялся:

– Если б Создатель жил на земле, люди выбили б ему все окна. – Это была еврейская поговорка. – Хорошо, что у меня нет своего дома с окнами.

Люба прижалась к Азефу:

– Ах, как я счастлива с вами!

Азеф решил: надо самому быть умнее и сообщать полицейским ищейкам только такие сведения, которые они при всем своем разгильдяйстве не сумеют использовать своему сотруднику во вред. Деньги, конечно, это всегда хорошо, но молодая жизнь гораздо лучше.

* * *

С того дня свои сообщения Азеф тщательно обдумывал. Словно шахматист хитрую комбинацию, он просчитывал дальнейшие ходы – свои и полиции. Порой его манипуляции напоминали действия шустрого человечка, ловко бегающего между дождевых струек и остающегося сухим под проливным дождем.

Но страх разоблачения, появившийся после первого доноса, навсегда поселился в сердце этого человека. И даже столь необходимые пятьдесят рублей, ежемесячно поступавшие из Департамента полиции, и еще столько же к православной Пасхе, не заглушали тревогу.

К счастью для Азефа, расследованием невыгодных для него слухов никто серьезно не занимался. К тому же соратники постоянно менялись. Одни бросали учебу и уезжали, другие оканчивали политех и тоже отбывали восвояси.

Прибывали новички, становились на казавшийся им романтическим путь революционеров и с восторгом слушали речи старших товарищей, проникнутые пафосом борьбы против загнившего царизма. Азеф предпочитал отмалчиваться.

Он времени не терял: изучал электротехнику, русский язык и литературу, философию, историю. Поразительно быстро он научился грамотно писать и полностью избавился от местечкового произношения.

Душа общества

Однажды случилась новая крупная неприятность, которая могла бы сломать не только карьеру, но и жизнь Азефа.

В Карлсруэ появился новенький студент-украинец, ему было семнадцать лет, а его фамилия была Коробочкин. Он был сытенький, чистенький, ровненький, с румяной мордашкой и глазами, сиявшими наивностью и молодым счастьем.

У него были хорошие рекомендации от социалистов Киева и Харькова. По этой серьезной причине новичок был приглашен в пивнушку. Когда Коробочкин явился туда, студиозусы гуляли уже вовсю.

Малость захмелевшие товарищи приняли его тепло, всем хотелось знать свежие новости с родины. Все желали новичка посадить к себе поближе, налили шнапса. Юделевич обнял гостя:

– Познакомьтесь, это Люба Менкина, а это, рядом, ее друг и душа общества Евно Азеф.

Азеф, добродушно улыбаясь, поднялся со стула.

Коробочкин, словно увидал прокаженного, отпрянул:

– Евно Азеф?

У Азефа внутри все похолодело. Меерович с удивлением спросил:

– А почему это вас удивило?

Азеф, стараясь скрыть волнение, улыбнулся:

– Моя слава так велика? – и протянул Коробочкину руку. Пухлая ладонь осталась висеть в воздухе.

Коробочкин сжал губы, подбоченился и вдруг нервным срывающимся голосом крикнул:

– Товарищи студенты! Знаете ли вы, что этот самый Азеф, – ткнул пальцем тому чуть не в глаз, – гнусный предатель? Именно он донес на группу социалистов в Ростове-на-Дону, именно он регулярно извещает Департамент полиции обо всем, что у вас происходит. Например, о том, что вы месяца два назад читали Кропоткина и Бакунина. Было это или, может, нет?

Все, крайне озадаченные, закивали согласно головами:

– Это было! Но откуда такие сведения у вас?

Коробочкин гневно продолжал:

– Вы думаете, что Азеф – друг? Вы ошибаетесь! Это законченный негодяй, потому что он фискал. Он ведет себя в высшей степени непорядочно!

Наступила тяжелая тишина. Азеф нервно сглотнул, прохрипел что-то невнятное, зато Меерович стальным тоном повторил:

– Сударь, я интересуюсь знать: откуда у вас такие сведения? Назовите источник, или вам придется отвечать за клевету.

Коробочкин сквозь нервические слезы выдавил:

– Простите, но я не могу вам сказать… Я дал слово… Но это сообщил очень осведомленный человек, это правда – Азеф доносчик. – Обличитель очень волновался и, видимо, по этой причине стал грызть ногти.

Теперь все вопросительно глядели на Азефа. И он сказал:

– Молодой человек, здесь принято грызть гранит науки, а не ногти!

После секундной паузы молодые революционеры разразились громовым хохотом, который, едва начав стихать, вдруг возобновлялся с новой силой. Меерович, держась за живот, едва не катался по полу:

– Ох, умру от смеха! Приехал сюда грызть ногти! Уф!..

Люба Менкина не смеялась, она презрительно смотрела на Коробочкина:

– Хорош гусь, оболгал, а доказать не желает! Так что это значит – ваши обвинения?

