Вкус утекающей воды

– Давай их снимем совсем? – прошептал я ей на ухо, когда губы освободились.

– Давай, – легко согласилась Люба. – Только куда мы их денем? Повесим на сучок? – Она сняла трусики и протянула их мне.

***

Всю оставшуюся часть вечера и наступившей ночи я любовался танцующей Любой. Мысль о том, что под платьем у неё ничего нет, и об этом знаю только я, возбуждала. И я уже не сомневался в наличии кода доступа.

А потом мы долго сидели за нашим столом и разговаривали. Алкоголь нам был уже не нужен.

– Плохие мы с тобой свидетели, – предположил я, – упустили молодожёнов.

– Да ладно. Больно мы им нужны, – успокоила Люба. – Я Лену знаю: все эти условности её только тяготят. Да и Таволгу тоже.

– А сколько ей лет?

– Тридцать четыре, почти 35.

– А тебе? – спросил я.

– Мне тридцать. Самое время рожать.

– А мне сорок пять, – с ударением произнёс я. – Родись ты на три года раньше, и я бы тебе в отцы годился. По формальному признаку. Чуть-чуть не успела.

– Мне все равно, меня это не пугает, – равнодушно ответила Люба. – У тебя тоже, самое время родить. Слышал, что профессор сказал? У тебя, Андрей, сколько детей?

– Двое, – растерянно произнёс я.

– Ну и хорошо. Я рожу тебе третьего. Девочку, – уверенно сказала Люба.

– Люб, а почему ты в городе не осталась? – попытался я перевести тему. – У тебя какое образование?

– Высшее. Экономическое.

– Ты пять лет училась в городе и не осталась?! – я был очень удивлён.

– Практически шесть. Я через рабфак поступала, – Люба говорила очень уверенно. – А почему я должна была остаться? Я здесь родилась. Мне здесь нравится. Это моя родина. Почему я должна была остаться в городе?

Неоспоримость простых Любиных доводов заставила меня промолчать. И я проглотил фразу «так все делают» где-то внутри своего сознания. В растерянности я провёл двумя пальцами по спине девушки сверху вниз. Пальцы с трудом перебрались через неожиданное препятствие в виде бретельки лифчика.

– Тоже снять? – спросила Люба.

– Знаешь, в восьмом классе я сидел за одной партой с Ленкой Соколовой, – начал я свой рассказ. – Она мне нравилась. И однажды, совершенно случайно, также провёл пальцами по её хребту, перескочив полоску лифчика. При этом у меня не было никакого сексуального чувства или влечения. Это произошло чисто механически. Но девочка повернулась ко мне и гневно произнесла: «Эх, ты! А я думала, что ты не такой как все!»

А потом она родила. Сразу после восьмого класса. Хорошо, что я не попал под её раннюю гиперсексуальность.

– Чисто механически, – передразнила меня Люба, смеясь. – Ты что, Фрейда не читал, про бессознательное и сознательное?

– Фрейда читал, но муть какая-то. Про фаллические образы, сновидения. Но то что половое чувство правит миром, с этим я полностью согласен. Хотя может быть Фрейд этого и не говорил: я был невнимателен к нему. Я не верю в возможность существования однополого мира. В этом мире нет: ни книг, ни музыки, ни стихов, ни картин, ни открытий. Серая масса, размножающаяся почкованием. Правда, войн тоже, видимо, нет, просто тупо поедают друг друга для саморегуляции численности.

Потому что все, что мы делаем в этом мире, мы делаем ради женщины. И наоборот. Хотя ни фига не осознаем это, и не сознаемся в этом. Вот это и есть бессознательное.

– Я в тебе не ошиблась, – прошептала Люба, восторженно глядя мне в глаза.

– Я не хочу быть Кисой Воробьяниновым! – возмутился я. Пытаясь протрезветь, но получалось плохо.

– Ну, до Ипполита Матвеевича ты ещё не дорос, слишком молод, – с усмешкой успокоила меня Люба.

