Вкус утекающей воды

Поднимаясь по тропе, я слегка разволновался – не случилось ли чего на вверенном мне объекте в моё отсутствие? Последние метры склона преодолел почти бегом и даже сбил себе дыхание. Но висячий замок, который установил Кукушкин на калитку, ещё во времена строительства дома для Жоры, был в целости и в свежей паутине. Я вежливо прочитал лекцию пауку, чтобы он так больше не делал (пауки ещё те инопланетяне), и вошёл на станцию.

Было угрюмо тихо, но следов инопланетного вторжения я не обнаружил. Полет в один конец явно откладывался на неопределённый срок, и можно было смело звать Кукушкина на чашечку «Командирского». Настроение моё почти достигло отметки 10 баллов по шкале Рихтера. Я даже забыл про свой ночной позор непрерывного убегания. Для полного счастья не хватало только пения птиц.

Я начал заселять дом, который построил для Жоры и его Венеры. Первым делом я перевесил из подземелья в дом постер с женщиной в стрингах, восседающей на новеньких покрышках. Я хорошо помнил ее мистическое поведение и желание обернуться и посмотреть на меня. «Лучше самому контролировать ее голую задницу, – решил я, – чем испуганно ждать, что она там, внизу, что-нибудь придумает. Спустишься как-нибудь в Жорину каморку, а ее нет. Покрышки на месте, а женщина ушла. Вот где ужастик начнётся, с инфарктом миокарда в конце. Нет, уж лучше сначала какое-нибудь венерическое заболевание. Да и, вообще, я ей сразу пообещал, что украду. Правда, пьян я был тогда. Но слово все равно надо держать».

Из подземной лаборатории я собрал пять стульев и понял, что на этом мой уют и закончится. Лестница, спускающаяся прямо с террасы дома к входу в подземелье, была очень удобна. Для привидений и прочих сущностей, поднимающихся из мрака. Но таскать по ней мебель, тем более в одиночку, было немыслимо. Собственно говоря, и мебели то никакой не было. Я претендовал только на стол. Жорину кровать я решил сразу не использовать. А вот холодильник требовал сначала проводов, а уж потом телепортации и элементов волшебства, для его последующего заполнения: палочка (крабовая), нога (куриная), безнадёга (полная). Да и зачем начинающему бомжу холодильник? Но в этом месте я себе врал. Всего за пару предыдущих месяцев я уже понял, что без электричества, хэмингуэйевского свитера как у Саши, книг и тёплой печки я бомжевать отказываюсь. Я люблю, конечно, одиночество, но контролируемое.

Собственно я уже осознал, как здесь оказался. Строя дом для Жоры, я не собирался в нем жить. Но проектировал его под себя – как мне было бы в нем удобно и комфортно. Хуже того, когда началась заварушка с американцами, Иван Макарыч строго настрого запретил его достраивать. А Кукушкин тогда сказал – если сейчас не достроим, потом не дадут. Я раздал все свои деньги в качестве премии работникам, которые тоже знали, что начальник лесхоза запретил, но деньги взяли. И мы достроили.

После этого мы с Иван Макарычем дистанцировались друг от друга. Я, конечно, понял, что он обиделся не на то, что я его ослушался, а на то, что я влез в это со своими деньгами. Это было некрасиво, и я его прекрасно понимаю. А вот он меня? Не знаю. Но оставшись без копейки, я почувствовал себя крайне зависимым. И когда он же предложил мне эту сомнительную работу, я подсознательно сразу согласился. Поэтому ни портфель Светки Зариной, ни юношеские поллюции, и даже номер моего паспорта с пропиской здесь были, конечно, не причем. Жизнь – цепь, а мелочи в ней звенья, последовательность которых изменить уже нельзя.

Примерно через час поднялся утренний ветерок, тронул струны купола, и купол зазвучал. Раньше пение птиц заглушало этот звук, а теперь. А теперь – скоро август, скоро осень, август – это уже не лето. Но пока было очень хорошо: солнечно, тепло, тихо, не считая райского саунда купола, и никого кругом, но не одиноко. Я всегда был самодостаточен. Я всегда любил оказаться на даче, когда там никого нет. Одиночество и свобода как-то связаны друг с другом? А может это одно и то же? «Жить в обществе и быть свободным от общества…» А если общества никакого нет, значит, ты свободен? Ну, да. Как Робинзон Крузо на необитаемом острове. Можно ли считать Робинзона Крузо свободным? По крайней мере, это какая-то странная свобода.