Азеф весело ответил:

– А это значит то, что этот славный господин связан с охранкой, имеет там друзей. И много, Коробочкин, вам там платят?

Коробочкин не обращал внимания на Азефа. Он, несколько успокоившись, произнес, глядя на Мееровича:

– И все же вы должны, товарищи, мне поверить! Мне сказал очень надежный человек, он хоть и полицейский, но сочувствует революции.

Люба прокурорским тоном крикнула:

– Фамилию полицейского назови!

Коробочкин вздохнул:

– Простите, назвать его не могу… Я дал слово.

Меерович, презрительно глядя на обличителя, сурово сдвинул брови:

– Последний раз спрашиваю: ничем свое обвинение подтвердить не можете? Евно Азеф – лучший среди нас, убежденный социалист. И сведения, которыми вы здесь оперируете, могут исходить только от охранки – с провокационной целью, чтобы в наших рядах посеять смуту. Приемчик старый!

Обличитель отрицательно помотал головой:

– Товарищи, я сказал правду! Придет день, и вы станете жалеть, что меня не слушали…

Юделевич указал на дверь:

– Как раз мы вас слушали. И заявляем: вы оболгали святого человека. Уйдите, клеветник! Мы не желаем общаться с агентами охранки!

Люба посоветовала:

– Грызите ногти в другом месте!

И вся компания опять весело загоготала.

Коробочкин положил на стол деньги за шнапс и пиво, к которым не успел притронуться, и безропотно направился к дверям. Теперь все глядели на Азефа, кто сочувственно, кто вопросительно. Азеф успел обрести внутреннее равновесие и вдруг вслед уходящему обличителю запел:

– Гадина, гадина! Сколько тебе дадено?

Общий хор подхватил, несколько раз повторил эти уничижительные слова. Так наивный обличитель был с позором изгнан из дружных рядов революционеров. Всякая правда должна быть своевременна, как снег зимой, а жара летом.

…Спустя несколько дней в складчину отметили брачный союз двух влюбленных сердец – Евно Азефа и Любы Менкиной. Много пили, всячески дурачились и веселились. Потом Меерович привел уличного скрипача. Тот играл веселую песенку. Молодые отчаянно выплясывали, и все дружно подпевали:

В семь-сорок он подъедет,В семь-сорок он подъедет –Наш старый, наш славныйНаш агиц ын паровоз.

Дорога дальняя

Смертельная тревога

Свадьбу отгуляли, и, как часто бывает, наступили тяжелые дни.

Азеф пребывал в не проходящей меланхолии. Оставив дома молодую жену, он сидел в одиночестве в пивнушке, пил янтарное баварское, горько ударявшее в нос хмелем, и рассуждал: «Еще один такой скандал, как с этим прохвостом Коробочкиным (ну и фамилия, почти по Гоголю!), и мне несдобровать. Эта революционная рвань словно с цепи сорвалась, ничего святого. Им бы в психиатрическую клинику, а они, вишь, обо мне могут рассуждать: „предатель – не предатель“! Болваны! Однако обстановочку освежить следует, бежать, бежать отсюда поскорей, целее буду! Но куда? Учебу бросать нельзя: диплом инженера всегда пригодится. Нет, надо здесь окончить училище, а потом устраиваться на хорошее место. И быть осторожней…»

* * *

В девяносто восьмом году Азеф окончил учиться на инженера-электротехника и был готов навсегда остаться в Германии. Ему предложили приличное место инженера в солидной фирме Шуккерта в Нюрнберге, и он не отказался.

Охранное отделение всполошилось. Революционеры, словно тараканы под печкой, плодились и множились, и число их прибывало с удивительной быстротой. С ними следовало бороться еще усиленнее, нежели прежде. А тут такой важный борец, как Азеф, видите ли, захотел мирной жизни. Нет, он нужен в России, этот крупный специалист, но не в электротехнике, а совсем в другом, государственной важности, деле!

Ключ к сердцу секретного сотрудника был известен – деньги. Решили: вызвать на родину и вдвое увеличить жалованье. Теперь оно составило сто рублей в месяц да премии в размере оклада к Рождеству, Пасхе и Троице, а еще были обещаны любовь и взаимопонимание. Плохо ли?

Азеф задумался. Служба у Шуккерта оказалась утомительной, и он уже успел поменять ее на временную работу в какой-то конторе. И все же в Россию возвращаться не хотелось – в Германии было спокойнее.

Из охранки снова писали, и в гораздо более жестких тонах. Азеф, верный привычке просчитывать последствия каждого поступка, с тоскою размышлял: «Ведь если я откажусь от требования охранки, так что получится? Эти негодяи очень могут сообщить о моей деятельности социалистам, а те… Да, у этих сумасшедших революционеров нет ничего святого. Если они собираются сотнями убивать чиновников, то меня прихлопнут, как блоху. Может, уехать в Америку? Прекрасная для еврея страна, только враги и там меня достанут. А у меня на руках Люба с ребеночком. Совершенно ужасный случай, потому что я в западне. Так что мне делать? И совет спросить не у кого».

