Белоручка

– А вы знаете, что в этих бараках ещё живут люди?

– Я это допускаю.

– А знаете, что вот в том доме, например, – Капризов указал на дом с новой чистенькой табличкой с цифрой 2, которая резко контрастировала с почерневшей стеной, к которой она была прибита, – живёт Алевтина Григорьевна, престарелая женщина-инвалид семидесяти восьми лет? И что осенью, когда эта дорога превращается в непроходимую реку грязи, а зимой покрывается метровым слоем снега, потому что сюда не заезжает уборочная техника, ей приходится идти с сумкой-тележкой два километра до ближайшего продуктового магазина? Что социальные службы навещают её лишь раз в неделю, но и это никак не помогает ей в борьбе с протекающей крышей или окнами, из которых вечно сквозит, знаете? Знаете, что она живёт здесь уже пятьдесят лет, так долго, что успела схоронить своего мужа, а квартиру, честно заслуженную, государство ей так и не предоставляет? А?

– Теперь знаю, – безразлично ответил аналитик. Он с некоторым недоумением и одновременно брезгливостью посмотрел на Капризова.

– А вон в том доме, – указал Капризов на дом, стоящий почти напротив первого, с такой же новенькой табличкой, но уже с цифрой 5, – живёт другая женщина. Одинокая Людмила Алексеевна Алексеева с детьми. Очень милые два мальчика и девочка. Их зовут Кирилл, Саша и Таня. Людмилу Алексеевну шесть лет назад бросил муж, и теперь она сводит концы с концами, работая продавцом в том магазине, куда ходит Алевтина Григорьевна. Разумеется, её квартира мало чем отличается от квартиры старушки, разве что потолок не протекает, и то только благодаря соседу, Петру Данилину. Бывший сантехник сам полез на крышу и залатал как мог дыры. Стоит ли говорить, что, как и Алевтина Григорьевна, Алексеева с детьми и бывший сантехник Данилин имеют призрачные шансы на то, чтобы съехать отсюда при жизни. А единственное, что смогли сделать власти города и губернии по городской программе для этих бараков и их жителей, так это навесить на дома вон те новенькие таблички. И всё.

Наступила тишина. Крагин достал сигарету и закурил. Его не впечатлил этот рассказ.

– Это частности, Дмитрий Кириллович, – сказал наконец он. – Таких судеб полно в этом мире, и если так реагировать…

– Именно что частности, – спокойно подтвердил Капризов и отвернулся, чуть присев на капот машины. – Но нет ничего показательней, чем частности. Я понимаю вас, Константин Константинович, и не буду разубеждать. Я не могу вам поведать во всех красках, как живут там люди и сотни тысяч таких же по всей России. Я рассказал в общих чертах, и требовать от меня красноречия и литературного таланта не стоит. Но если бы вы видели, в какой бедности, в какой разрухе и нищете живут эти люди. Зашли бы в туалет, который хуже бесплатного общественного… В самом деле! Где сверху осыпается штукатурка и видна сгнившая дранка. Посмотрели бы на длинные, во весь дом, грязные (и не потому, что их не моют, а от старости) коридоры. Двери, застревающие намертво в перекошенных косяках. Жалкие попытки людей как-то скрасить свой быт покупкой современной техники. Она недорогая, она сейчас есть у каждого. Почувствовали бы запах гнили, исходящий из подвала. Взглянули бы на общие кухни, где любая санитарная служба запретила бы не то что готовить, а даже пускать туда людей. Это ужасно. Хорошо хоть, что они в своей массе не становятся проститутками или убийцами. Но ещё чуть-чуть – и станут. Обязательно станут. И всё же это было бы, на самом деле, не столь ужасно, кабы все так жили. Но эти же люди, которые не имеют возможности перебраться в другое жильё, просто снять его, хотя государство обязано само об этом позаботиться, видят, как рядом, в том же Рошинске, строят новые красивые дома, разбивают парки, горожане катаются на велосипедах, красивых дорогих машинах. И эти, как вы сказали, частности – судьбы живых, реальных людей. И в таких случаях нет ничего важнее и показательнее, чем частности. Разве вы не чувствуете, что здесь кроется страшная несправедливость?