– Люба, – произнёс я очень пафосно. – Я прекрасно представляю, как много нового мог бы тебе показать, чего ты ещё не видела или не пробовала в своей жизни в силу сложившихся обстоятельств. При этом я бы чувствовал себя хозяином жизни, чуть ли не волшебником, открывая для тебя этот мир заново. Но очень и очень скоро ты бы ко всему этому привыкла. К отдыху на море, к ресторанной еде, к развлечениям, к каким-то материальным благам. И осознала, какой же я был мудак, как я надувался величием, кидаясь понтами перед юной девочкой; да и машина у меня так себе – бывают и покруче.

– Меня материальные блага не интересуют, – просто сказала Люба, – мы можем остаться и в Попадалове.

– А, если я не захочу здесь остаться?

– Я же сразу сказала: «Я не претендую на твою свободу». Я хочу от тебя девочку. И все. Если захочешь, я поеду за тобой куда угодно, хоть на край света. Не захочешь – останусь здесь. Я тебя не держу.

– Люба! Почему я!? Так не бывает! Мы с тобой знакомы меньше суток?!

– Бывает, – уверенно сказала Люба. – Андрей, как ты думаешь, почему ты оказался здесь? Ты думаешь, что случайно?!

Этот вопрос погрузил меня в сознательное и бессознательное одновременно. Я уже не слышал, говорит Люба или мы уже сидим в тихой темноте.

Зачем я здесь?

Октябриныч не произвёл на меня сильного впечатления.

Вернуться к мечте на старости лет тоже вряд ли удастся. Это я про орнитологию. Но вить гнездо второй раз я тоже не хочу. Это уже не про орнитологию. Это я про семью. Конечно, круто иметь молоденькую жену с такой упругой задницей как у Любы. На первый взгляд.

А потом? Потом другие взгляды. Он старый пердун, а жена у него вполне.

Но отказать женщине, которая говорит, что я хочу от тебя дочку?! Это что-то просто разрушить в этом мире.

А дети? Мы с женой сначала родили двух детей и только потом начали принимать алкоголь. За предыдущие поколения мы сказать не можем, а за себя вполне – урона генофонду нации мы своими вредными привычками не нанесли. Простой принцип, как в пьющей стране рожать здоровых детей. И что получится сейчас, если я начну осеменять молоденьких девиц?

Конечно, в природе у птиц существуют специальные механизмы перемешивания генотипа разных поколений. Это приводит к укреплению генофонда, что в свою очередь ведёт к разнообразию мутаций. А что, мутации – это здорово? По Дарвину – да.

Как это происходит? Вот сидит старый матёрый глухарь на току. Почему матёрый? Да потому что, если его подстрелить, у него голова в котелок не помещается. В ведре нужно варить. Так вот. Сидит такой на току, неподстреленный, и ещё не сваренный по частям в котелке, и токует. Перетоковал всех и потом, поправу, кроет молоденьких курочек. А тем, кто не дорос пока до него, достаются старушки-несушки. С точки зрения птичьей физиологии никакой разницы в получении удовольствия нет. Но с эстетической птичьей точки зрения топтать симпатичных, видимо, приятнее. А Люба очень симпатичная. Проблема в одном – глухарь не пьёт алкоголь. Поэтому и токует до конца, пока конец не отвалится. А может прав Профессор про две семьи: до сорока и после сорока? По возрастным условиям задачи я ещё могу претендовать на упругие сиськи. Кстати, как у нас с ними обстоят дела?

Но проверить их на ощупь я не успел. С танцевальной поляны неслось невообразимое. Это было сумасшествие. Или я? Или они? На свадьбах так часто бывает: всеобщее помешательство на фоне всеобщей эйфории – какие мы все здесь прекрасные собрались.

Я забыл про Любу.

Просто её бросил, а сам устремился на поляну.

