Бессмертные

И теперь этот человек, для которого не существовало никаких ценностей, кроме собственной жизни, власти и желаний, с подозрением смотрел на собственных детей. К дочерям Арман-Улл испытывал лишь презрение, как ко всем женщинам во вселенной, тихих и незаметных сыновей, вроде Уэффа, не замечал. Впрочем, Уэффа уже и в живых-то не было – несчастный случай на охоте. Но яркий и умный красавец Руин с явными задатками лидера, который и прежде то и дело демонстрировал неповиновение, вызывал опасения, недоверие и, наконец, ненависть отца.

Но сейчас, может быть, в честь праздника, а может, предвкушая новое развлечение, правитель выглядел благодушным, довольным, и сперва не замечал нелюбимого сына и дурнушку-дочь. Моргана, старательно расправив платье, присела на краешек своего кресла. Она старалась не поднимать глаз, но чужие насмешливые взгляды – все равно, были таковые или нет – обжигали ее, как кипяток. Против воли принцесса, всегда хранящая в сердце память о своей уродливости, залилась краской, которая покрыла ее лицо неровными пятнами, похожими на вмятины от пальцев, и сделала лицо еще более одутловатым.

Руин, расположившийся в кресле с удивительной смесью церемонности и вольготности, на миг нагнулся к ней.

– Моргана, успокойся, – твердо, притом едва слышно шепнул он. – Держись наглее. Наплюй на окружающих.

– Я же…

– Твоя внешность – только твоя забота. Не их собачье дело.

Непривычная грубость его лексики на мгновение успокоили ее. Но вместе со спокойствием пришла досада. «Ему легко говорить, – с раздражением подумала девушка. – Он – красавец. Вон, как на него смотрят все эти дамы. Глаз не отводят». Подумала – и тут же устыдилась. Точно в соответствии с идеалами строго-патриархального мира Провала, Моргана была робким и кротким существом. Ей не следовало так поступать и даже думать таким образом не следовало. Кроме того, она любила брата всей душой, и непривычная зависть вогнала ее в еще более густую краску. Жар пробил ее, слезы выступили на глазах.

Шурша длинной шелковой одеждой, к Руину подошел распорядитель торжества, он же – церемониймейстер, чопорный высокий старик, с поджатыми губами, рассеянным взглядом, устремленным в себя, и злыми чертами лица. Целью его жизни были лишь две вещи – старые обычаи и сплетни. Он старательно поклонился принцу – в его действии не было ничего, кроме удовольствия от выполнения своего долга. Руин бесстрастно смотрел на него и не думал отвечать… впрочем, по тем же традициям он мог поступать и более высокомерно.

Старик холодно скривил губы. Голос у него остался ровным.

– Ваше высочество, где ваш брат? Ужин пора начинать.

– Наш брат Дэйн спустится через несколько минут, – ответил Руин, безотрывно глядя на что-то, видимое только ему одному. Может, пятнышко на мраморной стене? – Он задерживается не по своей вине.

Церемониймейстер поклонился, но в тот же момент правитель дал знак слугами, и на стол понесли блюда с яствами. Ужин начался, в то время как один из принцев еще не сидел за столом – вопиющее нарушение традиций и проявление ужасающего неуважения к особе царствующего дома. По виду Армана-Улла можно было подумать, что он просто забыл о существовании своего младшего – четырнадцатилетнего – сына, он с удовольствием подворачивал манжеты над огромным блюдом с жареной бараниной.

– А что с Дэйном? Почему он медлит? – тихо спросила Моргана.

– Занят, – Руин улыбнулся. – Чистит от копоти свою курточку.

– Он опять что-то взорвал? И теперь прячется?

Дэйн обожал химические опыты, время от времени смешивал что-то такое, что смешивать нельзя, в результате происходил большой «бум», и приходилось ремонтировать его покои. Реактивы ему привозили из далеких миров, качественные, мощные.

Руин слегка качнул головой, нагнулся к сестре и шепнул:

– Он не придет, Моргана, но Уллу совершенно не нужно знать, почему.

Она испуганно улыбнулась брату, помолчала. Принц сдержанно улыбался и не торопился объяснять.

– Но почему же? – рискнула настаивать она. – Это просто выходка?

– Нет. Наш отец никогда не скрывает, когда собирается делать гадости родственникам. Правитель, похоже, что-то задумал в отношении него, а Дэйн решил посадить папу в галошу. Сказанное наедине все же не имеет той же силы, что произнесенное публично.

