Отечество. Повесть

Вообще, Георгий был одним из тех верных дворовых, которые, не смотря на истечение срока «Уставных грамот», после долгожданной отмены крепостничества в государстве, остался на службе у собственного барина на добровольных началах, зарабатывая теперь на хлеб самую, что ни на есть, честную монету. Собственно говоря, очень многие крестьяне остались в попечении Белей на свободных началах, продолжая заниматься обработкой земли, смотром за хозяйством и услужении по дому, не зная каких бы то не было других дел.

Говоря о Белях, то старинный русский боярский род брал своё начало из самых корневищ зарождения государственности, где миром правило слово, честь и дело, где царь помазан, народ верен, и где дух непоколебим, а человек свободен. Добросердечное отношение к своим крепостным достаточно глубоко проникло в души рабочего населения и крепко вцепилось в их тела, что покидать поместье до того замечательных хозяев, чтобы оказаться один на один с миром, на собственный произвол судьбы, не очень то и хотелось. Конечно, это касалось не всех, и некоторые всё же покидали светлый свой дом, уходя в город, одарённые звонкой монетой закадычного Николая Алексеевича, который никогда не жалел своего состояния. Земли при этом совсем не убавилось, но и работа в хозяйстве не была при этом чем-то обременена, как и в прежние времена.

Имение в Бе́льском занимало весьма немалую площадь земли на самой её окраине, где близость раскидистого лесного массива, широких вольных лугов и полей прививало особую любовь к природным красотам родного края у любого из членов знатной семьи Белей, хотя на самом деле особое удовольствие от такой близость более всех получал только молодой Ладимир – так запало в душу ему гармоничность девственного края. Было это ещё почтением со времён вечных предков барской их фамилии, когда некий предок заложил первый свой камень на поросшем бурьяном месте, после чего обустроил великолепное в своей красоте имение, сохранявшее свой первозданный народный вид даже после всех невзгод и страшных событий, которые случались в государстве.

И служили тогда Бели всей верой и правдой своей могучей родине, и не могли оставаться в стороне от совершаемых бедствий. И от того были почтены и награждены от царских особ за верность свою и героизм.

Гордость за вековечную и славную историю предков всегда распирала Ладимира, и от того-то и ему хотелось стать частью великих деяний своих праотцов. Не ведая в делах военных, да и не совсем их чествуя, избрал тогда молодой и горячий ум стезю научного преобразователя и новатора. Дело весьма было одобрено его родителями, особенно барином-отцом, который после своих военных кампаний был весьма против от подобных военных начинай сына, если такие вдруг подкрадывались к тому.

Ладимир же большей своей частью не понимал военных стратегий, в виду их совершенного ненаучного назначения. Не видел в них будущности и праведности, как на то ссылаются фанатичные деятели. Чувствуя себя свободным от боевых стремлений, Ладимир предпочитал исследовать этот прекрасный мир, дабы окунуться в глубину его тонкого совершенства, которое он видел абсолютно во всём. Особенно можно было это заметить в часы его прогулок по окружным лесам, где каждая веточка и травинка были облюбованным им с трепещущими чувствами и детским восторженным упоением.

Лес был священным местом для молодого натуралиста. Здесь в ноздри бил запах свежей хвои, а чистый воздух заставлял смыкать глаза, заставляя мозг расслабиться от переизбытка кислорода в крови. И грудь дышала по-другому, и тело двигалось тогда совсем иначе. Тишина под кронами, и шум где-то над головой, хруст опавших веток, перешёптывания моря из трав. Деревянные перестуки трудолюбивых дятлов, могли казаться присутствием в безлюдном уединении какого-нибудь маленького весельчака – таинственного лесного духа, который в шутку старался привлечь к себе внимание так далеко забредшего путника. Волей тогда, или неволей, начинаешь искать этого шутника, отчего закрадывается в душу состояние толи заинтересованности, толи тревоги, но только до того момента, как чёрно-белая фигурка с красной шляпкой на голове, сквозь яркие просветы ослепительного солнца из-под раскидистой сосны, всё же попадётся на глаза. И тут же маленькая бурая тень, скользящая по вековым стволам с ветки на ветку, а затем и скаканувшая на кучку пожелтевших опавших хвоинок, продолжает игру прямо под ногами. То белочка – шустрое создание сказочной страны – привлечёт своим озорным характером внимание любого путешественника. Одарив её случайным ломтем пряника, завалявшегося в кармане, тогда лишь добрая воля лесного блюстителя может считаться исполненной и прогулка не представляется более тревожной.

