Амбидекстр. Повесть

Единственным человеком в школе, всегда встававшим на мою защиту, была Алла Ивановна – учитель русского языка и литературы, невысокая женщина с удивительно сильным характером. Заступалась, даже когда стоял острый вопрос об отчислении меня из школы за драку с учеником из параллельного класса. Его фамилия была Гришин. Никто в школе не называл его по имени. Гришина старались обходить стороной все, в том числе и я. Он был единственным в параллели, кто во время драки бил в лицо. Все мальчишки боролись, пинали друг друга, давали подзатыльники, а он сразу лупил кулаком в физиономию противника, разбивая нос, брови и губы всем, кто становился у него на пути. Он давно состоял на учете в детской комнате милиции, но это никак не влияло на его поведение. И вот наступил день, когда я вынужден был постоять за себя, даже перед страхом жестокой расправы. С его стороны в мой адрес прилетела шутка. Шутка касалась моих все еще перебинтованных и так долго заживающих рук.

Я кинулся на него и сбил с ног. Уже не помню, как он оказался сверху и прижал меня к полу. В дикой ярости мой соперник продолжал дубасить по моему лицу. Из моего носа и губ ручьем лилась кровь. Гришин же, словно заведенный, продолжал «мочить» меня, упиваясь своим превосходством.

«Хватит! Не надо!» – закричал я, пытаясь закрыть руками свою голову.

Еще через несколько секунд его кто-то сильно дернул за пиджак, отбросив от меня на несколько метров. Моим спасителем оказалась директор школы.

Меня сразу же отправили в медпункт, а после отпустили домой. Я бежал из школы вытирая на бегу рукавом льющиеся из заплывших глаз горькие слезы. Было бесконечно стыдно и обидно за себя. Обидно не от того, что мое лицо было разбито и похоже на тыкву, а от того, что я сдался. Как сопливая девчонка завопил «Не надо!» на виду у целого класса…

Утром следующего дня я стоял у доски перед одноклассниками и своим классным руководителем… Стоял с абсолютно потухшим взглядом, избитый, с распухшей физиономией и порезанными столовым ножом кистями рук, все еще в грязных бинтах.

– Ну что теперь будем делать, Скорин? – тревожно спросила Алла Ивановна. – Очередная драка…

Я молчал.

– Ты же неплохой мальчишка! Пойми, я больше не смогу закрывать глаза на подобные вещи, Савва! В тебе как будто живут два абсолютно разных человека, – встав со стула, она медленно пошла в противоположный конец класса, нервно сжимая в руках длинную указку.

Я все так же смотрел в пол. Да, меня мучила совесть. Но мучила не оттого, что я слышал сейчас, а оттого, что я наконец-то посмотрел на себя со стороны. Перед классом стоял самый бестолковый его ученик… ученик, которого совсем недавно исключили из секции плавания за непосещаемость… который по итогам четверти стал самым отстающим в классе… ученик, с которым уже давным-давно не общались одноклассники, посмеиваясь над его дурацким внешним видом и каждый раз передразнивая его сэ..сэ..сэ..удорожную речь. И вот теперь еще эта драка, вопрос об отчислении из школы…

– Алла Ивановна, я и сам хочу… ис… пы… пы… пы… пыы… равиться… – произнес я, по-прежнему уставясь в пол, чтобы спрятать свои мокрые глаза.

Очень хотелось сказать классной «простите меня», но я понимал, что не выдавлю из себя эту чертову фразу. Тем более, что вокруг хихикали одноклассники, для которых моя речь была веселым спектаклем.

Вдруг неожиданно раздался громкий хлопок, и куски деревянной указки, которую Алла Ивановна держала в руках, мгновенно разлетелись в разные стороны. Кому-то явно здорово досталось обломком по голове. Наступила тишина.

– Если еще хотя бы раз… я услышу чей-то подлый смех, я разобью еще несколько таких указок, но только уже не о парту! Меня все услышали? – голос Аллы Ивановны звенел от гнева. – Что вы знаете о жизни вашего одноклассника?! Хотя бы раз! Кто-нибудь из вас поинтересовался, почему Скорин скатился на самое дно? Почему он не учится? Почему приходит с грязной головой в школу и черными, как у шахтера, ногтями? Почему ваш товарищ заикается? Почему он постоянно дерется, в конце концов?!