– Что-то серьезное?

– Не знаю. Но после проклятия, которое Улл два года назад наложил на Дэйна, хорошего ожидать не приходится.

– Я боюсь…

– Спокойно, Моргана. Все нормально.

Если и был кто-то, кого правитель ненавидел больше среднего сына, то это самый младший сын, Дэйн. Четырнадцатилетний подросток порой становился совершенно несносным, доводя до белого каления даже мать, но в юном безобразнике не было зла. Все свои шалости он предпринимал от чистого сердца, уверенный, что окружающим от этого будет только лучше. Вот и химические опыты, держащие в страхе окружающих, должны были, по его мнению, в будущем принести людям несомненное счастье. Какое именно – он еще точно не знал.

Пожалуй, подумала Моргана, Дэйну и в самом деле лучше не попадаться папе на глаза с тех пор, как капли одного из его реактивов однажды ночью испортили в тронной зале паркет и ножки старинного трона. Тогда же юный принц, решив, что изъеденные ножки трона выглядят непредставительно, выкрасил их красной краской, а потом еще добавил желтенькие фосфорические завитки – для красоты. Когда Арман-Улл поутру увидел, во что превратился прадедовский трон, он поскользнулся на паркете и грохнулся на пол. Самое худшее было в том, что правитель вошел в тронный зал не один, а со своими гостями.

Моргана не удивилась бы, если б после этого венценосный отец решил изгнать сына, или придумать что-нибудь похуже. В своем мире правитель был самовластен, мог сделать что угодно, в том числе и с собственными домочадцами. Здесь оставалось лишь надеяться, что он на какое-то время позабудет о существовании младшего сына, пока воспоминания о его выходке не сгладится из памяти.

На стол несли блюдо за блюдом. Больше всего правитель любил баранину и птицу, и этих блюд оказалось в изобилии. Гости и придворные оживились, но, помня о традициях, терпеливо ждали, пока Арманн-Улл выберет себе самые лакомые куски, пока оделят мясом принцев и принцесс. Птица была самая разная – от гигантских и весьма своеобразных стейков из страуса до мелких пичужек вроде колибри, запеченных в сметане. Должно быть, поварам пришлось изрядно попотеть, потроша птичек, размерами не слишком отличающихся от бабочек.

Руин с отвращением ковырялся в куске пирога с ломтями индюшатины. Рядом Моргана деликатно покалывала вилочкой печеную с виноградом перепелку. Маленькая птичка, помещающаяся на женской ладошке – единственное, что сестра съест за весь вечер, принц прекрасно это знал. Некрасивая дочь Армана-Улла изнуряла себя диетами достаточно долго, чтоб понять – все эти ограничения абсолютно бессмысленны, но на решимости Морганы лишать себя еды здравый смысл не оказывал никакого влияния. Она не надеялась похудеть, но, угнетаемая укорами матери, досадой отца и презрением окружающих, продолжала соблюдать строгую диету.

Обычно принц жалел сестру, но иногда, в минуты дурного настроения, ее кротость и покорность начинали его раздражать. Он готов был защищать ее от насмешен, но иногда позволял себе подумать о том, как бы все было просто, имей она мужество ни на кого не обращать внимание. Что ей до мнения слуг? А до мнения отца? От Армана-Улла она могла дождаться только одного признания ее значимости – немедленную выдачу замуж. А замуж Моргане нельзя. Ни в коем случае – Руин это помнил твердо, и не понимал, почему сестра отказывается понимать, что от ненавистного брака пока ее обороняет только внешность.

Но девушка, конечно, хотела быть красивой. И никакие доводы разума не трогали ее сердце. Обычно брат относился к ее слабости с пониманием.

Но сегодня его все раздражало. Раздражал этот безвкусный дворец, пышность об руку с унижениями и злобой, пропитывающими провальский двор. Раздражали глупые и жестокие придворные, раздражал отец, который по злобе и хитрости мог дать фору любому из своих подданных. Раздражали даже мать и сестра, даже он сам, неспособный в свои двадцать шесть лет вырваться из замкнутого круга собственной жизни. Жизнь в Провале давно поперек горла, и Руин, пожалуй, даже смог бы сделать отсюда ноги.

