Полная версия
Страж нации. От расстрела парламента – до невооруженного восстания РГТЭУ
Беседы с Н.Н. Рутченко-Рутычем, его гостеприимной супругой Анной Анатольевной, вывезенной родителями из Крыма в 1920 году, когда ей был год от роду, позволили глубже почувствовать правду и тех, кто воевал в Белой армии.
В гражданской войне не бывает только правых и только виноватых. В чем величие живущей в Испании Главы Российского Императорского Дома Великой княгини Марии Владимировны – она объясняет даже сторонникам монархии, что вырывать из истории России или видеть только в черном цвете советскую эпоху – глупо и антинационально. Не надо считать, что у нас есть право судить поколение наших дедов, посмотрим (кому повезет), какими словами нас будут оценивать наши внуки!
Важно не только помнить ветеранов, чтить поколения, которые были до нас, но важно и не повторять их заблуждений, а соединив воедино силы потомков, каждому на своем месте делать дело – созидать, строить могучую и процветающую Россию. Именно так я воспринимал свою деятельность депутата в Верховном Совете, а потом и в Государственной Думе Российской Федерации.
Вожаки нашей комсомольской юностиВ августе 1992 года открывался Московский Дом Чешира – специализированный на травмах опорно-двигательной системы Центр реабилитации инвалидов из числа воинов-интернационалистов. Руководитель центра, энергичный подвижник идеи генерал-майор Науман, с которым мы познакомились на Съезде РОС, настойчиво пригласил меня быть. Гостей на открытии было немного, да и сам дом был небольшой (Ю. Науман сравнил построенный на деньги британского лорда особнячок с подаренной пуговицей, мундир к которой еще надо пошить). Впервые после 1983 года увиделся с И.Е. Пузановым, уже генерал-лейтенантом, ставшим заместителем командующего Московским военным округом.
В момент, когда мы с М. Лиходеем у входа в здание вспоминали наши афганские будни, мимо прошел в Дом небольшого роста мужчина с лохматыми седыми бровями и лукавым взглядом из-под очков. Пожимая мне руку, он с мягкой иронией сказал:
– Приветствую главного ненавистника МИДа.
Видел я его впервые, потому стал гадать, кто это, что не «козыревец», понятно.
После короткого знакомства с медицинским центром и торжественного открытия начался скромный фуршет. Седовласый незнакомец, судя по всему, ровесник моего отца, стоял рядом с митрополитом Питиримом и призывно махнул рукой, предлагая к ним присоединиться. С владыкой мы уже были знакомы. Приветствовав обоих, я отказался от водочки и взял стакан сока.
– Сергей Николаевич, хочу вам представиться…
Вежливо, но твердо я перебил:
– В этом нем необходимости. Комсомол был и останется светлейшей частью моей жизни. А в годы юности, пусть по фотографиям, но первых секретарей ЦК ВЛКСМ мы знали в лицо, уважаемый Борис Николаевич.
Это был Б.Н. Пастухов, ставший в тот момент первым заместителем министра иностранных дел России.
Так произошло наше знакомство с этим замечательным человеком. Память о комсомоле сразу нас соединила, мы тепло поговорили о 70-х, горестно о текущих временах. Через много лет я признался, что избрание неведомого нам, сибирским школьникам, Б.Н. Пастухова первым секретарем ЦК комсомола меня потрясло, поскольку новому нашему комсомольскому лидеру было уже 40 лет! Для нас тогда 20-летние казались сверхвзрослыми, а 30-летние – стариками, дела которых идут к закату. Лишь когда мне самому исполнилось 40, я понял, что и 60, и 70 – это не возраст. Главное, чтобы было здоровье и буйство души, чтобы человек сохранял тот юношеский кураж, который гонит прочь скуку и равнодушие. Это и есть пассионарность.
Мы часто контактировали впоследствии по служебным делам, особенно на кавказском направлении. Иногда спорили (особенно в период, когда в российском МИД заправлял А. Козырев), но действовали дружно и согласованно. Но всегда Б.Н. Пастухов был образцом четкости и самодисциплины, последовательности в проведении линии Кремля. Как только мог, он пытался передвигать «генеральную линию» в направлении государственных интересов.