Класс молча слушал учителя. Она была единственным человеком, с которым я в минуты отчаяния делился тем, что происходило в моей семье. Она была в курсе моих многочисленных попыток спасти мать от суицида, и смертельных угроз пьяного отца. Думал ли я когда-нибудь о том, чтобы самому уйти из этой никчемной жизни? Да. Пару раз… В самые тяжелые минуты накатившего отчаяния я отчетливо представлял себе, как сделаю это. Только об этом никто никогда так и не узнал. Даже Алла Ивановна… Зато она знала, когда мы с братом голодали, и заставляла меня тащить домой сетки с картофелем и яблоками, выращенными на ее ухоженном дачном участке. Алла Ивановна знала обо мне больше, чем мои собственные родители…

– Молчите?! – вопрос словно повис в сгустившейся тишине.

– Скорин дерется, потому что он единственный из вас, у кого есть достоинство! И именно оно никогда не позволит ему терпеть унижения даже от тех, кто сильнее его…

И в этот раз классная поручилась за меня, уговорив директора дать мне самый последний шанс, который я уже не имел права проср… ть, как бы выразился мой отец. Тогда же я принял окончательное решение стать военным летчиком, дав себе обещание, что никогда больше – ни в драке, ни в бою – я не попрошу о пощаде и не разрешу себе сдаться, даже если придется пойти на свой первый и последний в жизни таран.

До поступления в военное училище оставалось ровно два года, и я стал просить Аллу Ивановну помочь мне перейти в старшие классы, чтобы наконец взяться за учебу и приблизиться к той цели, которая тогда казалось мне главной.

За оставшиеся два года учебы мне пришлось заново пройти весь школьный курс математики, химии и физики. Мать разрешила мне исписать стены моей комнаты математическими и физическими формулами и определениями. Я ежедневно засыпал и просыпался, глядя на эти значки и закорючки и пытаясь запомнить их навсегда. В нашем туалете теперь стопкой стояли школьные учебники. Гуманитарные предметы давались мне легко, и с ними проблем не было. Параллельно я стал самостоятельно бороться с заиканием. Начал читать специализированную литературу и выполнять необходимые упражнения для постановки речи, закрываясь в своей комнате. Через несколько месяцев я добился и в этом значительного прогресса. Кроме того, я вернулся в секцию плавания, дав себе слово, что когда-нибудь обязательно доплыву до Африки. Почти все в секции посмеивались над моей сумасбродной убежденностью, наблюдая, как тяжело мне на тренировках из-за все еще державшего меня в своих крепких тисках страха «глубокой воды». Только одноклассники больше не смеялись надо мной. Я шел к тому, чтобы окончить школу без единой плохой оценки в аттестате. Теперь на меня даже засматривались девчонки, но я не отвечал им взаимностью. Хотя, если быть совсем откровенным, делать это мне не позволяла моя застенчивость. Почему-то я страшно боялся любого контакта с противоположным полом…

Однажды после уроков я, будучи дежурным, ползал под столами, пытаясь хоть как-то протереть истоптанный за день пол. В этот момент в кабинет вошла моя одноклассница Лена. Я понял, что это именно она, увидев из-под стола ее красивую лаковую обувь. Она какое-то время молча наблюдала за моей работой, после чего задала вопрос, на который я не знал ответа.

– Скорин! Хочешь, я трахнусь с тобой?

От неожиданности я резко поднялся, сильно ударившись головой о край стола. Какое-то время мы просто молча смотрели друг на друга, не понимая, что же нам делать дальше. Видимо, моя реакция спутала все ее первоначальные замыслы: я зачем-то приложил мокрую половую тряпку, которую крепко держал левой рукой, к голове, вместо компресса. Судя по всему, вид у меня был более чем дурацкий… Я прекрасно понимал значение слова «трахнуться», но не смог подобрать ни единого слова, способного хоть как-то разрядить возникшее напряжение. Еще через мгновение Лена пришла в себя и с серьезным выражением лица произнесла:

– Да, ладно, Скорин, пошутила я! И опусти уже эту тряпку…

И ушла… А я еще долго стоял и думал, насколько же я не готов к любым отношениям с девчонками. Как оказалось, это было намного страшнее любой драки.