Я подумал ещё немного на эту тему, наслаждаясь запахом свежеструганных досок, который источал мой новый дом. Запах смолы прочистил мои мозги, и я пришёл к выводу, что если преодолеть воздействие социального воспитания и общепринятого способа мышления, то Робинзон Крузо реально может считаться свободным человеком. Бедняга! Он, видимо, это осознал только тогда, когда снова вернулся в цивилизацию? С грустью вспоминал свой пляж, блиндаж, попугаев и коз. Все-таки абсолютная свобода – это действительно одиночество. Только кому нужен Абсолют? Если, конечно, это не финская водка.

Часам к пяти пришёл Кукушкин. Он насторожился, когда узнал, что я весь день просидел на стуле. А я очень обрадовался его приходу.

– Это на тебя совсем не похоже? – произнёс он с заботой в голосе, которую я раньше никогда не слышал.

– Васильич, скажи. А Робинзон Крузо может считаться свободным человеком?

– По-моему, купол на тебя очень странно действует, – с тревогой сказал он. – Давай пошлём этих военных. Скажешь – не могу по состоянию здоровья, и пойдём к Швиндлерману работать.

– Да мне здесь нравится, – возразил я.

– Да ты как обкуренный! Ты же умрёшь от безделья.

– Тут куча дел. Печку надо сложить. С электричеством разобраться. И лестницу эту убрать. Зря мы её сделали. Может, Жоре и было бы удобно – прямая связь дома с подземельем, а меня очень напрягает. Так и жду, как на уровне перил возникнет чей-то лысый череп.

– Насчёт лестницы ты, пожалуй, прав, – задумчиво произнёс Васильич, по-хозяйски оглядев монументальное сооружение. – Да и детишки могут свалиться. Лестницу надо переставить туда, где была тропа, а здесь всё загородить. Только вдвоём мы с этим не справимся.

– Васильич, какие дети? – проснулся я.

– Откуда какие? Ну, сначала, конечно, девочка. Раз она так захотела.

– Васильич! Я все понимаю, но откуда ты узнал про девочку? Или это было объявлено всей деревне?

– Сам сказал. Да ты не бойся! – протянул Васильич свою фразу, после которой, я всегда знал, что лучше не продолжать.

– Васильич, ответь мне на мой вопрос, – сказал я с металлом в голосе. – Может ли Робинзон Крузо считаться свободным человеком? – На самом деле, мнением Вольдемара Васильича я сильно дорожил. Его жизненный опыт общения с зэками многого стоил.

– Да, на восемьдесят процентов, – чётко ответил старик.

– Почему на восемьдесят?

– У него было маленькое «но». На остров он попал не по своей воле, и по своей воле не мог его покинуть.

– Значит, он был как в тюрьме? – спросил я.

– Ни в коем случае, – Васильич был категоричен, – когда сидишь в тюрьме, Робинзон Крузо для тебя совершенно свободный человек.

– А как же ты тогда вычислил процентное содержание свободы?

– Навскидку, – сказал Васильич и легкомысленно махнул рукой.

– А вычисли тогда мою свободу, когда я вот сижу здесь, на климатической станции? – спросил я.

– Ноль целых, ноль десятых, – без раздумий произнёс пожилой человек по фамилии Кукушкин.

– Странно. Полдня, до твоего прихода, я ощущал себя свободным человеком, – усомнился я. – Главное акценты не надо расставлять?

– Я же, говорю – купол на тебя хреново действует – посидишь под ним ещё недельку и станешь полным дурачком. Подписался на круглосуточное патрулирование горы, под горой Любка в засаде, и при этом объявляет себя свободным человеком? В тюрьму тебя надо, в тюрьму! Там не только Робинзоната Тагора вспомнишь. И Гавроша, и Тома Сойера, и Гекельберри Финна, Чука, Гека, ну и других героев Гражданской войны. Знаешь, сколько я там книг прочитал. Да ты не бойся. Давай-ка вещи перетаскивать, пока лестницу не демонтировали. Кстати, Робинзон Крузо, – он сделал ударение на последнем слоге, – был моей самой любимой книгой на зоне. После «Анны Карениной», конечно.

Пока мы поднимали из подземелья всё, что могли унести, Васильич неожиданно спросил меня, что я думаю о подземных человечках.

– О гномах что-ли? – не понял я.

– Какие гномы. Люди, которые живут у тебя во втором подземелье. Во втором бункере?!