Предрассветные остатки свадьбы, сцепившись согнутыми в локтях руками, образовали две цепочки. Как будто собрались играть в Али-бабу. И эти цепочки, расположенные напротив друг друга, синхронно подкидывали вверх то левую, то правую ноги и вытанцовывали танец, похожий на канкан. В танцах я не разбираюсь. Возможно, это была кадриль. По тому как, для ихнего канкана – взмах ноги был не тот. Да и состав танцующих… Молодёжь, бабки, детки и их родители соединились вместе в этом безумном приплясе. Мелодию задавал баян, может, два баяна, а может, и гармонь в кустах. Количество и разновидности кнопочно-пневматических музыкальных инструментов, присутствующих на свадьбе, я засветло не сосчитал. Но аккорды, которые выдаёт левая рука, раздувая меха, не похожи вообще ни на что. Это может быть совсем и не музыка, это – баян! Но сейчас эти резко обрывающиеся звуки задавали ритм для танцующих. Все, кто не мог принять участия во всеобщем сближении двух волн, по причине яств и алкоголя, ненароком провалившимися в ноги, отбивали ритм ложками, ладошками и другими ударно-подручными инструментами. Но пели все! Пели что-то до боли знакомое, но темп был настолько ускорен по сравнению с оригиналом, что я не сразу смог понять, о чем это они тут поют.

… А я курю,

А ты конфетки ешь.

И светят фонари давно

Я не мог устоять в стороне.

Когда шеренги танцующих в очередной раз разошлись. Я высмотрел Васильича и бросился на разрыв цепочки («Али-Баба. На что слуга?»).

Слева от Васильича танцевал бородатый мужик («Зачиняем рукава»).

А справа женщина («На какие бока?»).

Из вредности я решил разъединить Кукушкина с его Фурией: а зачем он меня с ней за целый вечер ни разу не познакомил («На пятые, десятые нам Андрюшку сюда!»)

Женщина оказалась миловидной («Эх, неужели наши дети и внуки забудут эти слова?!»).

Я пропустил свои руки в их руки, согнул локти, и попытался поймать темп выкидывания ног («Я против наций, религий и войн, но как быть с Али-Бабой?»).

Ты говоришь, что у тебя

по географии трояк,

Я почувствовал, с каким воодушевлением мои соседи пропели эти строки.

А мне на это просто наплевать.

Ты говоришь, из-за тебя

Там кто-то получил синяк-

От такого смешения стилей, жанров и поколений я трезвел быстрее рассвета.

Многозначительно молчу,

И дальше мы идём гулять.

Танцевать в таком ритме со связанными руками было достаточно сложно. Но когда дошло дело до припева, обе цепочки людей взметнули руки вверх и заорали:

– Эээ-эй, Восьмикласница-ааа!

– Эээ-эй, Восьмикласни-ца-ца-цааа!

Да. Превратив почти лирическую песню в танцевальную, попадаловцы и припев переделали. Вместо заунывного Цоевского «Мм-м-м-м», они так задорно орали: «Ээй», что хотелось нацепить рубашку, и застегнутся на самую верхнюю пуговку. А потом дождаться припева. И! Разорвать все, выпустить что-то из груди на свободу и снова в припев.

Мамина помада,

Сапоги старшей сестры,

В удаляющейся от нас противоположной шеренге танцующе-поющих я разглядел Швиндлермана, Конана и директора лесхоза.

Нелегко с тобой,

А ты гордишься мной.

Когда цепочки снова стали сходиться, на правом фланге от меня я заметил вытанцовывающего Профессора. Он был ошарашен реалити-шоу не меньше моего. Ему явно было трудно задирать ноги в таком ритме, но он держался молодцом.

