Три женщины

Сидишь в яме и слушаешь, что во дворе говорят, как ругают русских (я через Соню уже понимал их язык), и ждёшь, когда прибежит моя подружка. Её я всегда ждал с большим нетерпением, и радовался её приходу.

Сколько я прожил в яме – не знаю. Соня стала уже девушкой – стройная, с тонкой талией, черноглазая, с большой тёмной косой. Она была очень красивая черкешенка, и многие черкесы хотели её выкрасть, но она береглась, и родные её берегли.

Я часто любовался ею как красивым цветком. Прибежит ко мне, бывало, тайком, посмотрит своими бархатными, огромными как сливы, тёмными глазами и шепчет: «Иван, Иван! Тебе скучно?». «Скучно», – отвечаю. «А когда я с тобой разговариваю, не скучно?» – «Нет, – говорю, – не скучно». Так и расскажет она мне всё, что за день было с нею и с её родными.

Мне исполнилось к тому времени 24 года. Был я высок, широкоплеч, статен, лицом хорош, так говорила моя жена, с русыми кудрями.

Ульяна Ивановна Иваненко

Соня мне уже по-русски говорила: «Твой глаза небо и светлый вода! Ты Иван очень кароший».

Я тосковал по родине, о своих, о дочке – ей ведь годик был, когда пан отдал меня в солдаты. Сижу и думаю, как бы вырваться из плена.

Однажды, слышу звонкий голос Сони: «Иван! Иван! Наших никого нет – ускакали в набег, а бабушка с мамой ушли в лес за орехами. Я к тебе влезу», – говорит и спускает суковатую палку. По ней она, как коза, спрыгнула в мою яму: «Я эту палку давно отобрала и спрятала в кустах, чтобы к тебе в гости прийти, когда никого дома не будет». Села, посмотрела в мои глаза и замолчала, потом стала руками гладить мои волосы: «Ты не рад гостье? Что грустный такой?» – «Нет, я рад тебе, но домой хочу, очень сильно хочу домой! Помоги мне, Сонюшка, убежать, а то я пропаду тут». Она заплакала и сказала: «И я без тебя пропаду!» – поцеловала и по палке выскочила наверх.

Дня через три Соня шепчет сверху: «Иван! Иван! Я думала, много думала, что делать, как помочь тебе. Надо ключи у брата взять от колодки, надо много в дорогу лепёшек напечь, надо тебе черкеску. Я всё это собираю и с тобой убегу. Без тебя всё равно умру или брат убьёт».

Я любил Соню, но помнил, что она другой веры, а на родине у меня богом данные жена и дочь. Но отказаться от мечты вырваться из плена я не мог.

Вот выбрала Соня день, когда отец с братом ускакали со двора, а мать с бабушкой пошли в лес за кизилом и ожиной (ежевикой). Прибежала она ко мне, спустила палку, отомкнула ключом колодку. Я ещё раньше часто стоял на ногах, топтался по яме, чтобы не ослабели ноги. Вскочил, вылез за Соней, бросил палку в кусты на прежнее её место, одел черкеску. Взяли мы по узелку с едой, и бежать из аула через лес в горы на север.

Мы то спускались с гор, то снова лезли на них; спали на деревьях, переплетая ветки, так как боялись и зверей, и людей – страшно было в лесу ночью. Так бежали мы два дня, на третий я выбился из сил. Не было воды. Соня была крепче меня, я жалел её, думал: «Умру здесь без воды, а она останется одна в лесу». Упал я без сил и сказал: «Соня, прости меня, вернись в аул, если сможешь. Я виноват перед тобой, не сказал всего. У меня дома жена есть, дочка, я к ним хотел, они богом даны мне».

Она сидела возле меня, вся дрожала, дышала тяжело, и слёзы бежали по щекам – горько мне было смотреть на неё. А потом тихо говорит: «Вернуться мне нельзя – убьют. Возьми меня с собой, не бросай здесь – звери съедят. Я твоей жене служанкой буду, твою дочь растить буду, а на тебя только смотреть – больше мне ничего не надо!». Заглянула мне в глаза и добавила: «Ты лежи, я пойду – родник поищу, воды тебе принесу», – и ушла.

Взошло солнце, и я уже ничего не помнил. Без сознательно раскинул руки, и они ударились о ствол бодяка (у нас их зовут ещё чертополох); из пазух листьев его мне на лицо и руки брызнула вода, собравшаяся от утренней росы. Я очнулся, подполз к листьям и стал жадно пить из них воду. Напился вдоволь – вся поляна была в бодяке.

Не раз я сказал спасибо тому бодяку! Как я был благодарен этой колючке, спасшей меня от смерти. Тут в горах большие заросли его. Цветы его душистые – отец мой во время цветения этого чертополоха выносил дуплянки с пчёлами на взятки, и мёд с него был очень душистый и целебный, как липовый (Моя бабушка Катя отвлекалась тут от рассказа и добавляла: «Було, намажешь тряпку, приложишь на яку-нибудь ранку, и престане болить и не загнывается». Е.М. Иваненко).

Оклемавшись немного вспомнил, что Сони долго нет. Подумал – надо её напоить. Встал, пошёл по следу искать. Звать громко не стал – боялся погони. Иду по примятой траве, немного прошёл, смотрю – к её следу примыкает другой след. Я уже бегу по этим следам.

Выбежал на поляну, залитую солнцем. Вдруг, слышу тяжкие стоны Сони. Думаю: «Погоня! Догнали! Пропали мы!». Хочу увидеть кто они, хочу спасти Соню.