Но как оставить сестру, брата, мать с малышкой Сериной на руках? Если уж бежать, то всем вместе. Арманн-Улл не дурак. Он с первого дня брака знает, что жена его терпеть не может, мечтает избавиться от него. Ее охраняют почти с такой же пристальностью, как дворцовую сокровищницу. Кроме того, побег – это всегда рывок в никуда. А если на тебе обуза в виде двух беспомощных женщин, младенца и братца, за которым нужен глаз да глаз – как бы чего не учудил – то закончиться все может очень печально.

Значит, бежать надо без них. А это невозможно – сердце не допустит.

Очередное блюдо в руках слуги проплыло над его головой, и перед Руинном появились рябчики и куропатки в сливовом соусе. Принц небрежно шевельнул пальцами, и это движение было настолько царственным, что слуга, прежде чем убрать с глаз отвергнутое лакомство, низко поклонился. К Моргане он даже не повернул головы. Впрочем, она все еще мучила свою перепелку.

А за столом волнами перекатывалась светская болтовня. Балы, пиры, охоты, новая любовница графа такого-то, новая наложница графа такого-то, новая игрушка правителя… Что еще? За время учебы в Магической Академии Руин совершенно отвык от подобной ерунды. С непривычки она показалась ему занятной, и принц прислушался.

И почти сразу речь зашла о женской красоте. Мужчины, не скрывая замаслившийся взгляд, умильно поглядывали на сидящих рядом дам, словно выбирали, и покачивали бокалами, которые наполняло красное вино… как известно, разговоры о женщинах следует вести именно под красное крепкое или игристое вино.

Представительницы прекрасной половины человечества вели себя по-разному – некоторые хихикали и строили глазки, некоторые незаметно прихорашивались, некоторые делали вид, что не слышат, о чем разговор, хотя на самом деле навострили ушки. Супруга правителя – Дебора из древнего Дома Диланэй – смотрела на окружающих почти оскорблено. И дело было не в том, что она была скромна – если строго судить, то совсем наоборот – а в том, что считала себя очень светским человеком. В вопросе, что именно прилично или неприлично, она считала себя главным знатоком.

Но спорить не решалась. По виду Армана-Улла она поняла, что ему идея спора нравится. Улл был большим дамским угодником. Если б не его суровый, даже злобный нрав, Дебора с радостью устроила бы маленький скандальчик, и, может, правитель даже сделал бы вид, что не заметил ее поступка. Но сейчас надежды на это не осталось – властитель не в духе. Леди Диланэй боялась мужа до тошноты. Вызывать малейшее его недовольство было чревато неприятными, очень неприятными последствиями. В придачу к злобному нраву Улл был еще и изобретателен.

Потому супруга правителя просто поджала губы и отвернулась.

А обсуждение женских прелестей шло полным ходом. Перебирались имена всех придворных дам, почти всех принцесс, даже супругу Армана-Улла упомянули, хоть это и было рискованно. Кто-то громогласный уже воспевал узкие бедра и высокую грудь последней любовницы правителя, а у кого-то дело шло к дуэли.

– Тихо! – крикнул один из лордов, молодой и шумливый Фарндо, вскакивая с места (вопиющее нарушение этикета, но правитель, поглощенный спором, не обратил на это внимания). Фарндо стал полновластным хозяином огромных владений, будучи всего двадцати четырех лет от роду, изо всех сил радовался жизни, посещал все балы и пиры, симпатизировал Руину, считал его верхом изящества и старался во всем ему подражать. – Уж если кто и может судить о женской красоте, так это его высочество.

– Руин, скажи! – крикнул еще один юный шалун благородных кровей. Видно, он выпил сверх меры, раз счел возможным обращаться к принцу на «ты» и по имени.

Арман-Улл нахмурился.

Большинство дам переглянулось с кислым видом. Принц, конечно же, назовет свою матушку красивейшей дамой провальского двора. Кого же еще? Если говорить откровенно, Дебора Диланэй была прелестной женщиной. Небольшого роста, фигуристая, с пышными формами и роскошными темно-каштановыми локонами, она обладала поистине очаровательным, по-детски трогательным овалом лица, огромными синими глазами, маленькими изящными ручками и ножками – и на редкость стервозным характером. Некоторые – самые снисходительные – полагали, что она стала такой из-за вынужденного супружества с человеком, которого терпеть не могла. Арман-Улл ведь никогда не скандалил с женой – он ее просто бил, так что, досаждая нелюбимому мужу, Дебора могла прибегать лишь к мелким пакостям, и то нечасто.