– Какие люди? Ты же сам мне говорил – огромные баки с коньяком? В смысле конденсаторы, которые накапливают энергию купола…

– Про коньяк я не отрицаю. Так все в деревне говорят. Но также говорят про подземных людей, которые живут во втором бункере. Ты сумел туда попасть? – Кукушкин был совершенно серьезен, а я все надеялся, что вот именно сейчас он начнет ржать и утирать слезы от смеха.

– Я не смог туда попасть, – робко ответил я, чувствуя, что моя свободолюбивая робинзонада катится ко всем чертям.

– Воо-ооо-от. Помещение может быть заперто изнутри или снаружи. Если оно не закрыто снаружи, значит оно заперто изнутри. Да ты не бойся!

Никогда мне еще так не хотелось убить Кукушкина за это его «не бойся».

– А ну пошли! – скомандовал я. Понимая, что теперь в одиночку я ни за что не пойду искать вход во второе подземелье.

Когда мы с трудом спустились во второй котлован, картина не отличалась от той, когда я был здесь первый раз. Металлические глухие двери, скорее ворота, вокруг все заросло, никаких тропинок. Сначала я попытался попробовать их открыть в разные стороны, в надежде, что они не заперты, а просто прикрыты, главное разгадать в какую сторону открывать. Не получилось. Я стал сантиметр за сантиметром ощупывать периметр ворот в поисках кнопки, рычага или замочной скважины. Я обернулся, и увидел, что Васильич издалека, с издевкой на лице, наблюдает за моими действиями. И тогда я, изо всех сил забарабанил по воротам. Боковым зрением я увидел, как Васильич пулей вылетел из котлована. Я последовал за ним. Стадное чувство! Если он так шустро убегает, значит, он знает от чего. Васильич потом клялся и зуб давал, что именно я рванул первым.

На обратном пути я думал о том, что легенда о подземных человечках правильная легенда. Иначе как спасти баки с коньяком от разграбления.

Тем не менее, я в сжатые сроки перенес всё электричество из Жориной каморки в дом: и освещение, и холодильник, и телевизор «Рассвет», вдруг Жора вернется, а он ему дорог, все-таки элемент цивилизации – «спокойной ночи малыши» и «собачья жизнь». И неважно, что он не работает. Главное – у тебя есть телевизор? Есть! Никто же потом не уточняет: «А он работает?». Правда, могут поинтересоваться: «А какой марки?». В таком случае лучше соврать: «Закат», тогда все будет по-честному, без обмана.

Все тумблеры, выключатели, включатели и рубильники из Жориной каморки я тоже перенес в дом, не вникая в подробности, кто за что отвечает. Пучок проводов, поднимающийся из подземелья наверх, получился не слабый. Вход в бункер и дверь в Жорину каморку я закрыл. Кстати, ворота в подземелье, действительно закрывались только изнутри. Их невозможно было открыть снаружи. Только попав внутрь через Жорино помещение. Этот факт родил во мне дополнительные мысли.

Из полезных вещей в подземелье я оставил только ружье, так как мой дом не запирался совсем. Но патроны, все до единого, перенёс в дом. Такое спонтанное решение, говорило о том, что я не до конца уверен в отсутствии жизни в соседнем бункере. Ну, а лестницу в котлован мы с Васильичем разобрали. Я бы и сам котлован засыпал, мне бы было так спокойнее.

Но иногда, когда мы с Васильичем, выпивали по рюмке коньяка и сидя на лавочке, решали, не пора ли снова поправить лик Луны на небосводе… Я представлял, как во втором котловане сдвигаются в сторону металлические ворота, на пороге появляются темные фигуры подземных людей. Они утирают пот со лба и закуривают. И потом, как и мы, смотрят на Луну и пускают струйки дыма. Лик Луны в этот момент затуманивается, а я явственно слышу запах табачного дыма.

Глава 27. Короткое замыкание

А потом потекли дни… как капли дождя, похожие друг на друга. Люба регулярно меня навещала. У неё действительно оказался сын от первого брака, второго брака не было, развода, видимо, тоже. Но папа был не местный, по словам Васильича, в глаза его никто не видел и свадьбы тоже. Поэтому все утверждали, что мальчик похож на бабушку, которая в основном и занималась его воспитанием. История была тёмная, и я в неё не лез и подробности не выяснял.