Ты любишь своих кукол

И воздушные шары,

На левом фланге невозмутимо дёргал ногами мой друг Михаил. И вся Бригада Бывших Алкоголиков с лесопилки, в стельку пьяных – сегодня можно! Я почувствовал всеобщее настроение: все были в предвкушении припева, чтобы снова заорать желанное: «Эээй! Восьмиклассница-а-а-а!». И в этот момент я вспомнил про Кукушкинское право на Песню. Вот оно, какое бывает…

Но в десять ровно

Мама ждёт тебя домой.

Но не тут-то было. После очередного припева песня не закончилась. Вечно молодой рокер не знал, что делать дальше с Восьмиклассницей. А Попадаловцы знали. И присочинили без задева ещё два куплета. Слова я не запомнил, но концовка все равно осталась жизнеутверждающей:

Эээ-эй! Восьмиклассница!

Ааа-аа-аа…

Ааа-аа-аа…

«Все-таки Попадаловцы, – решил я, – не сумасшедшие. А ПРОСТОСУМАСШЕДШИЕ!!!»

***

Интересно?

А какая музыка играет в раю: Моцарт или Курт Кобейн?

Надо будет у кого-нибудь спросить.

Глава 24. Словарь пропущенных слов

Утро я встретил уже ближе к обеду или даже позже, в прекрасном настроении, на вонючем диване Кукушкина. В голове вертелось: «Пустынной улицей вдвоём… и светят фонари давно» и куча каких-то безумных вопросов, но ответов в ней не было. Боясь испортить настроение не той ногой, я продолжал настойчиво лежать, рассматривая руны на закопчённом потолке. Но ответов в них тоже не было.

С кухни донеслось: «Пустынной улице вдвоём куда-то мы с тобой идём». Я понял: Васильич – единственный источник знаний и кладезь ответов в моем лежачем положении. Я подхватил мотив: «А я курю, а ты конфетки ешь».

– Ага, – весело произнёс появившийся Кукушкин. – Как прошла первая брачная ночь?

– А я почём знаю?! – не понял я.

– Ты все-таки её чпокнул? – проявившись в проёме двери, спросил Васильич. Он радостно жмурился как мартовский кот в феврале от первого весеннего луча. И с ловкостью фокусника выхватил из рукава женские трусики и лифчик.

Я подпрыгнул на диване в ожидании увидеть рядом тело голой женщины. Но, слава богу, диван был пуст. «Этот грёбанный Боливар и не выдержал бы двоих» – не без сожаления успокоился я. Но лифчик и трусики были мне почему-то удивительно знакомы?

– Можно я вобью в стену два гвоздика и повешу на них твои трофеи? – продолжал егозить Кукушкин.

– Можно. Только подбери гвозди покрепче. Я думаю, сотка подойдёт. И развесь на них панталоны своей дамы сердца, – и я протянул руку за своими фенечками.

Васильич сделал глубокий вздох через трусики, как через респиратор, и произнёс: «Цимус! Настоящие афродизиаки!». Но белье мне отдал. Я тоже осторожно понюхал женские трусики, но ничего не ощутил: ни цимуса, ни запаха родного тела. «Наверное, ничего не было» – решил я сам для себя. Последний путь на Кукушкин диван не записался в моей памяти. Видимо жёсткий диск переполнился или кончилось электричество в нервной сети.

Васильич оказался бесполезен для восстановления хронологии событий, так как совсем не ночевал дома.

– Почему ты за целый вечер так и не познакомил меня со своей Географичкой? – обиженно спросил я, радуясь тому, что не пришлось снова назвать её обезьяньим именем.

– А когда? Ты же был занят: целый вечер и всю ночь титьки Любке мял.

– Да мы же в темноте?!

– В темноте, – успокоил меня Васильич. – Только я за тобой приглядывал.

– Зачем? – удивился я, вспоминая, что сам Кукушкин весь вечер ни на шаг не отходил от своей пассии.

– Чтоб ты свадьбу не сорвал. Ты же сам предупредил. Что когда напьёшься, начинаешь кидать в гостей солёными томатами, анчоусами и банановой кожурой. А вы вчера с Любкой ай-яй как накатили – я уж думал, водки для остальных совсем не хватит.