Даже в мелочах он сохранял высокий уровень своей работы. В 90-е годы российские начальники, особенно в Правительстве, перестали брать трубку телефонов даже правительственной связи, ставя все чаще дублирующие аппараты в своих приемных. Между тем, связь потому и называлась правительственной, что ее имели право использовать только лица, на которых номер был зарегистрирован. В какой-то момент Б.Н. Пастухов оказался единственным членом правительства, который всегда трубку телефона брал сам. Я не мог как-то сдержать восхищения:
– Борис Николаевич, Вы единственный руководитель в Российской Федерации, который соблюдает служебную инструкцию по использованию АТС. Кроме Вас это делает только патриарх Алексий II. Не могу не сказать, что Вы традиционно – эталон и пример для подражания.
– Сергей Николаевич, меня партия и комсомол учили порядку и дисциплине. По-другому не хочу и не буду. Если к такому стилю работы присоединитесь – буду рад.
В отличие от многих государственных деятелей той эпохи, Б.Н. Пастухов сохранил за собой самостоятельность действий, инициативность в разрешении любых вопросов. Как опытный аппаратчик, он никогда не нарушал инструкций и указаний высшего руководства, но ему удавалось даже при Ельцине и Черномырдине не ползти к решению вопроса по узкому коридору ограничений полученного задания, а ювелирно ткать это решение, балансируя на грани между разрешенным и недопустимым. И всегда со стороны оптимального отстаивания долгосрочных интересов России.
В 2013 году, чествуя этого выдающегося человека в год его 80-летия, я искренне сказал, что именно Б.Н. Пастухов и подобные ему лидеры ВЛКСМ стали для меня в свое время символами единства слова и дела, лучшего, что было в комсомоле. Свой адрес юбиляру я подписал помимо некоторых своих регалий, прежде всего, первой: член ВЛКСМ с 1973 года.
Однако в начале 80-х Б.Н. Пастухов, как до него и Е.М. Тяжельников, был для нас где-то далеко и высоко. Для омской студенческой молодежи примером для подражания был Юрий Ошлаков, руководитель Омского обкома комсомола, опытный организатор и доступный нуждам любого комсомольца лидер. До него – Юрий Гудков. Юрия Порфирьевича Гудкова своими комсомольскими годами я затронул, правда, уже когда тот перешел на партийную работу в обком КПСС, а потом и вообще приехал первым секретарем горкома партии к нам в Тару. И мы гордились, что из недр комсомола росли такие авторитетные лидеры.
В Омском университете, когда я туда поступил, непререкаемым авторитетом был Виктор Павлович Люшня, секретарь комитета комсомола. И он учил навыкам комсомольской работы не только словом, но и личным примером. Наши навыки по правильной организации общего труда, по индивидуальному подходу к любому сверстнику – заслуга В.П. Люшни. Ему безоговорочно доверяли потому, что он верил в то, о чем говорил. Уже работая на преподавательской ниве В.П. Люшня как личную трагедию воспринял гибель СССР и развернувшуюся антикоммунистическую истерию.
По большому счету, для миллионов людей сама общественная комсомольская работа стала вторым высшим образованием – она давала навыки работать с людьми, учила организовывать себя и других, планировать свою и чужую жизнь, биться за выполнение своих жизненных планов.
И ныне было бы полезно в делах общества не только воссоздать некое общефедеральное молодежное движение, но и строить его по старому комсомольскому девизу:
Делай дело! Не умеешь? – Научим! Не можешь? – Поможем! Не хочешь? – Заставим!
Да только дело это не может быть конъюнктурным или корыстным.
Вернусь снова к истории своей жизни. В Таре, на выпускной линейке в школе, ко мне подошли несколько человек, и один из них сказал:
– Я тебя, парень, приглашаю учиться в Новосибирск на исторический факультет университета.
Я не колебался:
– А есть там юридический факультет?
Меня привлекала наука история политических и правовых учений – а это была юридическая наука (политических тогда официально не было).
– Нет. Нет у нас юридического.
– Очень жаль. Тогда я поеду в Омск, решил все-таки на юридический поступать.