Васильичу было не до меня, он достраивал очередной модуль школы и очень торопился не опоздать к 1 сентября. Проводку в новом корпусе он поручил монтировать мне и был скуп на уговоры: «Если не ты, то кто?». Де-факто я действительно уже давно считался главным энергетиком села. Но так как не мог брать денег с местных за свои услуги, то и они стеснялись меня лишний раз просить. Только когда в качестве главного подрядчика выступал Кукушкин, вот тогда все срасталось. И Васильич готовил нам на ужин очередного цыплёнка или гусёнка в качестве цыплёнка. Старую птицу Кукушкин не брал, говорил, что жестковата на вкус. От мяса млекопитающих он отказывался сразу, зная, что я его не ем, а креветок почему-то никто не предлагал.

Мы приглашали Таволгу с Прекрасной Еленой, обязательно была Люба, пару раз Швиндлерман. Но Васильич категорически отказывался приглашать свою пассию. И это было необъяснимо. А мне так хотелось посмотреть, как они общаются между собой: умудрённый зэковским опытом Кукушкин и загадочная Фиджи.

И только один день августа запомнился мне навсегда. Я возвращался с очередных «проводов» и вдруг увидел, как на окраину села вырулил маленький танк и с бешеной скоростью помчался по главной дороге. Пыль столбом, как в кино! Я стоял на обочине и смотрел, как приближается эта «война». При внимательном рассмотрении танк оказался боевой машиной пехоты. В своё время, на военных сборах, БМП произвела на меня нехорошее впечатление. Мчится машина по полигону действительно красиво, но когда попадаешь в отсек для десанта – две лавочки напротив друг друга, понимаешь, что это консервная банка – братская могила. Хочется быстрее выскочить наружу и с криком «ура» бежать на врага, так больше шансов уцелеть. Говорят, что БМП разрабатывала женщина. Если это правда, то я бы предпочёл умалчивать сей факт. Кстати, БТР не производит такого гнетущего впечатления: нет такой скученности, внутри можно передвигаться, у него куча люков и лючков, я бы назвал его даже уютным. Хотя с военной точки зрения он, наверное, более уязвим? Надо было бы у знакомых ребят-афганцев спросить, хотя я догадываюсь, какой был бы ответ.

Поравнявшись со мной, БМП вцепилась гусеницами в дорогу, и башня неуверенно медленно стала разворачиваться в мою сторону. Интересно, почему пушка гладкоствольная? Я рассеяно обдумывал случайно всплывший в голове факт, не понимая происходящего.

Из люка вылезла весёлая голова Жоры Электрощита, а потом и всё остальное.

– Дружище! Андрюха! – заорал он и полез обниматься. – Я за тобой. Ты думал, я тебя бросил?

– Да как тебе сказать, – настороженно произнёс я, понимая, что хорошего ждать нечего, когда за тобой приезжают на танке. Тут или война, или снова телевидение.

– Мы сейчас этой штуковиной разнесём весь купол, и ты снова свободен, – радостно объявил Жора.

– Ничего мы разносить не будем, – и пока я произносил эти слова в голове пробежали кадры кинохроники восстановления станции, включая дом для Жоры. – Так решило руководство?

– Понимаешь, нет никакого руководства!

– А кто же тогда деньги платит и коньяком снабжает? – не понял я.

– А неизвестно, – сказал Жора, – какие-то частные структуры. Да и деньги то условные, больше на сдачу похожи – на коньяк с гречкой много не надо.

– Зачем?

– Цель не ясна, задачи тоже. В любом случае, ни военным, ни учёным, ни иным другим государственным органам или структурам станция не принадлежит. Она, вообще, никому не принадлежит. По бумагам ее не существует. – Слово «не существует» Жора произнёс раздельно, по слогам.

– А это тогда откуда? – я кивнул в сторону БМП.

– Это знакомые военные по просьбе Галины одолжили, на денёк – вещи из дома забрать. Они теперь с ней сильно дружат. Но сама она теперь в Попадалово ни ногой, иначе, говорит, снова увязну. Очень тебе благодарна. Считает, если бы не ты, со своим искусством, здесь бы и умерла.

– А чем плохо? – усомнился я. – В Попадалове очень шикарное кладбище: столетние сосны, простор, птицы поют…

– Ты вот сейчас это о чем? – глаза Жоры стали слегка квадратными. – Тебе это потом зачем?

– Да незачем, – согласился я. – Так просто – хоронить удобно, навещать…

– И многих ли ты навещаешь? И кто твои остатки здесь будет навещать? Я гляжу, местный купол на твои мозги действует угнетающе.

Я быстренько представил, как Люба склоняется над моей могилой под столетними соснами … и мне сразу же захотелось секса.