– Отчего же? – спросил Крагин. – Вы, наверное, не знаете, а я вам скажу, что эти дома так и остаются здесь, потому что земля под ними никому не нужна. Но потом, с развитием города…

– Я это знаю, – перебил Капризов. – Я отлично знаю про землю. И про то, что она никому не нужна, ибо строить здесь что-либо без создания инфраструктуры, которая не принесёт сиюминутной прибыли, нет смысла. Я же специально всё изучил, посмотрел. Уверился. Иначе откуда мне знать про жителей этих, как вы сказали, бараков. Я с ними даже разговаривал. Но люди, Константин Константинович! Вы говорите: когда всё разовьётся. Да, я согласен. Но люди живут здесь и сейчас, и если бы власть хотела помочь, она с лёгкостью росчерком пера решила бы все эти проблемы. Одним росчерком.

– Так вы же и есть власть, Дмитрий Кириллович, – напомнил Крагин, откидывая окурок сигареты.

– Вам ли не знать, что власть бывает разная.

– Так вы идеалист? – осведомился Крагин.

– Не сказал бы, – не оборачиваясь, ответил Капризов. – Я только за справедливость. То, что я показал вам, это лишь часть ужаса, который творится в государстве. А дети высоких чиновников, которые занимают места в советах директоров государственных банков в двадцать пять лет или другие не менее высокие посты? А полицейские, которые призваны бороться с коррупцией, но сами разъезжают на автомобилях, цена которых равна их зарплате за десять лет? А судьи, у которых сыновья вдруг становятся прокурорами в их же губерниях? Да мало ли подобных примеров, Константин Константинович? А главное, всё это видно, всё открыто, и народ чувствует, не молчит даже иногда, но думает, что надо только потерпеть, только ещё чуть-чуть подождать – и настанет время, когда всё наладится и жизнь станет лучше, честнее, справедливей. Но этого не будет.

– И вы избрали такой странный путь, – подытожил Крагин. – Но почему этот? Простите, мне кажется, это очень наивно. Когда у нас развиты все возможные демократические институты, когда… Да вот даже вы сами на государственной службе, дерзайте!

– Современная демократия – высшая форма тоталитаризма, – убеждённо ответил Капризов. – Всё лукавство состоит в том, чтобы дать народу идею, что он якобы чем-то управляет, и под эту сурдинку и от его имени творить с ним же всё что угодно. А если говорить о настоящей демократии, – тут Капризов обернулся и скривил рот, – то это высшая форма глупости, когда к власти может прийти клинический идиот. Но не об этом сейчас. Я ответил на ваш вопрос?

Крагин помедлил.

– В некоторой степени да, – пространно заявил он. – Вы за справедливость, за правду. За всё хорошее против всего плохого, но не идеалист. И знаете, я вам почему-то не верю. Не знаю почему, но не верю. Всё, что вы сейчас говорили, слишком просто и слишком наивно. Вам не кажется, что ваш монолог похож на монолог какого-нибудь супергероя в маске из американских фильмов? Наверное, поэтому я вам не верю.

– Ваше право, – безразлично ответил Капризов, открывая дверь автомобиля и собираясь сесть. – Как я сказал, у меня нет литературного таланта описать то, что я чувствую, когда вижу масштабы ужаса, уродливым проявлением которого выступает в данный момент этот Прядильный тупик. Может быть, как-нибудь потом. Единственное, что я могу сказать в своё оправдание: ни один порядочный и неравнодушный человек не может оставаться в стороне, когда видит горе и несправедливость в отношении простых людей, совершаемую властью.

Крагин посмотрел на советника искоса.

– И вы хотите в качестве порядочных привести к власти нас?

Господин Капризов понял вопрос и, чуть улыбаясь, закачал головой.

– Вас – это сколько человек? Десять? За этими десятью придёт тысяча других – неравнодушных, честных, порядочных. И рано или поздно, а справедливость победит. Вот увидите. А мы с вами – временное явление. Но не просите меня сейчас рассуждать о глобальном. Мы приехали посмотреть на конкретный ужас.

– Но почему Рошинск? – как бы вдогонку спросил Крагин советника, который уже почти скрылся в автомобиле.

– На этот вопрос я вам сейчас не отвечу. Не время. А вообще, наверное, случайность. Так распорядилась сама судьба. Впрочем, не без участия местной власти и таких, как вы. А будь другой город – было бы то же самое. Я бы поехал, нашёл бараки другого города, привёз бы такого же, как вы, на них поглядеть и сказал бы ровно то же самое. Рошинску просто повезло.