Иной раз такое гуляние могло затянуться до позднего вечера, когда уже мгла окутывала своими покрывалами сосновую обитель, а маленькие звёздочки осыпаются по небесному своду алмазной крошкой, привлекая на подъём желтоватое полукружие месяца. И бредут в тот момент два силуэта сквозь мрак – Ладимир и Георгий – оглядываясь от малейшего шороха или пугающего свиста ветра между дерев. Порой даже совы насмешкой своей птичьей начинают безумные оклики и перепевы, напоминающие мистические голоса потустороннего мира, с безостановочными хлопаньями могучих крыльев, дабы ускорить путь домой ночных путешественников. А бывает даже, начнёт восклицать лисье племя, куда более душетрепещущими голосами, что в пятки душа и уходит, и, насторожившись уже не на шутку, Георгий с плеча сбрасывает ружьё и ищет внезапную засаду. Тогда Ладимир с улыбкой успокаивает верного своего слугу и рассказывает ему про мирное житейство рыжих бестий, которые могут разве что разворовать крестьянский курятник, уповая на то лишь благо, что поблизости ещё не слышно волчьих песен. Такие истории имеют особое место в сердце юного натуралиста, закрадывающиеся в минуты отбытий из родного дома.

Всё было готово к дороге. Ладимир принарядившись в парадные серые брюки и пиджак, на фоне официальности Георгия казался более простецки одетым, тем не менее, это обоих устраивало. Поданный «дилижанс» – деревянная телега без крыши – приняла своих пассажиров с распростёртыми объятиями. Багаж был нагружен позади скрипучего транспорта. Шустрый кучер, маленький и весёлый мужичок, с короткой бородёнкой и картузом, нахлобученным прямо на лоб, со свистом выправил хозяйскую тройку в добрую дорогу, оставляя позади крестившую двуперстием путь Марию Константиновну и улыбающегося Николая Алексеевича, поправляющего свой закрученный ус, продолжающийся пышными баками.

Проезжая по территории поместья, вся крестьянская община выходила проводить в добрую дорожку молодого барина, размахивая чёрными шапками и белыми платками. Кто-то встречался уже за работой в полях, кто-то пасущих беспечные стада. Староста с добродушной полубеззубой улыбкой отворял резные дубовые ворота, где за теми створками открывался совершенно иной мир, нежели здесь в родимом поместье. Пропуская бравый экипаж, он затем безмерно крестился двуперстием, словно отпуская барина на военное поприще. Крестьянская ребятня с воплями бежала за тройкой, долго-долго бороздя засохшую колею босыми ногами, восклицая сквозь поднятую пыль свойскую пересмешку, устроив детское соревнование между собой. Их азарт, их простецкая мысль не была обременена житейскими думами и вековечными учёными мыслями. Они свободны от всего этого и подобных тягот.

Ладимир же, забыв про всё, снова ударился в ностальгирующую ноту, предвкушая будущее начало встречи со своими товарищами на съезде. Новые знакомства и новые доклады – полные разнообразия и каждый со своими выводами и заключениями, к которым пришёл какой-нибудь смелый и молодой, совсем ещё не окрепший, но такой светлый и чистый, ум истинного искателя правдивого научного пути. Ожидание настоящего чуда воссоздавало нетленный образ мудрого наставника за учёной кафедрой, внемлющего всему современному миру о переменчивом будущем человечества, призывая к осознанному принятию тех или иных решений, которые образуют истинную картину мирского пребывания на земном шаре, с его сокровенным обликом и его масштабным преображением и благостной состоятельностью. И грезился этот мудрый наставник ему с его же собственным лицом, а люди в ответ ему вторили и с величайшей радостью оваций кланялись и аплодировали.

II

Ехать приходилось около двух часов. Скрипучий экипаж, сколоченный полностью из дерева, держался довольно складно на утоптанной немощёной дороге. Лето было сухим и жарким, дороги трескались и каменели от постоянных перемещений местных дилижансов и рабочих колымаг. Пыль высоко поднималась от перескока тройки гнедых лошадок, поэтому Ладимир, помогая Георгию, вместе установили брезентовый навес, который легко собирался и разбирался. Кучеру оставалось только полить себя прохладной водой из ведра и посильнее усадить свой замусоленный картуз. Солнце ближе к разгару дня начинало напекать всё сильнее и сильнее, лишь только оказавшись под пологом соснового бора, можно было рассчитывать на хоть какую-то прохладу от раскидистых сосёнок, тут и там высаженных вдоль дороги.