– Погнали быстрей на станцию, – заторопился Жора, глядя на приближающуюся толпу Попадаловских женщин – лица их были суровы, а в руках огородный инвентарь.

– Да, пожалуй, ты сейчас огребёшь за такой военный парад, – с радостью констатировал я, – если только не объявить им, что снова война. А на станцию на танке нельзя – за ней американцы со спутника смотрят, а мы с ними вроде сейчас как друзья.

– Я же тебе говорю – тросом за стойки, и так весь купол уложим. Не на что будет смотреть, – объяснял Жора, прячась за броней.

– А тебе не жалко? – спросил я.

– Очень жалко, – спокойно ответил Жора, и по его интонации было ясно, что он все давно решил. – Только я тебя хочу освободить.

– А я свободен. Дуйте к школе, только медленно, без этого куража. Местным жителям будет интересно боевую машину пощупать, а я всем объявлю о демонстрации военной техники для подрастающего поколения.

***

Боевая машина вызвала у попадаловских мальчишек невероятный душевный подъем. Они тут же решили свою дальнейшую судьбу – все, как один, в военное училище! Девчонки чуть не плакали от досады, что их не возьмут. Оказывается профориентация – это так просто. Главное не экономить на матчасти.

И тут я встретился глазами со Швиндлерманом. Он грустно смотрел на своих воспитанников, которые в этот момент точно забыли про разумное, доброе, вечное. Которое он в них пытался сеять, но, видимо, не взошло. Мы поздоровались.

– Знаешь, а вот если вместо танка, в село прибыл блестящий белый рояль, – сказал он, – они бы захотели стать музыкантами?

– Точно нет, – ответил я. – Но, если бы Попадалово посетил «Битлз», точно бы да. Или Святослав Рихтер сыграл бы прямо под этими соснами на твоём белом полированном рояле «Лунную сонату» – они бы точно охренели. И этот эпизод остался бы самым сильным эпизодом их жизни.

– Теоретически можно вывезти на концерт. И что все захотят потом стать музыкантами?! – засомневался Швиндлерман.

– Посещение концерта такого эффекта дать не может, потому что посещение – это заведомое потребление. Нужно прямое столкновение с искусством, прямо здесь и без предупреждения. Вот лыжи у печки стоят, а вот и сам Визбор!

– Есть какая-то истина в твоих словах, но в целом как-то надуманно. Нет, я, конечно, понимаю, что насилие – это инстинкт выживания, который сидит в каждом из нас, – начал рассуждать вслух директор школы, – но…

– Тебе Кукушкин не рассказывал про свою теорию гибели цивилизаций? – перебил я.

– Нет!

– Суть проста. По мере развития любой цивилизации крепнет гуманистическая идея. И как только она достигает своего верхнего значения – человеческая жизнь превыше всего, цивилизация гибнет. Приходят очередные варвары, и все начинается заново. Поэтому все великие исторические личности – варвары, злодеи и убийцы: Чингисхан, Иван Грозный, Пётр Первый, Наполеон, Сталин, Гитлер и все остальные. А по другому, по мнению Кукушкина, не достичь результата. Короче, «тра-та-та-та», – и я изобразил пулемётную очередь.

– Ну да, есть такая профессия – родину защищать, – промямлил Швиндлерман и потом жёстко добавил, – нам нужен в школу учитель музыки. Ты нет?

– Я нет. Я с детства хочу убить медведя – нечего было наступать на все подряд. Ведь так иногда хочется затянуть: «Ви а вэ чемпионс, май френд!».

Конечно, есть Кукушкинское право на песню, но тут надо тренироваться.

Глава 28. В первой половине сентября наступила ясность

В первой половине сентября в природе наступила ясность: листья ещё не облетели, но лес и небеса уже стали прозрачными. И мне начали сниться осенние сны.

В первом сне, мы с женой и немногочисленными родственниками сидим у гроба. В зале расставлены и другие гробы, и другие люди неторопливо тихо прощаются со своими покойниками. Тускло освещённые церковные стены увешаны старинными иконами. Хочется их рассмотреть, но надо скорбеть. Вдруг душа умершего действительно ещё здесь, витает и наблюдает, как ты горестно скорбишь…

Нет, бесполезно. Душу-то, как раз и не обманешь.