Меня стали убеждать, чтобы я не делал глупостей, потому что приглашал меня ответственный секретарь приемной комиссии Новосибирского университета.
– Ты, можно сказать, уже зачислен. Тем более – не хочешь на историю, поступай на математику (у меня по математике были тоже достаточно приличные способности).
Но я упорствовал:
– Спасибо, нет. Хочу поступать только на юридический факультет. Значит, не судьба мне быть в Новосибирске. Да и до Омска из дома немножко ближе, чем до Новосибирска. Всего 300 км.
Черная «Волга» на омской окраинеЕще в седьмом-восьмом классах я стал подходить к школьным учителям с вопросом:
– А почему не говорят правду о Бухарине, Рыкове, многих других деятелях революции, гражданской войны?
Поступив в 1976 году на юридический факультет Омского университета, впервые поселившись в огромном городе, городе-миллионере (в Таре на протяжении двух последних столетий численность жителей колеблется в пределах 20–25 тысяч), на первом курсе университета я направил письмо Леониду Ильичу Брежневу.
Это был момент, когда публично, широко обсуждался проект новой советской конституции. Конституция была утверждена. В том же 1977 году Председателем Президиума Верховного Совета СССР официально стал Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. До него этот пост занимал Н.В. Подгорный. С 1965 года в СССР привыкли к «триумвирату»: Л.И. Брежнев, Н.В. Подгорный, А.Н. Косыгин. И воспринимали триумвират уважительно.
Сразу после принятия новой Конституции СССР и избрания Л.И. Брежнева председателем Президиума Верховного Совета СССР, я направил новому главе Советского Союза письмо. Хоть я и был первокурсником, но уже считал себя юристом достаточно грамотным, поэтому написал не Генеральному секретарю ЦК КПСС, а именно Председателю Президиума Верховного Совета СССР. И поставил в этом письме вопрос о том, что пора сказать правду о сталинских временах. Что, может быть, пора реабилитировать Бухарина, Рыкова, Зиновьева, Сокольникова и многих других. Либо просто сказать, что же они совершили такого, что их нужно считать врагами. Ну нельзя вымарывать из истории людей, даже если они стали преступниками. Надо просто сказать, в чем они преступники.
Ответ пришел уже осенью того же 1977 года в виде черной «Волги», которая свернула к нашему дому на окраине города Омска в один из осенних дней. Меня в это время дома не было (я же учусь, я же студент). Этот дом, между прочим, мы строили вместе с отцом (он, как и мой дед, был с большими плотницкими способностями, и меня приучал к этому делу). Мама, открыв ворота, увидела выходящую из машины женщину, которая спросила, здесь ли живет Бабурин. Получив утвердительный ответ и увидев выходящего вслед за мамой отца, она спросила:
– Вы Бабурин? Я прошу Вас проехать вместе со мной.
В нашей семье память о 30-х годах и черных машинах, которые увозили кого-то, была на генетическом уровне очень активной. И отец был категоричен:
– Ни за что! Я не собираюсь с Вами никуда ехать. Я никуда не планировал ехать.
Услышав, что приглашают ехать в областной Комитет партийного контроля, он тем более замахал руками:
– Я никогда к коммунистической партии не принадлежал. Зачем мне к Вам ехать?
В этот момент мама заметила на том письме, точнее, письменном приглашении, которое держала в руках женщина, инициалы «С.Н.».
– Так это же не Николаю Наумовичу письмо, это Сергею Николаевичу. Это наш старший сын.
Гостья стала расспрашивать, кто же старший сын. Приняла приглашение зайти в дом, посмотрела мою тогдашнюю библиотеку. А я ею весьма гордился, потому что уже в восьмом классе средней школы, когда устроил перепись своих книг… Нет, наверное, в 9-м классе. Словом, когда я устроил перепись своих книг, оказалось, что библиотека у меня состояла из трех тысяч томов. А на первом курсе – в начале второго уже, получается, было явно более пяти тысяч. Причем тогда ведь были проблемы с художественной литературой, за ней гонялись, ее покупали в основном по разнарядкам, по талонам. Поэтому большинство книг, которые были у меня, были общественно-политическими книгами. Ну, начиная с полного собрания сочинений В.И. Ленина, далее Маркса, Брежнева, книг руководителей зарубежных компартий – все, что мне удавалось где-то купить. А я еще сумел к тому времени в складских залежах или в макулатуре найти стенографические отчеты почти всех первых съездов Коммунистической партии. И из 24 съездов, прошедших на тот момент, у меня, наверное, съездов 19 уже было. Поэтому библиотека была специфической. Я не только покупал, но и читал эти книги.