Деревянные колёса с металлическими обручами полпути проехали складно и без каких-либо происшествий. Заезжая в лес, дорога прекращала своё обыкновенное существование, становясь жалкой пародией даже на грунтовую гужевую тропу. Две колеи, которые всё же были кое-как годны для проезда, зарастали обильной зеленью трав, как по сторонам от них, так и между ними. Кучер, вклинившись на полную рытвин дорожку, не раз выругался, прося извинения у барина за свою несдержанность. Скорость значительно сбавилась, как ухудшились и ощущения от качества поездки. Пассажиры экипажа и весь багаж непроизвольно и безостановочно тряслись и раскачивались из стороны в сторону. Ругань кучера, досадовавшая о положении дел и беспокоясь за здоровье лошадей, продолжала нарастать по мере углубления в лесной массив. Но сделать что-либо было невозможно, так как другой дороги из Бельского в Сухую Гать совсем не было, а если и была, то где-нибудь в объезд, но путь тот проходил намного дальше и совершенно неудобнее имеющегося.

Деревня Сухая Гать было малонаселённое местечко на северо-восток от Бельского. Тихое и спокойное, в самой глуши заповедного леса, здесь и звери какие-то спокойные, порой выйдет огромный лось, голова рогатая, туловище бочонок на тонких ножках, мохнатый и насупившийся, посмотрит на проезжающих мимо, да пойдёт по своим делам, и всё, как будто, так и должно. Хорошо, что если это лось будет, зверь не хищный, а как волки появятся, то стращается народ, шуметь начнёт и паниковать, а те и вовсе, будто не замечая никого, проскочат дальше, что даже конь не среагирует никакой, а человеку всё равно страшно.

В самой деревне чуть спокойнее. Звери стороной обходят, люди как бирюки. Кто-то в хозяйстве управляется, кто-то сам по себе освобождённый от дел живёт и летом землю обрабатывает, а зимой на печи отдыхает, да слушает, как метель шумит. Барином там же значится Пётр Анисимович Купа́лов – хозяин того самого поместья, в которое и направлялся Ладимир со своими сопровождающими. Николай Алексеевич в своё время очень часто с тем человеком пересекался, в особенности где-нибудь в городе, по делам своим чиновническим. Пётр Анисимович не был суров, всегда добродушен и чистосердечен, хоть и числился не по характеру в одной из коллегий, где так же честно справлял свою службу. Яркость его образа можно было сравнить с аскетичным монахом, который прошёл уже все возможные посты и воздержания. Детей у него не было, крестьяне делили с ним его хлеб и кров, но занимался он при этом благими делами в части воздвижения православных храмов по окрестным и дальним уголкам. У самого же в пределах его поместья стояла замечательная церквушка с золотыми куполами и белоснежными стенами. Богатство, как известно, он наживал на своей земле, которой у него было в довесок. Сухая Гать, бывшая в стародавние времена болотом, которое высохло от слова совсем, напитав окружающую почву плодородием, какого не видывали в тех краях, средь окружающего леса и обустроилась, образовав впоследствии целое поселение, с людьми дикой наружности, но доброго сердца и светлой души.

Для Петра Анисимовича с его житейством в лесу съезд молодых учёных был настоящей отдушиной. Во время показа своих хоро́м, блаженный старик обещал всё обустроить по образу великолепия и роскоши, и что на будущий год будет готов принять вдвое больше народу, чем в нынешний.

– Построим конюшню, на всех лошадей хватит, – говорил Пётр Анисимович, сквозь пушистую бороду – Изб настроим, любой пусть заселяется, а кто остаться захочет, и землю подарим! Чего уж там мелочиться, будет тут сад разбит фруктовый, такой чтоб никакая Семирамида не повторила!