На выпускной бал я не остался. В ту ночь, абсолютно вдохновленным, я ехал в поезде Москва-Балашов, чтобы прямо с утра успеть лично подать документы в приемную комиссию Балашовского высшего военного авиационного училища летчиков, выпускающего офицеров для военно-транспортной авиации. Но сбыться моей мечте тогда было не суждено…

Глава 2

В летное училище я не поступил. Так переволновался в кабинете психиатра, что просто не смог сказать ни слова. Не ответил ни на один его вопрос. Смешно сейчас… С одной стороны я, можно сказать, коснулся чего-то важного, очень значимого для себя. А с другой – все значимое оказалось таким хрупким и одновременно иллюзорным, что в какой-то момент я просто начал терять веру в свою способность, что-либо изменить в своей собственной, кем-то придуманной жизни.

Похоронив мечты о своем призвании, совершенно опустошенный, я вернулся обратно в Москву, открыл справочник высших учебных заведений, ткнул пальцем в первый попавшийся на глаза университет и поехал подавать документы. Этим университетом оказался МГТУ им. Баумана. Пройдя более-менее успешно испытания по математике и физике, я пришел на экзамен по русскому языку. Выбрал тему сочинения: «Герои произведений зарубежных и отечественных авторов, которые меня вдохновили».

Помню, как сильно я хотел написать о Николе Тесле, великом сербском ученом-физике, которого современники называли фантазером, насмехаясь над его идеями. Хотел написать о его работах, которые сделали возможным развитие современной электротехники. Мне безумно хотелось поделиться историей жизни изобретателя, подарившего человечеству так много, но завершившего свой жизненный путь в нищете. И простившего людям их невежество. Но, к сожалению, о Николе Тесле не было написано ни одного художественного произведения, поэтому я остановился на герое книги Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке». Еще в школе до глубины души меня тронула история подвига русского военного летчика Алексея Маресьева, чья воля к жизни и несгибаемая сила духа помогли ему не только выжить после крушения самолета, когда он ползком пробирался восемнадцать суток через зимний лес, но и после вынужденной ампутации обеих ног продолжить службу в авиации.

Все четыре с лишним часа своего сочинительства я пил принесенную с собой воду и, в итоге, уже не мог спокойно сидеть и продолжать сосредоточенно работать. Я ерзал по стулу, пытаясь заглушить сигналы, которые посылала природа.

Дописав последнее слово, я поднял голову и осмотрелся по сторонам. В помещении, кроме меня, не было ни одного абитуриента. Я настолько увлекся, что не заметил, как прошли отведенные на экзамен четыре долгих часа. У доски, как и прежде, сидели трое членов экзаменационной комиссии и молча смотрели на меня.

– Молодой человек, вы закончили? – устало спросил седой мужчина лет шестидесяти пяти, одетый в давно вышедший из моды светлый клетчатый пиджак.

– Можно в туалет? – вместо ответа взмолился я.

– У нас к вам вопрос, потерпите уже пару минут… Вы всегда пишете обеими руками?

– Нет, – ответил я. – Только если много приходится строчить…

– Несите сочинение сюда.

Я взял рюкзак, листки с сочинением и подошел к столу, за которым сидели экзаменаторы.

– Ваша фамилия Скорин? – уточнил мужчина.

– Да. Можно, я пойду в туалет?! – скрипя зубами, снова спросил я, заглядывая в глаза каждому из сидящих людей в надежде на сострадание.

– Все в порядке! – ответил седовласый. – Вы можете быть свободны. Результаты экзамена будут вывешены в фойе главного корпуса в понедельник. Всего вам хорошего!

– До свидания! – я пулей вылетел из кабинета.

Седого мужчину в клетчатом пиджаке звали Вячеслав Андреевич Сергеенко. Позже, с его же слов, я узнал, что стало причиной моего поступления.

– Да, коллеги, Скорин сдал математику на тройку, – говорил Сергеенко на совещании экзаменационной комиссии, – но он получил «отлично» по физике и «хорошо» – по сочинению!

Подойдя к столу, он налил в стакан воду из графина.

– Скорин – амбидекстр! И я ходатайствую перед комиссией о необходимости принять его в наш университет. Тем более, что абитуриенту не хватило всего одного балла!