А за соседним гробом развёртывается целое представление. В гробу лежит здоровенный мужик, весь в наколках, перстнях и с золотой якорной цепью на шее. Пальцы давно потеряли способность соединяться вместе. Интересно, как такие люди за обедом ложку держат? Сначала начинает голосить мать, сообщая всем присутствующим, что боженька забирает у него второго сына, младшенького она уже похоронила. И вопрошает Всевышнего: «За что?». А мне, сидящему рядом, хочется спросить у него же: «Сколько людей этот амбал успел положить, пока ты спал?». Потом начинает истерить жена, сообщая, что носит его второго ребёнка, и уже непонятно зачем. Первый ребёнок, дочь, тоже здесь, подражая матери и бабушке, механически лобызает труп. Две женщины соревнуются между собой, как сильнее излить своё горе. А мы, все присутствующие, включая уже умерших, просто зрители и свидетели. Мать отрабатывает свой кусок наследственного пирога, а жена свою будущую свободу – она ещё молодая, уже обеспеченная женщина, и она точно не собирается оставаться вдовой и будет скорбеть, скорбеть, скорбеть.

Мы уходим, и уже в дверях моя жена просит, что её точно не надо ее отпевать – «не хочу участвовать в этом лицемерии».

Во втором сне я видел, как моя жена очень долго поднимается вверх в лифте. Только лифт был больше похож на вагон электрички – сиденья напротив друг друга. И незнакомый мальчик лет двенадцати все время приставал к ней с одним и тем же вопросом: «Ну, когда же, мы, наконец-то, приедем?» И жена каждый раз пыталась ему что-то объяснить. А когда подъем закончился, они оказались в сером странном помещении, больше похожем на зал ожидания автовокзала. Все молчаливы, суетливы и напряжённо чего-то ждут. И в этот момент жена обращается ко мне: «Андрей, ты давай сильно-то не задерживайся, мне без тебя тут плохо».

В третьем сне я стою на веранде дома под куполом, опершись на перила. И смотрю, как Люба с маленькой дочкой играют прямо перед домом, и обе весело смеются. И тут я замечаю, что на краю поляны стоит моя жена и тоже наблюдает за игрой Любы и маленькой девочки. И глаза у неё такие грустные.

Я понял, мне пора. Птицы летят в тёплые края, а мне пора домой. Возможно, я уже перестал быть оседлым, и весной мне надо будет снова на Сежу. Может. Но сейчас я точно знал – пора домой.

Васильич, к моему удивлению, не удивился и не расстроился, он наперёд знал, как будет. Как будет сейчас, и что будет потом. Только никогда и никому об этом не рассказывал.

Разговор с Любой оказался более сложным. Ей казалось, что если жена отпустила меня неизвестно куда и неизвестно на сколько, она меня точно не любит. А я ей доказывал, что это как раз и есть любовь. И этого Люба никак не хотела признать, хотя, я чувствовал, что она понимает, что я прав. Любовь – это самопожертвование, ты не можешь препятствовать тому, чтобы любимому стало лучше, даже если тебе при этом будет хреново-хреново.

Я никому никогда не рассказывал в деревне, а Любе рассказал, почему я отправился на Сежу и как я попал в Попадалово.

***

В жизни моей наступил момент, когда я понял, что дальнейшее существование теряет всякий смысл. Дети выросли, и я не хотел им мешать. Дальнейшая работа гарантировала бы мне, что я умру в тепле, в сытости и при наличии достаточно нового автомобиля известного бренда. А зачем? Я и без Аркадия Швиндлермана понял, что не надо никому оставлять наследство, это бессмысленно в квадрате. И тем более, никому не будут нужны мои личные вещи, инструменты, фото, фильмы, журналы. Которые мне дороги при жизни; которые просто накопились; или которые просто жаль или лень выкинуть. С одной стороны, это никому ненужный хлам, а с другой стороны, я не хочу, чтобы кто-то копался в атрибутах моей жизни. Это как вор, залезший в дом, вроде ничего и не украл, но в душе осталась какая-то грязь. У меня даже стала зарождаться мания оставить как можно меньше материальных следов пребывания меня в этом мире.

Философских вопросов к этой жизни у меня тоже не осталось, а все разговоры окружающих казались пустыми и бессмысленными. Я стал замечать, что люди в моей среде зря произносят слова. Им уже нечего сказать друг другу и тем более мне. Причём я отдавал себе отчёт, что дело не в них, дело во мне. Им ещё все это интересно, а мне уже нет. Это кора моих больших полушарий пропиталась цинизмом и затопила все остальные части, отвечающие за радость жизни. Только в этом состоянии я не чувствовал покоя и успокоения, я чувствовал себя перерезанным нервом.