Оставалось только дивиться, сколько энергии было в этом старике. Он был готов подарить всего себя этому миру, всё раздать и со всеми поделиться, лишь бы угодно было. Но местом для своего Эдема он избрал именно дремучий старый сосновый бор, где никто бы никогда не подумал, что может таиться в нём такой колоссальный объём живой души, готовый обнять весь сущий мир своей мужественной, но нежной хваткой. А речи его были мягки и звонки, что начинаешь задумываться, откуда в нём столько ораторского, словно вышел он сам из-за кафедры только что окончившейся его лекции. Недаром же у него собственный лекторий обустроен!

Дорогой начинал вспоминать всё это Ладимир. И то, как старик живо дом показывал, с его не стольким пышным масштабом, а скольким скромным, но изящным убранством; с резными оконцами и аккуратными залами с высоченными потолками, где мебели вовсе не было, но уверялась быть поданной в срок; и то как лихо взбирался он на лестничные площадки, откуда показывал как будет ораторствовать об открытии учёного съезда, как одарит в ответ снизу толпа, имитируя при этом шквал аплодисментов.

Тем временем путь постепенно выравнивался, и кони стали менее усердно волочить тележку по ущербным колеям, хотя и окружающий лес редеть вовсе и не переставал. Сосны здесь были много старше тех, мимо которых выхаживали Ладимир с Георгием по утоптанным тропинкам. Вековые деревца пережили множество человеческих поколений, прежде чем стать подобными в своей красе, будто выточенные колонны Иссакиевского собора в Петербурге или Храма Зевса в Афинах. Обхватить такие стволы одному человеку было бы невозможно, лишь встав в подобие хоровода из пяти человек, могли бы обнять тех величественных исполинов. И чувствовалась в них некая сила, неподвластная простому уразумению. Средь сказочной страны этой нависал невидимый глазу дух, проникающий сквозь всё живое и неживое, мглою покрывая окружающие виды и закутывая в пелену серого испарения, которое влагой своей тяжелила воздух. Хвойным же ароматом пьянила эта колдовская карусель, затуманивая самый свежий взгляд. Время тут тянется совсем по-другому. Кажется, что попадешься в хитрую сеть паучьей ловушки, и тянется она за тобой, как только пытаешься идти вперёд, а паутина вязкая и цепкая, держится и не отпускает, а под ногами и того хуже – болото, и вязнешь, проваливаясь всё дальше и дальше.

А ехать, тем не менее, оставалось чуть меньше часа. Кони, почувствовав под копытами ровный грунт, стали резвее тянуть экипаж. Далее был выезд на общую дорогу, которая хоть и была полна колдобин и бугров, всё же оказывалась куда лучше предыдущей. Тряска телеги ощущалась теперь менее болезненно, толи от привычки, толи от действительного повышения качества проезжей части. Но на пути по-прежнему не встречались никакие другие тройки, мимоходом проезжающие в какую-нибудь сторону. Глухой лес был абсолютно пуст и недвижим, мелькая соснами вдоль однообразного пути, проходившего дилижанса Ладимира.

В момент погружения в научные думы, при очередном переигрывании своего выступления с докладом на пленуме, Ладимир увидел в дали медленно сближающуюся точку. В глазах, казалось, совсем мутнело от дурманящей испарины леса, отчего молодой учёный сперва несколько раз потёр их, прежде чем разглядел в постепенно увеличивающейся точке тихо шагающего сгорбленного человека. Георгий, сидевший рядом, спал, а кучер, увлечённый больше дорогой, дабы тройка не спотыкалась о рытвины, не заметил идущий силуэт старца, да и проскочил бы мимо, если бы Ладимир не окликнул управляющего экипажем, чтобы тот остановил движение. Резкое торможение отдёрнуло Георгия, что тот покосившись, чуть было не слетел наземь. Успев среагировать, он всё же удержался, широко раскрывая удивлённые глаза, а Ладимир тем временем обратил всё своё внимание на дорожного бродягу, окликая его из-под навеса своего экипажа.

– Куда путь держишь, тятя? Полезай к нам, если по пути!

Старец, семеня и помогая себе при ходьбе скрученной деревянной палкой в собственный рост, сравнялся с телегой не скоро. Видно сразу, что лета были чрезвычайно древними у старика. Белые волосы его ниспадали прямо на плечи и спину, а борода, от сгорбившейся фигуры его, свисала, чуть недотягивая до земли. От обилия волос разглядеть его лицо представлялось едва ли возможным, но умные, уже выцветшие, некогда зелёные глаза, выдавали в нём мудрую старость всего прожитого века, а то и нескольких веков.