– Повторите еще раз, профессор, как вы его назвали? – спросил сидящий напротив член экзаменационной комиссии – пожилой мужчина в больших прямоугольных очках.

– Ам-би-декстр! – по слогам повторил профессор. – В отличие от правшей, которые показывают сильное доминирование левого полушария мозга, полушария амбидекстров развиты почти симметрично.

Он развел сложенные перед собой ладони в стороны, изображая симметрию, о которой говорил.

– Такие люди способны одинаково хорошо писать и даже рисовать обеими руками. Благодаря подобному устройству мозга, амбидекстры способны видеть музыку в цвете, а картины – в запахах… – продолжал он.

– Профессор, эта вот амби… – начала было задавать свой вопрос женщина, сидящая по правую руку от мужчины в больших прямоугольных очках.

– Амбидекстрия… – помог ей закончить предложение Сергеенко.

– Именно так… у него врожденная?

Профессор подошел к доске, взял мел и схематично нарисовал мозг человека.

– Согласно исследованиям, все дети рождаются амбидекстрами, и только примерно полпроцента от новорожденных сохраняют эту странную способность на всю жизнь. Вместо математических способностей, за которые мы все так ратуем, им послана одаренность в спорте, искусстве, музыке и других сферах. Но самое поразительное – у них потрясающе развита интуиция.

Чуть ранее в кабинет осторожно, не нарушая беседы, вошел еще один седовласый, но совсем не пожилой, хорошо одетый, высокий и подтянутый человек. Это был доктор наук Семихатов, время от времени читавший в Бауманке лекции по теории полей и квантовой физике. Он внимательно слушал все, о чем так увлеченно говорил Сергеенко, и только сейчас принял решение вступить в дискуссию.

– Насколько мне известно, одним из наиболее выраженных психологических признаков, характеризующих амбидекстров, является интровертность – мотивационная направленность на самого себя, а не на других. Иными словами, они неисправимые эгоисты, хотя и очень талантливые эгоисты, – произнес он. – Но я, как и профессор Сергеенко, тоже готов встать на защиту этого необычного студента.

На втором курсе Бауманки я понял, что больше не могу заставлять себя ходить на занятия. Перспектива стать инженером автомобильного транспорта меня больше не радовала. Почти на всех лекциях, кроме физики, я скучал. Скучал невыносимо. Поэтому набрался храбрости и пришел на кафедру профессора Сергеенко, чтобы честно сказать ему, что принял решение уйти из университета.

– Скорин, ты дурак?! – видимо, не найдя других слов, спросил профессор, выслушав мою речь.

Я не ожидал такого поворота, поэтому обиженно хлопнул дверью и быстро пошел прочь вдоль длинного коридора, не оборачиваясь.

– Ты еще пожалеешь о своем решении! Скорин! Ты еще пожалеешь о своем глупом решении! А знаешь, когда? Когда на твою обритую бестолковую голову наденут ушанку! – кричал мне вслед Сергеенко.

Той же осенью я приехал в районный военкомат и постучался в кабинет военного комиссара.

– Можно? – неуверенно спросил я.

– Тут уже армия, сынок! Разрешите войти!

– Разрешите войти, товарищ…

– …капитан, – помог мне разобраться в своем звании усатый офицер. – Что хотел?

– Заберите меня в армию, товарищ капитан! – уже увереннее сказал я.

– Епт на… – на непонятном мне языке, судя по всему, выругался он и, выдержав непродолжительную паузу, спросил:

– Как твоя фамилия, боец?

– Скорин!

Офицер посмотрел еще раз внимательно на меня и с сочувствием спросил:

– Скорин, а ты точно не дурак?! Обычно у меня просят об обратном.

Через несколько месяцев я уже сидел на призывном участке с наголо выбритой головой, ожидая приезда особой команды под ничего не говорящим мне номером К-250. Эта команда должна была забрать троих призывников, на личных делах которых рукой военного комиссара были написаны две заглавные буквы ПП.

Аббревиатура расшифровывалась просто: Президентский полк – подразделение, входящее в состав Федеральной службы охраны Российской Федерации и решающее специфические боевые задачи по обеспечению охраны объектов московского Кремля.