Глава 5. Вопросы

День города – это провинциальный праздник. И не важно, в каком городе по статусу, размеру или богатству он проходит: в Москве ли, в Казани ли, или, скажем, в Чекалине – самом маленьком городе России. В любом случае от этого действа всегда веет сухим духом провинциализма, потому как праздник местечковый, с каким бы размахом и помпой его ни проводили. Тут не спасают ни попытки затронуть почти все слои горожан, ни позиционирование праздника как некоей миниатюрной модели другого, поистине важного, дня – Дня России и не страстное желание властей города придать этому событию масштабность. Но надо отдать должное, чиновники стараются изо всех сил: организуют парады, шествия, салюты, концерты на площадях, горожанам разрешают бесплатно посещать музеи и выставки, стараются приурочить к этой дате (обычно это какое-нибудь осеннее воскресенье) открытие станций метро, памятников, спортивных объектов, больниц, школ, мостов, котельных или, за неимением иного, детских площадок во дворах, – но всё равно, как был этот праздник бесхитростным, однообразным и, что более важно, камерным, а оттого провинциальным, так им и остаётся.

Любой день города в России похож на день соседнего города. Впрочем, расстояние не является тем фактором, который мог бы сыграть решающую роль в плане разнообразия программы празднеств, как не может этого сделать даже национальный или местный колорит: День города Калининграда мало чем визуально отличается от Дня города Владивостока, а последний, в свою очередь, окажется очень похож на День города Грозного. Во всех случаях вы увидите массовые шествия с одинаковыми транспарантами, с картонными гербами, народные гуляния, митинги-концерты, а вечером непременный салют. Разумеется, возможны кое-какие отступления от типового плана, но все они воспринимаются скорее как нечто инородное и даже вредное. Власть имущие любят стабильность и понятность. Впрочем, пенять на однообразие всё-таки не стоит. Ведь, наверное, именно в нём, традиционном, патриархальном, всеми негласно принятом и беспрекословно соблюдаемом однообразии и кроется единство граждан всей невероятно пёстрой и такой разной России. Очевидно, есть в этом скучном, на первый взгляд, сходстве какое-то глубинное единство. И единство не сковывающее собой, не угнетающее монотонностью, а именно объединяющее, дополняющее и сглаживающее разноголосицу. По-видимому, поэтому, в какой бы край России ни приехал гражданин, на какой бы день города ни попал, ему везде покажется, что он дома. Что всё знакомо и ясно. И ему умиротворённо будет чудиться, что на эту площадь, на которой теперь развернулись митинги-концерты, он уже когда-то вступал, что лица гуляющих людей он уже видел, может быть на прошлой неделе на углу возле книжного, а ночной салют обязательно довершит картину дежавю, показав в своих всполохах размытый ночными сумерками силуэт доселе незнакомого, но такого родного гражданину города, заставив его обратиться к чёрному небу, которое, как известно, везде одинаково.

Рошинск, как город довольно средний и ничем особенным не выделяющийся среди прочих городов на просторах страны – разве что издавна славившийся изделиями лёгкой промышленности, а именно рошинскими сарафанами, – также не обошла эта напасть. День города Рошинска отмечался ежегодно в первое воскресенье октября. Сценарий мероприятия был чёток, непоколебим и год от года отличался лишь незначительными излишествами или усечениями, в зависимости от состояния бюджета. Сперва на площади Победы проходил митинг-концерт, на который стекались все люди, так или иначе работавшие на государство, в том числе работники ткацкой фабрики «Красный станок» и местного фармацевтического завода «Рошфарм», а также земляки из других губернских городов, поменьше.

По заведённой традиции в десять часов утра митинг-концерт открывал сам губернатор. Стоя на сцене за маленькой трибуной, сбитой из фанеры и ДСП, он произносил выспреннюю речь, начинавшуюся с экскурса в историю России и самого города, с момента первого его упоминания в летописях, и заканчивающуюся весьма смелыми фантазиями и мечтами, устремлёнными в будущее, которое непременно наступит под его чутким руководством и при помощи верных городу жителей. Разумеется, не забыл он упомянуть в речи о красоте Рошинска, его архитектуре, богатых традициях, известных людях, родившихся здесь, и прочих дежурных вещах.