–Так не было же?! Ни бананов, ни солёных помидор, – я никак не мог взять в толк, чем это меня лечит Кукушкин.

– Только это нас и спасло, – вздохнул он.

Мне очень хотелось узнать, видел ли Васильич что-нибудь ещё? Было ли что-то ещё? У нас с Любой. Но я не знал, как спросить. Про ритуал пощипывания Любиной попы я и сам помнил, а вот дальше никак.

– Да ты не бойся, – по-своему пришёл мне на помощь Кукушкин. – В деревне незамужних девок не осуждают, даже родить могут без мужа. Имеют право, такие нравы. А вот если схлестнёшься с замужней женщиной, вот тогда бойся. Вот тогда тебе криндец! Так что прежде чем лезть под юбку, требуй паспорт посмотреть, проверить, так сказать, семейное положение. Вот я гляжу, ты всегда носишь обручальное кольцо. Хотя жену бросил и попал в Попадалово. Молодец! Уважаю! По тебе сразу видно твоё семейное положение.

– А может оно у тебя приросло и не снимается? – засомневался Васильич.

Я снял с пальца кольцо и молча навёл его на Кукушкина: получился портрет Чехова в очках и круглой раме.

– Вот, – удовлетворённо произнёс Васильич. – А у местных нет такой традиции. Так что давай поаккуратнее.

– Ты хочешь сказать, что Люба замужем? – начал догадываться я.

– Воо-от-т! – ещё более удовлетворено произнёс «проклятый старик» и не прибавил к сказанному ни слова.

– Не может быть, – угрюмо сказал я.

В ответ Кукушкин только пожал плечами, предложил искать Золушку путём примеривания случайно расстегнувшегося лифчика и пригласил меня к завтраку.

Но завтрак у нас не удался. Из конторы прибежал марафонский гонец Фидиппид и, задыхаясь, объявил, что Чужого Андрея срочно зовёт к себе директор лесхоза. Кукушкин подскочил на табурете и с обидой заявил, что водка была не палевая, и жизни директора лесхоза ничто не угрожает. Поэтому нечего ему разыгрывать передачу монарших полномочий по причине перепела, белочки или Дня грызуна. На что гонец сказал, что директор как стёклышко, только голова в сыром полотенце, а все дело в какой-то телефонограмме. Советское слово «телефонограмма» произвела на меня эффект повестки в военкомат – «нельзя не идти, но лучше не ходить». И я пошёл. Я, вообще, с детства очень законопослушный гражданин, преданный партии, правительству и своему работодателю. Интересно, почему слова работодатель и рабовладелец так близкородственно звучат? Тогда раб, работа и робот – есть суть одного корня? Оставалась единственная надежда, что фамилии не совпадут. Потому что я такой же Чужой, как Дикой или Дикий. Или, например, Серёга Сироткин.

Но фамилия совпала. Рыпаться было бесполезно: они знали не только фамилию, и не только все мои паспортные данные, номер школы. Но и Светку Зарину, портфель которой я закинул на крышу подъезда и долго не отдавал… (не потому что пытался продлить озарённые мгновенья общения со Светланой, а просто не знал, как его оттуда снова достать). Светка – моя любовь во втором и даже до половины третьего класса. Потом я её разлюбил. Из-за того, что все мои любовные притязания к ней скрупулёзно фиксировались в дневнике красной пастой, в пересказе классного руководителя: «Отнял портфель Светы Зариной и долго пинал его». Светлана была жуткой стукачкой. Ну, или я ей совсем не нравился? Что было ещё непростительнее с её стороны. Мы любим их, когда они любят нас. Разлюбить-то разлюбил, но шрам все равно остался.