– Говори, мо́лодец! – наконец вымолвил он, голосом заинтересованным и бодрым на старорусский манер.

– Мы едем в Сухую Гать! – продолжил говорить Ладимир, улыбаясь и пытаясь выкрикивать как можно громче, на случай если старик глух – Полезай к нам, довезём и тебя, тятенька!

Казалось, что старец вовсе ничего и не расслышал, так долго и пристально рассматривая весь экипаж и его пассажиров, продолжая понимающе кивание головы, даже когда Ладимир перестал говорить. В этот момент была выдержана некоторая пауза, от которой путешественники из Бельского вежливо ждали ответа старика. Кучер даже несколько раз выговорил про себя о глухости старца, намекая барину поехать дальше. Всё же что-то снизошло на путника, и тот вымолвил, наконец:

– Да, коли спешу куды? Дорога ровныя, чего мне – дойду! – старик махнул сухощавой своей рукой, белой, как и его борода, и душевно изобразил некое подобие искренней улыбки, сквозь пушистые заросли его длинных усищ. Поправив за спиной перекинутую холщевую котомку, старичок слегка подался вперёд, показывая всем своим естеством, что продолжит свой путь дальше также пешим.

– Нет, бать! – улыбнулся и Ладимир, резко спрыгивая из телеги – Бросить тебя я тут не смогу, полезай-ка ты к нам. Я сейчас тебе помогу!

С этими словами Ладимир приблизился к старику, уверенно подавая ему руку, а головой кивая на экипаж, дабы намекнуть путнику, что его довезут и точка.

– Ох, добрыя душа! – порадовался старик, с удовольствием принимая приглашение.

Ладимир помог старику взобраться в телегу, заручившись помощью Георгия, который изнутри подал тому руку, по своей привычке надменно исказив лицо. Расположившись теперь уже втроём в кузовке, Ладимир передал отмашку кучеру езжать, а тот дал команду лошадям трогаться. Так последующая часть пути была скрашена беседой с древним стариком, который по виду своему мог бы рассказать очень многое за все свои прожитые лета.

Путники без промедления предложили своему гостю угощения из своих съестных запасов. Георгий выкладывал перед стариком переданные пироги и консервы, а так же хлеб. Тот в свою очередь от пирогов и консервов отказался, но ломоть хлеба взял с удовольствием, запрятав его куда-то за пазуху своей ветхой рясы, поверх которой был накинут чёрный шерстной плащ.

– Куды, говоритя, держитя путь, батенька? – испрашивал довольный старец, получив в дар хлеба.

– В Сухую Гать, тятя, – отвечал Ладимир, улыбаясь белому старичку, завидев в нём некую схожесть с теми самыми лесовичками, о которых он в детстве вызнавал из старинных сказок, так образ с той поры и запечатался в душу – К Купалову Петру Анисимовичу!

– А, – как будто что-то поняв, вымолвил старец – Стало быть, гощевать едитя?

– Нет, тятя! – отвечал улыбчиво Ладимир – Едем мы на праздник, чтобы потом организовать научную встречу! Мы учёные студенты.

– А, – прищурив глаз, продолжал старик – Штуденты? Науки, стало быть, везёти?

Ладимир, немного потупив взор и озадачившись вопросом, снова улыбаясь, ответил:

– Наук не везём, тятя! На встречу едем с учёными, чтобы говорить о науке.

– А на что, спрашивается, говорить надыть? Ниужли делов никаких не убавляетси? – настойчиво продолжал осыпать вопросами старик.

– Ну как же? – чесал голову Ладимир – Дел то много, но вся практика прежде и состоит из теории, чтобы ошибок никаких не было и опытом поделиться. Вот и собираются на съезды и пленумы учёные, чтобы общими силами в жизнь и воплотить какую-нибудь задумку свою.

– А ну коль задумка есть, то везёшь видать чего доброго?

– Всё только на бумаге, да в голове.

– Да ты писарь? – поразился старик – Чай знаки знаешь? Небось писания читал?

– Не знаю, тятя, про какие писания спрашиваешь, но статьи и доклады вычитывал про опыты и исследования отечественных и иностранных учёных и философов самых разных времён.