Следом за губернатором на трибуну поднимались другие чиновники, рангом пониже. Их речи по структуре почти в точности повторяли речь главы губернии, разве только они были короче и бледнее и касались больше дел хозяйственных или отраслевых.

Но чиновников уже никто не слушал, народ ждал начала представления. И оно не заставляло себя долго ждать. На сцену сперва выбегали девушки в тех самых известных на всю страну расписных рошинских сарафанах и устроили пышный хоровод под фонограмму музыкальной темы из песни «Катюша» в современной электронной обработке. Затем к девушкам присоединялись молодые люди в красных шёлковых рубахах и тоже вплелись в разухабистый хоровод. Потом на сцену выходили со своими номерами и другие самодеятельные коллективы. А завершали программу концерта почему-то жонглёры на ходулях, клоуны с дрессированными собаками и небольшой военный оркестр, который, постепенно вырастая на заднем плане, появлялся на сцене как фантом в известной опере.

Господин Капризов, сидя в своём кабинете и положив ноги в начищенных ботинках с пряжками на стол, с брезгливостью наблюдал за этим шоу по телевизору, где шёл прямой эфир. Старенький пятнадцатидюймовый телевизор был откуда-то принесён Меркуловым и поставлен в угол кабинета с неизвестной целью. Вообще советнику показалось, что в его помощнике явственно проглядываются наклонности начинающего крохобора, потому что молодой человек натащил в кабинет много разного, на первый взгляд ненужного хлама и, кажется, даже гордился этим. Однако телевизор пришёлся как нельзя кстати, особенно теперь, когда делать Дмитрию Кирилловичу на службе было абсолютно нечего.

– И что, у вас так каждый год? – спросил Капризов, кивнув в сторону экрана.

Меркулов, который что-то с важным видом печатал на ноутбуке, обернулся и, кажется, не сразу понял вопрос.

– Ах, это?! Да, – с сожалением подтвердил он. – В прошлом году, правда, были ещё огненное шоу, парашютисты, соревнование силачей и огромные надувные матрёшки, расставленные на всех улицах в центре. Сначала хотели нарядить их в специально сшитые сарафаны, но потом от сарафанов отказались. Но в целом да, такое случается каждый год.

– И вам это нравится?

К удивлению господина Капризова, Меркулов задумался.

– Ну, как сказать… А что ещё можно придумать?

– Мне кажется, это невыносимо, – раздражённо заметил Капризов. – Неужели же нельзя сочинить что-нибудь интересное? Ну там нанять каких-нибудь толковых людей, которые бы расписали программу, добавили сюда свежести… Ведь этой программе, наверно, лет сто. Разве людям не тошно?

– Люди ходят, – неопределённо отозвался Меркулов и добавил: – У нас и так тут развлечений немного. В этом году обещали фестиваль красок. Ну, знаете, когда обкидываются краской?

– Это пошлость! – не выдержал советник. – Что же фантазия дальше не идёт, а всё какие-то глупые заимствования или заскорузлый примитив?! Придумали бы хоть какое-нибудь карнавальное шествие. Вон, например, в Венеции такое есть. Что мешает сделать его тут, пусть и с местным колоритом? Или что-нибудь подобное.

– Да вы же знаете, – грустно ответил Меркулов, – денег нет. Вот даже на сарафаны для матрёшек не хватило…

– Да при чём тут деньги? – продолжал возмущаться Капризов. – Идея должна быть! И люди сами всё сделают. Или ты хочешь сказать, что на карнавале масок в Венеции все расходы государство оплачивает? Каждую маску? Разумеется, нет! Люди сами готовы всё сделать, лишь бы им идея понравилась. Зато Венеция этим известна на весь мир. А тут… Эх, да что говорить!

Меркулов хитро прищурился.

– При вас такого, – он указал на телевизор, – не будет.

Господин Капризов снял ноги со стола и серьёзно посмотрел на своего секретаря.

– Не шути на эту тему. А лучше даже не упоминай в этих стенах.

Наступило молчание. Меркулов вновь отвернулся к своему ноутбуку, а господин Капризов опять закинул ноги на стол.

– Ты же сам знаешь, что меня здесь не будет, – вдруг смягчившись, сказал Капризов.