В оковах безнадежно-тоскливой жизни, в тисках насилия характер, конечно, не улучшается. Только никто в Провале супругу правителя не жалел. И не любил.

Кроме ее детей.

И уж этого триумфа у Деборы никто не смог бы отнять. Руина знали, как человека с безупречным вкусом. То, что он назовет красивым, прослывет таковым надолго. Сам того не желая, предпоследний сын провальского властителя стал законодателем моды. Леди Диланэй, позабыв, что спор о женской красоте неприличен, слегка приосанилась.

А душу Руина донимали противоречивые чувства. С одной стороны, эта толпа жадных, похотливых придворных, которые и на этот раз надеются поразвлечься за чужой счет, вызывала его омерзение. Хотелось встать и отхлестать их словами по наеденным жирным щекам. А начать с отца. Одновременно принц чувствовал, как растет в глубине сердца раздражение против матери, которая никак не может научиться быть последовательной, на сестру, из взгляда которой никогда не уходит испуг. Моргана могла бы быть потверже.

Он и сам в эту минуту не понимал, что хочет невозможного. Откуда ей, выросшей в атмосфере непрерывного давления, научиться гордости и силе? Руин не был вспыльчив, но если уж в нем зарождалась злоба, то она становилась всеобъемлющей. Может, оттого он и принял вызов, и встал, готовый отвечать, хотя в любом другом случае просто не обратил бы внимания.

Принц чувствовал на себе внимательные, рассеянные или хмельные взгляды. В нем гуляла будоражащая кровь удаль.

– Что ж. Хотите мое мнение? Извольте. Я считаю, что самая прекрасная женщина в Провале – это моя сестра. Моргана.

На миг в трапезную с поднебесных высот обрушилось безмолвие. Абсолютная тишина – было слышно, как жужжит, стучась о стекло, большая муха. Моргана, решив, что ослышалась, подняла на брата недоумевающий взгляд.

– Хе, – вырвалось у правителя. Он нагнулся чуть вперед. – Я не ошибся? Ты назвал свою сестру?

– Да. Моргану.

Арман-Улл вздернул голову, медленно, словно марионетка в руках кукловода, завалился назад, на спинку трона, и расхохотался. Его смех стал чем-то вроде скрепы, сорванной с фундамента тишины. Грохнули все разом. Мужчины, не стесняясь дам, разевали рты, размахивали руками и хлопали себя по коленям, дамы, забыв об этикете, заливались чуть ли не жеребячьим гоготом, и даже супруга правителя, мать злосчастной дурнушки-принцессы, рассмеялась, снисходительно посмотрев на залившуюся нервными алыми пятнами дочь.

Моргана стало жарко. Она схватила ртом воздух, поводя взглядом по лицам окружающих, ища хоть в ком-нибудь снисходительность или понимание, пусть даже жалость, но видела только рожи, которые хохот делал еще омерзительнее. Все они смеялись над ней, не стесняясь, тыкали пальцами, и от ужаса и стыда девушка даже не могла заплакать.

– Что-то у тебя со вкусом не то, Руин, – едва переводя дыхание, бросил один из его сводных братьев, окатив Моргану таким взглядом, что та не удержалась – спрятала лицо в ладонях. – Явно.

– У меня со вкусом все нормально, – холодно ответил принц, оправляя прядь черных, как вороново крыло, густых волос. – Я вижу в своей сестре такую красоту, какой вы не можете себе представить. Ваше неумение видеть – ваша беда.

– Неумение видеть? – уже успевший изрядно выпить Оулер, любимый сын Армана-Улла, другой сводный брат Руина, чуть постарше его, прыснул в ладонь. У него был взгляд мужчины, привыкшего оценивать женщину сугубо функционально. – Да на эту коровищу и смотреть-то противно. Одно хорошо – корма, есть куда пнуть. Если морду завесить.

А смех накатывался волнами, и, в конце концов, несчастная принцесса не выдержала – она забыла и о церемониале, и о традициях – вскочила, не дождавшись разрешения отца-властителя, опрокинула свое кресло и затравленно взглянула на брата, так жестоко насмеявшегося над ней. Во взгляде ее ясных, чудесных глаз не было ненависти, как, впрочем, никогда не бывало, только жалоба, похожая на недоумение щенка, который не понимает, за что его побили. Моргана рванулась из-за стола, споткнулась о кресло и упала – хохот стал еще гуще – вскочила и, преследуемая чужим злым весельем, бросилась из трапезной.