Разговор бродяжника с Ладимиром становился похожим на урок за университетской партой, где студент был начитанным преподавателем, а старичок – любопытным учеником, у которого были свои вопросы и свои же виды на них. Георгий, тем временем, изредка посматривал на всё происходящее несколько отстранённо, опасаясь проронить хотя бы слово, дабы не случился малейший конфуз от его какой-нибудь неостроумной вставки, да и не по чину ему казалось встревать в барскую беседу, хоть и с оборванцем с дороги.

И всё же таилась в старичке какая-то внутренняя манящая сила, отчего завораживался пристальный слух обоих слышащих его спутников. Веял он стариной и говорил по-старинному, будто голосом своим подобен тем изрекающим, что от самых времён незапамятных вещают, которых и не помнит даже старый служака Георгий или сам барин-отец Николай Алексеевич, будь он здесь. Ладимир же перед собой видел сам свет воплоти. Одежды его затёртые и обветшалые, источали благостный трепет. Телом своим он был подобен непоколебимой скале, воздвигнутой на вершине мира. Только шевеля устами, дивными звуками подобным голосом, и созерцая, будто всё на свете сквозь пространство и время, своими прекрасными серыми глазами. И чувствовал себя смущённым Ладимир, весь белый мир будто был должен просто пасть на колени перед этим святым, который вот так просто сейчас сидит напротив.

– Дивно славишь, – улыбался старик, снова выжидая некоторую паузу. Восседая в диковинной позе, он изредка посматривал на беседующего с ним Ладимира, пристально рассматривая только окружающую зелень. В какой-то момент он вдохнул полной грудью воздух и, довольно закрыв глаза, продолжил говорить, будто размышляя – Хилософы, да наука. Так как, говоришь, тебя звать?

– Ладимир меня зовут, Николаевич Бель, из Бельского. Здесь недалеко живу с родителями своими.

– Быль значит, – посмеялся тот, продолжая смотреть на лес и еле слышно проговорил – С миром, стало быть, ладишь!

Ладимир также заулыбался, не понимая вовсе шуток и задумчивости старика, и немного погодя, как это уже завелось в такой беседе, спросил:

– А ты, стало быть, в Гати проживаешь? А откуда путь держишь?

– Скиталец я, дружок мой! – ответил старик, бросив горячий взор очей своих прямо в глаза Ладимира – Брожу, куды ноги ведут. Куды позовут – захожу, куды нет – далече иду. Вся жизь – дорога, и её надо пройтить.

Слова старца довольно ловко смогли увильнуть от ответа и принимали вид философского изречения, отчего конечно Ладимир по своей натуре пытался как-нибудь расшифровать их тайный смысл, не став допытываться конкретики из вежливости. Вдобавок было это и от того, что старик собой привлёк всё внимание молодого и пытливого ума, которого можно было посчитать помешанным на всём засекреченном в этом мире. Ключ к разгадке был сейчас перед ним, но как с этим ключом обойтись Ладимир совершенно не понимал.

К тому же загадок и без того было тут предостаточно. Сам вековой лес вокруг, с его дремлющей силой, словно говорил, что простых встреч тут быть не может. Тишина его была обманчива, воздух – тяжёл и спёрт, но влажная среда совершенно не подогревалась солнечными лучиками, оттого веяло довольно приятной прохладой. И не было видно здесь живности. Разве что совсем отдалённо заслышан был некий продолжительный и приглушённый отзвук, то улюлюкали какие-то птицы, напоминающие скорее смесь лягушачьего напева и куриного кудахтанья.

– Тетерева, – пристально прислушиваясь, сообщил старик, держа указательный палец вверх, пытаясь понять, о чём они поют, что-то тихо бормоча сквозь густую бороду.

Так время шло к обедне. Солнце приветливо нависало над мирно бредущим экипажем, осветив затенённый путь. Поездка вот-вот должна завершиться, а тайна лесного путника не была разгадана. Оставшаяся часть пути, практически проведённая в молчании, изредка нарушалась комментариями старика, который то и дело что-то бормотал про себя. Ладимир порой случайно ловил взгляд юродивого, неловко улыбаясь и непроизвольно кивая головой. В эти моменты юный учёный к тому же начинал сильно ёрзать, пытаясь усесться поудобнее, хотя на самом деле в небольшой телеге этого не представлялось возможным. И в этой атмосфере, которую нельзя было назвать напряжённой, а скорее несколько овеянной духом таинственного помутнения, старик стал тем, кто внезапно его нарушил.