Еще несколько дней ходил Азеф как потерянный, почти не ел, не спал. Наконец, не пренебрегая ни малейшей деталью, взвесив все за и против, принял решение и объявил его любимой супруге, кормившей грудью первенца:

– Люба, что нам эта Германия, что нам этот Нюрнберг? Тут нет никакой борьбы против самодержавия. Немцы жрут сосиски, дуют пиво, и о борьбе у них нету мыслей. А я, мой друг, хочу окунуться в самое, так сказать, пекло.

Любовь Григорьевна, погрузневшая от сытой жизни, несколько остывшая от безумных порывов революционной юности, возражала:

– Радость моя, вы соскучились по погромам? Разве мы снова хотим слушать оскорбление жидом? Нам, мой друг, не нужно пекло, нам нужна ваша большая зарплата…

Азеф раздул щеки, подыскивая необходимые слова для своей красавицы: не мог же он ей сказать, что революционеры нужны им как раз для того, чтобы иметь хороший гешефт. Прижал супругу к животу, страстно зашептал:

– Тебя хочу, Люба!

Та стала брыкаться:

– Какой ненасытный, сколько можно! Уже один раз сегодня утром лежали, а маленький обжора опять сейчас станет грудь просить, заплачет, потерпите до вечера… Вы лучше мне скажите, почему категорически не желаете, чтобы нашему Леониду сделали обрезание?

Азеф вдруг взбеленился. Он размахивал руками, наступал на Любу и, казалось, вот-вот ее ударит:

– О чем ты говоришь, женщина? Зачем эта ритуальная дикость? Ты готова, чтобы твоему малышу причинили страшную боль? Чтобы у него началась гангрена? Ты этого хочешь, глупая женщина?

Люба очень чтила традиции своего народа. Она смело возразила:

– Ведь вы, Евно, крещены в иудейской вере, зачем же…

Азеф оборвал жену:

– Я уже крещен в православной вере. Правда, крестик не ношу, потому что вращаюсь меж иудеев.

Любе показалось, что на нее падает небо. Она схватилась за голову, застонала:

– Это разве правда? Зачем вы издеваетесь так?

– Ну сама рассуди: мы с тобой собираемся в Москву, а я, как иудей, не имею права на проживание там. А как православный – милости просим! У меня есть справка из православного храма в Карлсруэ.

Люба упала на кровать, закрыла лицо руками, ее плечи сотряслись от рыданий. Азеф сел рядом. Он долго и сладострастно гладил спину супруги, потом сказал:

– Не лейте понапрасну слезы! Я пошутил. Ну, что скажете насчет полежать?

Люба отмахнулась, как от назойливой мухи:

– Вы столько мне наговорили, и я уже совсем запуталась. Одно ответьте: для чего надо возвращаться в Россию? Я туда не желаю, мне там нехорошо.

Азеф был настоящим стратегом, и амурное предложение явилось лишь отвлекающим маневром. Азеф поцеловал супругу в губы и сказал:

– Птичка моя, маленькая, крошечная птичка! Ты права, если еврею сказать: «Ты что хочешь: вернуться в Россию или сидеть на колу?» – и, если еврей не убежал из сумасшедшего дома, он скажет: «Пусть лучше я буду мучиться на колу, тем более что поначалу будет неплохо!» И он будет прав. Но мы поедем туда. В Москве я сумею защититься в электротехническом институте, и у меня будет российский диплом. Но главное – в Москве обещают теплое место и солидное жалованье. – Прижался носом к уху: – Там начальник – знакомый еврей-революционер, он все сделает.

– А, тогда совсем другое дело! – согласилась Люба. – Если, конечно, хорошее жалованье. И потом всегда надо помнить: вы, Евно, выдающийся революционер. Вам нельзя погрязнуть в мещанском болоте.

– Да, мне простор нужен, как большому кораблю Черное море.

Люба потянула мужа за руку:

– Ну, вы что говорили насчет полежать? Идем, пока малыш уснул. Только осторожней, не сломайте кровать, как на той неделе.

Актеры и зрители

Москва театральная знает своих кумиров на сцене, знает и героев в партерах, ложах и за кулисы приходящих со сторублевыми букетами в корзинах с шелковыми лентами.

Один из первых в закулисном мире – всегда с иголочки одетый, благоухающий изысканным одеколоном, красавец-мужчина, о подвигах которого боевым кавалеристом легенды ходят, а об амурных подвигах соперники с завистью говорят, – Леонид Александрович Ратаев.

Но ресторанные загулы, любовные приключения и театральные премьеры – одна сторона медали. Другая, куда более важная и постороннему взгляду недоступная, – деятельность служебная. Ратаев занимает пост важный – он заведует Особым отделом Департамента полиции, проще говоря – руководит всем делом политического сыска в империи.