Поздно вечером на военном автобусе нас привезли на место нашей службы, в прямом смысле слова, в сосновый лес. В этом лесу размещались несколько трёхэтажных зданий, спортивная площадка и большое заасфальтированное пространство, именуемое «плац», которое на ближайший год становилось местом, где из вчерашних тухлых романтиков собирались ковать элиту Вооруженных сил России. Открыв дверь в расположение нашего подразделения, сержант, сопровождавший нас от военкомата, резким ударом сапогом в живот заставил стоящего на полусогнутых ногах дневального проснуться, вытянуться в полный рост и прокричать команду: «Дежурный по роте – на выход!»

С этого эпизода и началось мое первое знакомство с армией. Рота спала… А нас, молодых призывников, до утра разместили на двухъярусных скрипящих металлических кроватях, предоставив возможность выспаться и привыкнуть к происходящему, наблюдая из-под синего армейского одеяла за дрожащим от перепадов напряжения мрачным освещением батальонной оружейной комнаты.

Поскольку я был самым исполнительным и неразговорчивым солдатом, в первое время мне доверяли самую «ответственную» работу – мыть сортиры.

Сортирами служили большие просторные помещения с восемью отверстиями в бетонном полу. Каждое отверстие имело одинаковое для всех неброское название «очко».

Время от времени отверстия системы «очко» забивались настолько, что ставили под угрозу боевую готовность целого подразделения. Поэтому работу по очистке таких систем доверяли только самым исполнительным военнослужащим. Дежурный по роте решил, что таким военнослужащим должен стать рядовой Скорин. И время выбрал подходящее – канун нового двухтысячного года.

Сержант привел меня в хозяйственное помещение и указал на угол, в котором одиноко стоял предмет под названием «поршень» – длинный металлический лом, на одном конце которого была закреплена плоская круглая резиновая мембрана. Когда лом с мембраной опускался в «очко», он создавал высокое давление в канализационной трубе и, двигаясь в обратном направлении, освобождал систему от «запоров». Из курса физики я хорошо помнил о третьем законе Ньютона, поэтому начал активными движениями нагнетать давление в системе, пока «поршень» не заклинило. Чтобы высвободить его из плена, я поплевал на обе ладони, крепко схватился за лом и изо всех сил начал тянуть его вверх.

Потихоньку «поршень» начал поддаваться, трогаться с места, и вдруг резко вылетел наружу. Образовавшееся в системе высокое давление вместе с «поршнем» высвободило все содержимое канализационной трубы, которое фонтаном ударило вверх и в стороны. Я в ужасе замер на месте.

Вбежавший в помещение через пару секунд сержант попытался мне что-то объяснить, но так и не подобрав нужных слов, прокричал:

– Cукаааааааа! Скооорин!

В общем, он дал мне понять, что я чересчур «ответственно» подошел к порученному мне делу…

Так получилось, что служить я пришел еще в эпоху ельцинской России, а первый свой Новый год в армии я уже встречал под поздравительную речь президента Путина, в стороне от общего новогоднего стола и в спортивном костюме нашего старшины.

Помимо нарядов в моей солдатской жизни была еще физическая, огневая, идеологическая и, конечно, строевая подготовка. Много строевой подготовки. Даже не так. Очень много строевой подготовки. Строевая подготовка с оружием и без оружия, строевая в составе отделения, в составе взвода, строевая в составе всей роты и даже в составе целого батальона.

Но это было днем. А ночью, когда офицеры уходили домой, сержантский состав принимался за «воспитательную» работу, не входящую, по понятным причинам, ни в общевойсковой устав, ни в устав караульной службы.

– Рота! К сушке «крокодилов» приступить! – сразу после команды «Рота! Отбой!» кричал старослужащий по фамилии Шлыков и по кличке Шлык. По этой команде все молодые солдаты должны были резво встать и, повернувшись лицом к постели, ухватиться руками за металлическую спинку кровати у изголовья, а ноги поставить на спинку, находящуюся в другом конце койки. Несмотря на мой рост в метр восемьдесят два, я был одним из самых низкорослых в батальоне, а значит, длины моего тела не хватало на то, чтобы продержаться в таком положении хотя бы пять минут.

Очень быстро мое тело, руки и ноги начинали лихорадочно дрожать, и еще через 40—60 секунд я, обессиленный, падал на кровать.