Для меня тогда оставили бумагу с приглашением, чтобы я приехал к ним сам. На другой день приезжаю в областной Комитет партийного контроля, в здание ОК КПСС, на которое смотрел всегда со стороны, уважительно, конечно, но немножко с опаской. По ковровым дорожкам, которые, как я помню, произвели на меня впечатление серьезное, меня провели к кабинету Председателя областного Комитета партийного контроля по фамилии Булавко. Он принял меня практически сразу и, посмотрев, начал свою речь словами:
– Ну что, молодой человек, если бы ты был коммунистом, я бы с тобой говорил по-другому. Но ты комсомолец и мне поручено тебе объяснить. Ты писал письмо в ЦК Брежневу?
Я говорю:
– В ЦК я не писал, а Брежневу писал. В Верховный Совет.
Булавка сказал, что разницы никакой. И начал мне объяснять, что вопросы, которые мною поставлены, на самом деле давно сняты. Партия давно разобралась и с Бухариным, и с Рыковым, и со всеми остальными. И поэтому я должен принять это к сведению. Что был февральско-мартовский Пленум ЦК КПСС в 1937 году, на котором Бухарин и Рыков были осуждены, и с ними все ясно.
Я, не без робости, попытался возразить, что ведь это же был 1937 год. Может быть, что-то там было не так. По крайней мере, материалы этого Пленума надо опубликовать и все-таки правду о них сказать. Если они что-то совершили против партии, то, может быть, не надо их восстанавливать в партии. Но они вряд ли, на мой взгляд, совершили что-то против государства. И поэтому я ставил вопрос о реабилитации их как граждан страны, а не как членов ВКП(б). Ответ, который прозвучал, был очень жесткий, и после того, как он прозвучал, у меня как-то исчезли вопросы к собеседнику. Председатель Омского областного комитета партконтроля жестко сказал:
– Молодой человек, в партии есть вещи, которые надо брать на веру и на них строить свои убеждения.
Ну, я подумал, что это, вообще-то, уже что-то религиозное. Уже тогда был убежден, что в политической сфере убеждения должны формироваться как-то по-другому. Они должны быть основаны на знании реальных фактов, а не на догмах, которые кто-то умозрительно сформировал. Я потерял интерес к дальнейшему разговору. Беседа вскоре завершилась, мы расстались.
Убежден, что о моем письме сообщили в университет. Но, можете себе представить, никто, ни один человек не дал мне даже намеком понять, что о моем вызове в обком что-то известно. Единственно, на ближайшем каком-то собрании я поймал на себе пристальный взгляд секретаря парткома университета профессора Семашко Сергея Николаевича, который весь вечер сверлил… вернее, пристально меня рассматривал. Я чувствовал себя неуютно, как человек, который что-то скрывает. Но и он не подошел и не сказал ни слова. Никто не осудил, не похвалил. Просто все сдержанно отнеслись к этой истории, как будто ее и не было. Но для меня-то эта история была. И мои взгляды, мой интерес к прошлому она скорее укрепила.
Именно поэтому я уже на втором курсе заявил, что хочу вступить в Коммунистическую партию Советского Союза. И хотя активно занимался общественной деятельностью, уже со второго курса стал секретарем комсомольского бюро юридического факультета, а в конце учебы уже был секретарем комитета комсомола Омского государственного университета, три года я стоял в очереди на вступление в Коммунистическую партию.
Дело в том, что на тот момент прием был свободен для представителей рабочего класса и колхозного крестьянства, а вот всю интеллигенцию, к коей относили и студентов, принимали по разнарядке. На пять членов партии из рабоче-крестьянской среды интеллигентам отводилось одно, может быть, два места. Тем не менее, на четвертом курсе я был принят в кандидаты в члены КПСС. И на четвертом курсе, и потом, когда уже вступал в члены партии, в своих заявлениях я не писал о намерении строить коммунизм, как это по шаблону часто было принято. Я везде написал о том, что хочу вступить в Коммунистическую партию Советского Союза для того, чтобы продолжить дело старших поколений по формированию общества социальной справедливости, по укреплению законности в нашей стране и созданию условий для действительно счастливой жизни людей.