Она спотыкалась на ступенях – ужас, а следом и горечь обиды подгоняли ее. Куда? Она и сама не знала. Ее душила тоска, и оттого, словно земля под жарким солнцем, высыхали глаза. Слезы были, и сколько угодно, но где-то в глубине, от напора не вылившегося горя перехватывало горло, и, чтоб не задохнуться, Моргана остановилась на площадке одной из лестниц дворца. Какой – она не поняла, не заметила. Тупо глядя перед собой, девушка ненароком забрела в ту часть дворца, где никто не жил. Здесь не было панелей на каменных стенах, полы не покрывал ни паркет, ни ковры, не осталось почти никакой мебели, а под потолком – старые, неухоженные люстры под пятьдесят свечей каждая. Зябко и сыро, но зато тихо, потому что в этом крыле дворца никто не жил и почти никто не ходил.

Обнимая себя руками, принцесса прислонилась к стене рядом со сводчатым окном, забранным узорной решеткой переплета с мутными стеклянными квадратиками. Ее трясло. И, пожалуй, не столько от обиды. К обидам и грубостям, вроде тех, которые прилюдно были брошены ее сводным братом Оулером, она почти привыкла, если к подобному вообще можно привыкнуть. Моргану трясло потому, что обиду ей, по сути, нанес самый любимый человек на свете – брат Руин. Ведь это он выставил ее на посмешище, обратил на нее внимание окружающих. Принцесса не ждала от него подвоха и не представляла, что когда-нибудь наступит недобрый день, и она в нем усомнится.

Девушка давилась сухими, беззвучными рыданиями. Ей казалось, что рушится весь ее мир, так кропотливо созданный и поддерживаемый мир относительного покоя и равновесия.

– Моргана, – позвал ее знакомый голос. Шагов она не слышала, но не ощутила ни испуга, ни удивления – Руин ходил легко и потому беззвучно. – Моргана, вот ты где! – он подошел. – Ты здесь замерзнешь.

У него был такой мягкий, ласковый голос, что беднягу обдало жаром. Что это? Еще одна жестокая насмешка после первой? Одновременно ее охватило чувство непонятной вины и страх – что больше она не услышит от него такого тона.

– Ну и что? – едва слышно прошептала она.

– Как «ну и что»? Идем в мои покои, к камину. Посидишь у огня, согреешься.

– Твои слова меня уже очень хорошо согрели, – с горечью и неожиданной смелостью ответила она, едва собравшись с духом упрекнуть его. В следующий миг девушка почувствовала его ладони на свою плечах. Прикосновение обжигало даже сквозь одежду.

– Ты обиделась на меня?

– От тебя… – ее голос дрогнул, хотя Моргана старалась говорить равнодушно. – От тебя я такого не ожидала. Не ожидала, что ты выставишь меня дурой.

– Так. При чем тут дура?

– Ну, посмешище, какая разница? Я тебе верила.

– А теперь нет? И лишь потому, что я сказал то, что думал?

– За что?

– Что – «за что»?

Она молча посмотрела ему в глаза – Руин был спокоен, хоть и немного хмур. И еще – в принце чувствовалась легкая нервозность. Раздражение.

– Я сказал то, что думал, – повторил он.

– Тебе отказывает твой безупречный вкус, братец!

– Прекрати, – с холодком отозвался он. – Я уже ответил на подобное замечание там, в зале.

Моргана отшатнулась и прижалась спиной к стене. Камень был ноздреватый, грубо обтесанный, ох хранил в себе холод, взятый из самого сердца гор. Кто-то когда-то процарапал на них значки – Бог знает, сколько лет этим значкам. Или, может, тысячелетий?

– Что?.. Что красивого ты во мне нашел? Что?! – вполголоса закричала она. – Груду жира, патлы, которые ни в одну прическу не уложить?

Ее пробило рыдание, похожее на истерический смех. Да это и была истерика, слезы наконец вырвались на волю и заструились по одутловатым, мятым щекам, покрытым темно-алыми пятнами. Плакать оказалось сущим облегчением, тем более, что, несмотря на сегодняшнюю выходку брата, он все равно оставался самым дорогим. Она рыдала, почти не закрывая глаз, и смотрела на Руина, а он так хорошо, так ласково смотрел на нее…

Он коснулся ее щеки с нежностью человека, умеющего по-настоящему любить. Брат понимал ее без слов – с одного взгляда – и каким-то образом он действительно мог видеть ее мысли и чувства. Сейчас он вполне способен был оценить, насколько ей плохо, и его поразило, насколько больно стало ему самому.