По правилам «игры» падающий получал от старослужащего плоской деревянной доской по заднице, что служило для «воспитуемого» очередной командой «зависнуть». Мои «падения» продолжались до тех пор, пока общее время «игры» не подходило к концу. Абсолютно не чувствуя рук, плеч, спины и задницы, я моментально проваливался в сон.

Через пару дней, в солдатской бане, меня подозвал к себе высокий грозный старшина.

– Рядовой, Скорин, кру-гом!

Я выполнил его команду, и моя голая задница оказалась предметом его пристального изучения.

– Солдат, почему у тебя все, что ниже спины, синего цвета? – грозно спросил старшина.

– Падаю с кровати, товарищ старшина! – уверенно ответил я.

– На что падаешь? На станковый пулемет? – удивился тот.

– Никак нет, товарищ старшина! На пол!

В армии было негласное правило – пацанов не сдавать. И этого правила придерживались все, независимо от срока службы. С одной стороны, это казалось бесчеловечным, но с другой – закон был пацанским, а значит – святым для всего мужского коллектива. Кроме того, все прекрасно понимали цель такого «воспитания».

– Шлыков! – громко позвал старшина.

– Шлыков в парной, товарищ старшина! – прокричал кто-то в ответ из моющей свои «бубенцы» группы бойцов.

Старшина положил мне руку на шею и повел в сторону парной. Открыв дверь, мы зашли в наполненное горячим паром помещение. Но я увидел, что здесь только старослужащие.

– Шлыков, Скорин твой солдат?

– Он сиську мамкину потерял, старшина? – улыбаясь, ответил сержант.

– Начиная с сегодняшнего дня ты, пристегиваешь этого бойца к кровати ремнями. До тех пор, пока он не научится спать на ней. И если он или кто-нибудь из молодых еще раз упадет, я буду считать, что приказ не выполнен. Надеюсь, повторять не нужно? – спросил старшина у Шлыкова.

– А если он вместе с кроватью перевернется, я тоже буду отвечать за это?

Все старослужащие, сидящие в парной, во весь голос расхохотались.

– Если он перевернется с кроватью, Шлыков, значит, рядом не было заботливого командира, следящего за крепким и сладким сном молодого защитника Родины, – улыбаясь в ответ, сказал старшина.

Понятно, что никто меня не пристегивал ни в эту ночь, ни в последующие. Просто когда старшина принимал решение снова сходить с нами в баню, меня отправляли в наряд по столовой.

Через шесть месяцев учебки меня вместе с остальными парнями из моего отделения перевели в первую роту специального караула, которая уже располагалась в казармах Арсенала на территории московского Кремля. Именно эта рота несла специальную караульную службу, включая охрану поста №1 – могилу Неизвестного Солдата.

Заступая в свой первый почетный караул на пост №1 в один из знойных июньских дней, я заранее подготовил парадную форму. Думаю, что известнейшие артисты, выступающие на концерте в Государственном Кремлевском дворце, вполне могли позавидовать хрустящим стрелкам на моих брюках. Аксельбант и пряжка парадного ремня были начищены до блеска, и в них можно было смотреться, как в зеркало. В моих сапогах отражались все, кто проходил мимо обувного шкафа, а белые перчатки были накрахмалены до звона. В ночь перед караулом я был слишком возбужден, чтобы просто так взять и уснуть. Утра дождался еле-еле.

«Я стою в почетном карауле! У стен Кремля! С ума сойти!», – восторженно думал я, крепко сжимая левой рукой словно приклеенный к моей ноге ствол самозарядного карабина.

А еще я подумал о том, как было бы здорово, если бы меня прямо сейчас увидели мои брат, мама и бабушка. Конечно, я бы им не помахал, но всем своим суровым видом я бы дал понять, что они и вся наша большая Родина могут на меня положиться.

Спустя час непрерывного и неподвижного стояния на одном месте я вдруг осознал, что вокруг меня кто-то резко отключил свет…

…Когда свет снова появился, я увидел над собой белый потолок. Медленно перевел глаза, и взгляд наткнулся на красивую темноволосую девушку в белом халате возле моей кровати. Значит, это медсанчасть, а девушка – медсестра. Только теперь я понял, что потерял сознание, упал и долбанулся затылком о гранитную плиту мемориального комплекса.