Иван Макарыч, действительно сидел в чалме из мокрого полотенца. С полотенца шлёпались капли и разбивались о полированную поверхность стола как весенняя капель. Когда я вошёл в его кабинет, он молча кивнул на начатую бутылку водки. Я покачал головой в знак несогласия. Тогда он отхлебнул водку из стакана, как чай, и продолжил зачитывать тёмные стороны моей биографии непосредственно вслух. Время от времени, он удивлённо восклицал: «Ну, ты и гусь!», и без содрогания делал новый глоток спиртного. Со мной он был крайне нелюбезен, как будто прошедшей ночью я трахнул его жену. Жену начальника лесхоза я никогда раньше не видел, но по слухам она была моложе его лет на десять, и это вселяло надежду. Да… надо было прихватить лифчик, как советовал Кукушкин. Для проведения следственного эксперимента, а то кто меня знает… и чьи это трусы.

Я решил остановить директора раньше, чем он узнает с какого времени я начал онанировать. Иван Макарыч, со словами «ну, раз тебе совсем неинтересно», согласился сразу перейти к официальной части телефонограммы. Из которой следовало, что вместо выбывшего товарища. Там было так и сказано – товарища! Ни фамилии, ни клички, ни автомобильного номера как у Джеймса Бонда. Причина выбытия товарища, по болезни, по семейным обстоятельствам, в связи с выслугой лет и пр., также не сообщалась. Зато я, такого то года рождения, с таким-то размером головного убора, номером противогаза и портфелем Светки Зариной в придачу, назначался с понедельника главным смотрителем, хранителем, сторожем (формулировка была расплывчатой) климатической станции, расположенной по адресу… Слово Попадалово в адресе присутствовало.

– Даа-а, – резюмировал Иван Макарыч, – сбежал-таки Электрощит, вырвался на свободу. Но ты не переживай. Паек и денежное довольствие тебе тут тоже прописали.

– В жизни не встречал такой длинной телефонограммы, – усомнился я.

– Считай, что это факс! – гаркнул перегаром прямо на меня директор лесхоза и залпом допил свой стакан с прозрачным чаем.

– Но откуда такое подробное личное дело?

– У них длинные руки, – априорно заявил Иван Макарыч, перехватив листы бумаги поперёк. – Ты, согласен?

– Согласен.

Иван Макарыч выдохнул воздух из лёгких как скороварка лишний пар через клапан (видимо возложенная на него миссия нравственно сильно его тяготила). Демонстративно порвал бумаги на несколько частей и отправил мою прежнюю жизнь в большую пластмассовую «пепельницу» под столом. «Черт! А все же? С какого возраста я начал онанировать?»

Под бульканье вновь наполняемого стакана я молча оставил Ивана Макарыча в одиночестве поправлять его железное здоровье. Проходя мимо следующей двери прямо по коридору с надписью «Бухгалтерия», я вздрогнул, вспомнил Любу, которая не выходила у меня из головы, как «дядюшкин сон», и толкнул дверь. Сила воздействия равна силе противодействия – дверь вытолкнула меня обратно. Воскресенье! На работе только голики и алкоголики. Любы здесь сегодня нет.

В моем зрелом детстве, и даже слегка позже, я никак не мог заполнить разницу между бухгалтером и бюстгальтером. Вернее разницу-то я, конечно, знал, только никак не мог запомнить, кто из них что. А ещё я знал, что такое гантель, но не знал, что такое …андон. Поэтому я спросил, что такое гандон у папы. Мне почему-то казалось, что это то же самое, что и гантель, только размером побольше. Типа штанги. Но папа сказал, что это плохое слово, и я неожиданно почувствовал себя неловко. С тех пор я перестал спрашивать у папы значение новых слов. Так зарождается детская мудрость.

Глава 25. Созвездие псов

«Домой», в смысле к Васильичу, я шёл длинно и пришёл к вечеру. Моё утреннее настроение утонуло в депрессии. Мысль о том, что станция теперь моя, возбуждала, и у меня чесались руки порулить. Но поступок Жоры, и иже с ними, выглядел очень подлым.