Никогда не жалел об этом своем шаге, даже в эпоху разгула антикоммунизма в середине 90-х годов. Единственно, когда началась перестройка, и на КПСС обрушились с самыми различными обвинениями, я сказал, что поддерживаю необходимость реформирования партии, но из самой партии никогда не выйду. Пусть меня исключат, если не буду соответствовать ее критериям, но я за то, чтобы она в обновленном виде сохраняла на себе ответственность за развитие и за путь в будущее нашего общества. Убежден, что сам запрет КПСС произошел в момент, когда партия радикально обновилась, когда она стала динамично развивающейся системой, когда не позднее осени 1991 года она необратимо избавилась бы от М. Горбачева, а вместе с ним – от нигилизма, сепаратизма и нерешительности.
В августе 1991 года, я присутствовал в зале Верховного Совета, когда проходила та постыдная встреча… Это не было официальным заседанием парламента, была именно встреча народных депутатов России с Президентом СССР, вернувшимся из «форосского пленения».
На сцене находились два Президента – Союза и России – а в зале творилось нечто невообразимое. Сгрудившиеся у микрофонов депутаты – члены движения «Демократическая Россия» – состязались между собой, кто задаст самый каверзный вопрос, кто будет грубее с Президентом СССР. Они, как стервятники, бросились на Горбачева, терзая не столько его, сколько Советский Союз и высшие органы власти СССР. М.С. Горбачев либо вяло оборонялся, либо даже поддакивал упрекам в адрес союзных органов, когда такие упреки звучали.
В момент, когда Б.Н. Ельцин торжественно и эпатажно заявил о том, что именно сейчас, в присутствии Генерального секретаря ЦК КПСС и Президента СССР Михаила Сергеевича, он подписывает указ о прекращении деятельности Коммунистической партии Советского Союза, Горбачев повел себя вновь как слабый безвольный человек, заискивающе умоляющий Б.Н. Ельцина:
– Не надо! Борис Николаевич! Не надо подписывать!
Когда на моих глазах антиконституционный указ был подписан, когда в зале мало кто не оцепенел от сюрреализма происходящего, хотя многие и стали радостно кричать и аплодировать, я встал со своего места и вышел из зала.
Поразительно, но именно в этот момент у меня на сердце стало легче, словно тяжесть упала с плеч. С 19 августа я толком не мог понять, что происходит, точнее, почему все происходит как-то не так. Когда же при выходе из зала заседаний растерянные журналисты в холле бросились ко мне за комментариями о запрете КПСС, я без колебаний сказал:
– Ну, теперь вы понимаете, что вот именно сейчас происходит государственный переворот. Именно сейчас, а не 19 августа 1991 года. Вы знаете, что 21 августа в знак протеста против бездействия ЦК КПСС я приостановил свое членство в партии, требуя смены ее руководства. Так вот сейчас я говорю, что из КПСС не выйду! А беззаконие, которое творит по отношению ко всей партии Ельцин, является государственным преступлением.
И журналисты, и несколько стоявших рядом с нами депутатов выслушали меня молча и подавленно. Только один еженедельник, вскоре закрытый победителями, рискнул опубликовать на другой день мои слова.
Гордости и горести землячестваБог даровал мне встречи и общение со многими выдающимися людьми, в том числе среди земляков, выходцев из Омской области. Довелось лично познакомиться и даже совместно работать с легендарным Сергеем Иосифовичем Манякиным. Человек, которым гордится его малая родина – Ставрополье, и которого почитают в Омском Прииртышье, неотъемлемой частью которого он стал.
С.И. Манякин за 26 лет руководства Омской областью преобразил наш регион, выведя его в число регионов-лидеров по производству и социальной сфере, по культуре и науке. Он сформировал из омичей управленческую команду, которой были по плечу любые задачи. Именно поэтому его ценили и боялись в Москве. Именно поэтому М. Горбачев его забрал в Москву, повысив до руководителя Комитета партийного контроля ЦК, и в Москве отправил на пенсию.