– Знаю, – не оборачиваясь, ответил Меркулов.

– Чего же спрашиваешь, раз всё знаешь и слышал?

– Я надеялся.

– Напрасно! – рассмеялся Капризов. – Оставь надежду, всяк этим занявшийся. Лучше расскажи, что там будет на приёме? Ты был там?

– Нет, конечно. Но я кое-что слышал.

Господин Капризов интересовался ежегодным приёмом в честь Дня города, на который созывались все высокие чины губернской администрации и прочих ведомств. Впрочем, ничем интересным приём никогда не отличался, и предназначен он был больше для того, чтобы государственные служащие могли между собой покалякать о том о сём, завести нужные контакты, плотно поесть и хорошо попить. Правда, в последнее время бюджет этого мероприятия был неприлично урезан. И причиной тому, разумеется, была не воля губернатора. Поговаривали, что из Москвы неофициально разослали инструкцию, с тем чтобы на местах не особенно барствовали по различным поводам и не раздражали этим народ. Поэтому местным чиновникам приходилось теперь обходиться больше своими силами и выкручиваться, для чего, опять же как поговаривали, были приглашены на приём, кроме самих государственных служащих, и другие видные лица города, при условии что у них имелись определённый капитал и желание пообщаться с начальствующими мужами, что называется, тет-а-тет, в неформальной обстановке. Не стоит, наверное, говорить, что таких лиц среди предпринимателей и коммерсантов нашлось немало. Пришлось даже производить некоторый отбор, особенно по части полезности: кто занимался продуктами, кто импортом вин, кто мог обеспечить транспорт. Но всё же главное и основное блюдо на этом празднике жизни оставалось без изменений уже много лет и не требовало для себя никаких трат из казны – губернатор.

Приём по традиции проходил в Доме пролетариата. Там же был организован и ужин, для чего множество небольших круглых столиков расставляли по залу. По задумке гости должны были рассаживаться за те столики и на том расстоянии от главного места, где восседал губернатор, согласно своему чину или, если такового не имелось, положению. И чем выше был чин или положение, тем ближе гость мог разместиться к заветному начальству.

Но перед ужином гостей ждала другая, поистине божественная трапеза. Каждый год, в один и тот же день, что бы ни случилось, в Рошинск с концертом приезжал Марк Иосифович Либерзон, известный ещё с советских времён эстрадный певец и обладатель шикарного баритона. Ему было уже под восемьдесят, и ходили слухи, что он давно борется с неизлечимым недугом, что, правда, никак не сказывалось на его концертной деятельности. Он продолжал гастролировать и радовать публику своими выступлениями. Либерзон был так предан своей профессии и так воспитан, что подчас даже не брал плату за свои концерты, когда принимающая сторона очень хотела его видеть, но предоставить гонорар, равный его таланту, по объективным причинам не могла. Поэтому все знали, что Марк Иосифович не считает зазорным и даже, напротив, любит выступать на благотворительных вечерах, вечерах, посвящённых ветеранам, в горячих точках в полуразрушенных помещениях, посещает больницы, – словом, везде, где люди стремятся к прекрасному, но прикоснуться к нему по злому року не могут.

Рошинск для Либерзона был малой родиной, о которой он никогда не забывал и при возможности старался помочь ей в меру своих сил. А силы были немалые. Например, поговаривали, что он, не афишируя своего участия, построил в городе школу, где дети из малообеспеченных семей могли бесплатно ходить в музыкальный кружок. А ещё говорили, что если к нему обратиться с просьбой, особенно если она касается здоровья, и в особенности здоровья детей, то он непременно поможет – правда, просящий никогда наверняка не узнает, кто стал благотворителем.

Одним словом, Марк Иосифович Либерзон был очень хорошим и отзывчивым человеком. И, сидя в зале Дома пролетариата и рассматривая этого человека, его благородное, но несколько осунувшееся лицо, поредевшие с сединой, но длинные и вьющиеся у плеч волосы, заглядывая в его грустные, но светлые и ясные глаза, господин Капризов не мог взять в толк, зачем этот уникальный певец приехал развлекать такую дрянную публику, как рошинские чиновники.

«Поди, ещё и бесплатно тут поёт, – думал Капризов. – Небось, предложили, как земляку, выступить. День города всё-таки».