Когда я вошёл в дом, там было полным полно гостей, все громко говорили, спорили и продолжали культурно выпивать. Я хмуро поздоровался и прошёл на кухню. Появился Васильич и крайне ласково спросил – где меня черти носили? Я нагрубил в ответ, но Кукушкин не полез как обычно за ружьём, а посмотрел на меня непривычно сочувственно.

– Тут директор лесхоза приходил интересоваться: выйдешь ли ты завтра на работу или уже тоже сбежал? Я его заверил, если ты дал слово, то он может спокойно бухать ещё две недели – граница на замке. Ты ему дал слово?

– Дал. Только работать я буду не в лесхозе, а вместо Жоры на станции.

– Я в курсе. Он все рассказал, – Васильич был невероятно болтлив и жизнерадостен. – Если хочешь, я готов поработать за тебя? Кстати, пока тебя не было, приходила твоя принцесса, спрашивала про трусы… Шучу, шучу! Гостинец тебе принесла – в холодильнике лежит. Знаешь что, Андрей! Как отличить хорошего человека от плохого? У плохого человека морщинки всегда идут вдоль лица, а у хорошего поперёк. Помни об этом, когда корчишь рожу пуделя Пьеро.

Когда физиогномик Кукушкин удалился, я открыл его рефрижератор. Невероятно! Три эклера лежали на тарелке. Не блины, не плюшки, и не пироги! Настоящие эклеры, политые сверху шоколадом. Мне всегда было проще отказаться от спиртного, чем от сладкого. Но эклеры в Попадалове выглядели дико! Как Элвис Пресли в Ханты-Мансийском национальном округе. Он бы, конечно, к ним приехал – у нефтяников денег много, да только, к сожалению, умер.

Я остался на кухне пить чай с эклерами, но один сразу же отложил для Васильича. Он хоть и Кукушкин, но мужик-то классный! Разбавив его замутку так, как разбавляют уксусную эссенцию, прежде чем добавить ее в капустный салат, я получил чай нужной мне консистенции. «Цвет ослиной мочи», – как сказал бы Васильич. Но так как ослов по жизни я встречал часто, но настоящих никогда не видел, подобные ассоциации меня не расстраивали.

Невольно я начал прислушиваться к оравшим в соседней комнате. Судя по способу словообразования, у Кукушкина собрались гости из города: я узнал голоса Конана и Водяного профессора. Швиндлерман тоже был здесь. Таволги и Прекрасной Елены не было слышно. Видимо, они теперь не теряли времени даром и торопились жить.

Собравшиеся спорили о коррупции. Кто-то приводил пример Китая, где в год вводятся в строй десятки тысяч новых мостов, и всё потому что за год они расстреливают за взятки тысячи чиновников.

Профессор выступил в защиту бизнеса и сказал, что настоящий бизнесмен, а не посредник между заводом и потребителем, вкладывает все деньги в развитие собственного дела и даже на новую шубу для жены жалеет (только для любовницы!). И если вдруг он чего-то там недоплатил в виде налогов, то ничего страшного в этом нет. А вот чиновники крадут деньги непосредственно из бюджета или высасывают из того-же бизнесмена. Поэтому где построили один мост, могли бы построить три. Потому что бизнес не только строит мост, но при этом ещё и содержит чиновника с его семьёй и амбициями, который раздаёт подряды или контролирует оплату выполненных работ. Это может быть не только строительство или сфера производства, это могут быть и услуги. Например, министр транспорта даёт тебе маршрут, а ты за это платишь ему процент от оборота или какую-то фиксированную сумму в месяц. Мне студенты рассказывали, что в нашем городе именно так это и организованно. Отсюда постоянные разборки, новые требования к перевозчикам и игра с перераспределением маршрутов. И вроде бы никакого воровства на первый взгляд здесь нет, непосредственно у государства никто ничего не ворует, но и развития никакого – убитый Пазик катит по убитому городу. И все жители города сожалеют, что не в той стране родились.