Мне довелось вернуть С.И. Манякина в политику, предоставив возможность еще четыре года помогать омичам выжить в лихолетье.
Но сейчас хочу сказать о другом дорогом для меня человеке, о Михаиле Александровиче Ульянове.
Для меня М.А. Ульянов – не просто великий земляк. Это человек, по которому мы, сибирские мальчишки, особенно тарские мальчишки, равнялись, которым гордились и на которого стремились походить – на того Ульянова, что играл ярких героев-коммунистов в «Председателе», «Добровольцах», в эпопее «Освобождение», да и во многих других советских фильмах.
Когда в 1990 году я впервые попал в Москву, где Михаил Александрович трудился в Вахтанговском театре, конечно, у меня была мечта с ним познакомиться. Я сходил на «Мартовские иды» с М. Ульяновым в роли Цезаря и долго после этого размышлял над злободневностью этого спектакля и этой ульяновской роли.
Но сложилось так, что я перегорел. Более того, оказываясь, причем неоднократно, в компаниях вместе с Михаилом Александровичем, особенно на собраниях Омского землячества, в правление которого мы с М.А. Ульяновым входили, я старался избегать общения с ним. И впервые сам подошел к нему, чтобы сказать несколько слов, только после премьеры фильма С.С. Говорухина «Ворошиловский стрелок».
Станислав Сергеевич, пригласив меня на премьеру в Дом Кино, просто пролил бальзам на мои раны. После просмотра фильма, подойдя к идущему по коридору Михаилу Александровичу Ульянову и его супруге, я поздравил своего великого земляка с успехом и сказал:
– Михаил Александрович, Вам надо было сыграть эту роль!
Очевидно, что сказанное как-то перекликалось с ощущениями самого Ульянова, потому что он не просто кивнул, не просто вежливо поблагодарил, а стал говорить о том, как непросто понимать, где добро и зло, как непросто последние годы было ему отличать одно от другого.
Известие о смерти Михаила Ульянова застигло меня, когда я был на отдыхе в Курской области. Я тут же выехал в Москву. Приехав с вокзала домой (до похорон оставалась еще пара часов), я сел за стол и полчаса сидел, ничего не делая, просто размышляя. Потом встал и… поехал на вокзал, чтобы уехать назад в Курск.
Не смог я заставить себя пойти на похороны, потому что как президенту Омского землячества в Москве мне могли дать слово, а я не хотел говорить неправды. Этого не простили бы мне мой покойный отец, и художник-фронтовик Иван Пензов, и многие другие дорогие мне люди, ставшие жертвой 1991 года. Тем более, не хотел говорить правду в момент, когда мы прощались с великим артистом. Почему?
Потому что в 1990 году, прибыв в Москву, я услышал выступление Михаила Ульянова на съезде ВТО, где он призвал разобраться с Игорем Горбачевым и Татьяной Дорониной за то, что они продолжают якшаться (это его слово) с коммунистами. А потом я услышал, как Михаил Александрович рассказывает о своей игре в кино и театре, где он играл коммунистов, но играл он эти роли с фигой в кармане.
Представьте, как Егор Трубников держит в кармане фигу, когда говорит со своими односельчанами. Или маршал Жуков. У меня пропало желание встречаться с актером, блистательно сыгравшим эти роли, потому что я, в отличие от него, не хотел отрекаться от идеалов его киногероев, от образов, которыми восхищался, которым подражал.
Но именно за это предательство идеалов на 400-летие города Тары, в 1994 году, группа тарских фронтовиков направила своему земляку М.А. Ульянову письмо, порекомендовав ему не приезжать на юбилей. М. Ульянов сослался на гастроли и ограничился поздравительной телеграммой.
Много позже 1990 года Василий Семенович Лановой просил меня не принимать близко к сердцу слова своего старинного друга, не обращать внимания на те заявления Михаила Ульянова. Что я должен, мол, понимать, что артисты есть артисты, они всегда обслуживают власть. На что пришлось возразить:
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