– Моргана, – ласково позвал он. – Моргана… Посмотри мне в глаза.

Поток слез иссяк так же неожиданно и быстро, как нахлынул – принцесса слишком много в своей жизни плакала. Она вытерла глаза платочком, вытащенным из-за пояса, и послушно посмотрела на брата.

– Послушай меня. Тебе не надо так на это реагировать. Ты ведешь себя так, словно твоя внешность – твоя вина.

– Но Руин, кто же…

– Не перебивай меня, – властно сказал он, и девушка немедленно замолчала. – Пойми, что твоя внешность – всего лишь болезнь. Так что в недостатках своей внешности ты не виновата.

– Эта болезнь – уродлива! – вспыхнула она – и тут поняла, что именно сказал брат. Растерянно посмотрела на него. – Болезнь?

– Болезнь.

– Но любую болезнь можно вылечить, разве нет?

– Можно, – нехотя ответил он.

– И мою тоже?

Надежда опалила ее изнутри, как нутро опаляет крепкая выпивка, счастье волной поднялась в душе, хотя Моргана едва ли поверила в такую волшебную возможность сразу. На ее глазах вновь вскипели слезы, и Руин почти с испугом отвел глаза. Он уже жалел, что сказал.

Но, раз начав, следовало идти до конца. Солгать под взглядом сестры принц бы не смог.

– Да, можно.

– А… Ты – можешь?

– Я не уверен. Пожалуй, нет.

Она вцепилась в его локоть.

– Но, значит, ты хотя бы представляешь себе, что нужно делать… А кто-нибудь может это сделать?

– Я таких не знаю.

Он скинул с плеч свой плащ и набросил на сестру, закутал. Одежда еще хранила тепло его тела. На мгновение оказавшись в кольце его рук, Моргана вздрогнула всем телом, потому что лишь теперь ощутила, насколько замерзла. После плача всегда холодно, особенно если находишься в полузаброшенном и неприютном крыле старого дворца. Может быть, Руин просто угадал, или в самом деле почувствовал, как она продрогла.

– Пойдем, – мягко произнес он. – Здесь холодно.

– Постой… Но ты… попробуешь?

– Давай об этом потом.

– Скажи мне, – молила она, дрожа – но не столько от холода, сколько от возбуждения. Ее поманила из призрачной дали самая заветная мечта, и на мгновение девушка поверила – представила себе, что это возможно. Минута была поистине сладостна. – Скажи, ты попытаешься? Ты попробуешь? Может, получится, а, Руин?.. Ты же все можешь…

– Я не все могу, – отрезал принц, сердясь сам на себя, и потому неосознанно перенося раздражение на сестру. – Далеко не все. Давай поговорим об этом позже.

– Но поговорим же? Правда?

– Да. Потом, – он отвел взгляд. Не было сил смотреть в ее прекрасные глаза, сияющие любовью и тоской.

– Спасибо.

Она с надеждой смотрела на него снизу вверх.

Руин дождался, пока сестра уснет на его широкой кровати с причудливым пологом из прозрачной черной кисеи, собранной треугольными складками на дугообразных опорах. Измученная слезами Моргана заснула, как ребенок – сжимая в ладонях его пальцы. Хватка принцессы ослабела лишь тогда, когда она заснула, и тогда принц осторожно отнял руку и вышел из покоев, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Его терзала жалость к сестре и досада на себя. Краем сознания он прекрасно понимал, что за сорняк посадил в ее душе. Теперь Моргана, сходящая с ума из-за своей внешности, уже не забудет о том, что он сказал. Ни за что не забудет. И долго лгать ей Руин не сможет. Рано или поздно девушка поймет, что брат при должных усилиях способен излечить ее.

Но он очень сомневался, что красота принесет принцессе счастье. Провал был жестоким миром, знатная женщина, если она не была глупой клушей, готовой наслаждаться богатством нарядов, сплетнями и знаками высокого положения, а заодно мириться с прихотями мужа, вряд ли могла быть здесь счастлива. Мир провала был миром мужчин, женщине не оставалось почти никакой свободы. Традиции и законы делали ее лишь частью мужской жизни, одной из множества.