А Либерзон меж тем пел и пел свои популярные песни на маленькой, но очень аккуратно сделанной сцене под светом простеньких, но ярких прожекторов и даже не думал о том, зачем он здесь. Его позвали, его захотели услышать – и вот он тут, поёт для людей, поёт ради искусства, ради всего того, для чего он и был рождён на свет.

– С вами хочет поговорить Вениамин Фёдорович, – небрежно наклонившись, но твёрдо произнёс на ухо Капризову Рихтер.

После концерта господин Капризов сидел за столиком на ужине и приканчивал сочный бифштекс с салатом и помидорами. Услышав эти слова, он спокойно отложил вилку и нож и, обратившись к референту губернатора, нависшему над ним в чуть надменной, но ожидающей позе, осведомился:

– Прямо сейчас?

Губернатор только что закончил вступительную речь, похожую на тост, поднял бокал и тоже, кажется, решил неплохо закусить тем, что приготовил чиновникам к праздничному ужину один щедрый рошинский ресторатор.

– Думаю, в перерыве, – ответил Рихтер. Он внимательно смотрел в затылок Капризова, и складывалось впечатление, что ему эта ситуация кажется презабавной. – Скоро будет перерыв, приедут ещё гости. Вениамин Фёдорович пойдёт их встречать, и тогда…

– Хорошо, я подойду, – ответил Капризов и отпил вина из бокала.

– Нехорошо это, мне кажется, – заметил сидящий рядом за столиком Меркулов, когда Рихтер ушёл.

Господин Капризов и его секретарь разместились в самом углу зала, весьма далеко от основной публики, которая концентрировалась вокруг первых лиц. Но Дмитрию Кирилловичу эта близость была не нужна. Он не сошёлся почти ни с кем из служащих, да и не видел в этом особой надобности. И хотя Рошинск в целом ему нравился, он всё равно чувствовал себя здесь чужим, не особо, впрочем, сокрушаясь по этому поводу. В таком положении он ощущал себя более независимым.

– Я догадываюсь, о чём он хочет поговорить, – отозвался Капризов, рассматривая на вилке оставшийся кусок бифштекса и отправляя его в рот.

В перерыве, когда некоторым гостям и служащим уже следовало уходить, а другим, напротив, только появиться после собственных местных торжеств и наполнить небольшой зал, рассчитанный человек на семьдесят, господин Капризов подошёл к губернатору.

Сенчук в это время встречал генерал-майора Бориса Аркадьевича Комоедова, того самого, который приходился ему дальним родственником и с которым он ежегодно ездил охотиться на зайцев. Благодаря этим достоинствам или же по каким-то другим причинам генерал-майор занимал ещё должность начальника главного управления Министерства внутренних дел по Рошинской губернии.

Комоедов был мужчиной немного за шестьдесят, смуглым, лысым, с короткими щетинистыми усами и грубым, рельефным лицом, в котором просматривались южные черты. Говорил он, как и большинство людей его звания, чётко, веско и внятно. У Комоедова был классический карьерный путь. Сперва он работал механизатором в колхозе, но после срочной службы в армии пошёл служить милиционером строевого подразделения. Затем – повышение, успешное окончание Академии управления МВД, почётное звание «Заслуженный сотрудник органов внутренних дел Рошинской губернии» и, наконец, должность начальника главного управления. Правда, поговаривали, что на деле складывалось всё не так гладко, как писалось в его официальной биографии, из которой почему-то напрочь выпал период с начала 90-х по начало 2000-х. Но то было не всем важно, а слухи оставались лишь слухами.

На приём Комоедов явился в парадном мундире, весёлый чуть больше меры и при встрече крепко и долго тряс руку Сенчука.

– Вениамин Фёдорович, – обратился Капризов к губернатору. – Вы, кажется, хотели поговорить со мной.

Сенчук обернулся на Капризова и долго смотрел на него пустыми глазами, словно бы не понимая, кто перед ним стоит и чего хочет. Губернатор также был весел чуть больше меры. Наконец сообразив, кто к нему обратился, Сенчук вдруг как бы опомнился и, сказав генералу: «Минуточку, Борис Аркадьевич! Лишь одну минуточку!» – взял Капризова за плечо и повёл в его сторону. Тут его прежняя весёлость испарилась, и он вмиг стал озабоченным и серьёзным.