Добежал я к обрыву и вижу: на большой ровной плите под горой, лежит моя Соня, обвитая жёлтой лентой, и уже не стонет – замолчала, не шевелится. А вокруг всего её тела извивается жёлтая лента – это был огромный желтобрюх (кавказский удав), он задушил Соню. Я в ужасе замер, горло пересохло, не двинусь с места. У нас солдаты говорили, что желтобрюха и ядро из пушки не убивает, у меня же в руках ничего не было.

Сколько я стоял не помню. Соня не шевелилась, и только удав извивался вокруг неё. Бросился я бежать и к вечеру добежал до нашей заставы.

Положили меня в лазарет. Я всё время говорил окружающим о Соне, как она погибла у меня на глазах за свою любовь ко мне. Солдаты в лазарете уговаривали: «Ты забудь её, не вспоминай, не говори о ней!». И начальство тоже советовало, а я всё не мог забыть.

За бегство из плена отпустили меня домой. Рассказал я дома жене всё, она поплакала вместе со мной о Соне, моей спасительнице, а за мою любовь к басурманке простила – считала, что это «бесовское наваждение».

«А я, дитки мои, – говаривал дед, – и сейчас вижу эту Соню, как живую. Закрою глаза, а она тут как тут – щебече, як ласточка».

Так бабушка Катя заканчивала свой рассказ и приговаривала: «Так мой дид був трохи тронутый той черкешенкой. Як умирав, всё шептав: „Соня! Соня! Иду, иду до тебэ!“». Тут мы уже размазывали слёзы на щеках и шмыгали носами.

– Та чего ж вы плачете? – всполошилась бабушка.

– С-о-о-ню ж-а-а-алко!!!

– Так то ж давно було, и дид давно жив.

Этот рассказ бабушки врезался в наши детские души на всю жизнь.

Е.М. Иваненко

04.03.1953

Бабушкины рассказы

(Фрагменты повести)

Моя бабушка Катя

«Характерная» – говорили о ней. Как она стала такой? Тяжёлая жизнь да немалая семья на руках формировали её характер. Ещё лета не выходили, выдали её замуж за тихого парня Ивана, панского пастуха. Смирный, «никудышный», как говорили, парень, всё задумывался. Погонит он скотину пасти в поле и сидит, мечтает на бугорке. А Катя как метёлка: дома управится, детей уходит, и жнёт, и косит у людей, даже печки кладёт, да ещё каждый год по ребёнку рожает. Случалось, рожала и в поле. «Родится на снопах, – рассказывала нам бабушка, – сделаешь на всякий случай заранее ямочку, вымажешь её глиной несколько раз, чтобы была гладкой, высушишь, потом настелешь туда сенца, искупаешь новорождённого тёплой водичкой, нагретой на солнце или у костра, и продолжаешь работать. Нам вылёживаться некогда было, да и стыдились лежать, когда все работают в страду».

В труде и в заботах жила эта семья. Катя произвела на свет двух сыновей и четырёх дочерей.

Моя мама, Ульяна Ивановна, – Уля была последняя, самая худенькая и слабенькая из детей. Когда родилась Уля, её отец уже болел, всё кашлял и умер, когда девочке было шесть лет.

Была Катя проворная, чистоплотная, среднего роста, с миловидным лицом и пышной русой косой (я от бабушки Кати унаследовала косу).

Освобождение крестьян (1861 г.) застало Катю кухаркой на панской кухне. Поверила она в лучшую свободную жизнь. Собрала весь свой выводок из шести ртов, продала хату, купила коня, повозку, посадила детей и поехала с Украины из села Ольховка Екатеринославской губернии за счастливой жизнью на Кубань.

Подросли старшие два сына – Яша и Серёжа. Они помогали бабушке работать. Все вместе собирали на хату и купили её на окраине города Майкопа. Эти окраинные хаты были все на один фасон: одна комната с русской печкой, земляным полом и сенцами для входа – вот вся архитектура.

Город Майкоп был весь в лесу. Стоял он на красивой ровной поляне, окружённой горами и лесом. С южной стороны сбегала с гор шумная, быстрая, извилистая, местами глубокая река Белая. Над ней и располагался этот уютный форпост.

Большие деревья вырубили, и они давали густую поросль. Эту поросль называли чагарники (гущина). Там водились волки. Они часто таскали скот у жителей станиц и города.

Начала бабушка Катя выдавать дочерей замуж по своей воле. Старшую Машу отдала за Ивана машиниста. Не любила его Маша, а мы, дети, очень любили – был он ласковый, добродушный.

Темноглазой красавице Евгении тоже подобрала мать неудачного мужа – деспота и ревнивца.

Марину – симпатичную, весёлую, добрую девушку – отдала за сапожника Ивана Бабича – пьяницу, испортившего ей жизнь.

Все эти неудачные семьи имели по многу детей, теряли их, жили без счастья и радости. Всё больше молились, плакали, терпели и снова молились.

Младшая дочь Уля не дала матери испортить ей судьбу, не пошла замуж по родительской воле.

Полюбила Уля пастуха Максима. Он был бравый парень и весёлый песенник. Лицо у Максима открытое, волевое, с большим лбом и добрыми глазами. А характер обходительный, да ласковый. Максим, хоть и бедняк из бедняков, а грамотный. Грамоте выучился самоучкой. Вместо классной доски служил ему песок на реке Белой. Пригонит пастух скотину на водопой, а школьники прибегут в это время купаться или рыбу ловить. Спросит их: «Какую букву сегодня учили?». Напишут ребята букву на песке, назовут её. И тогда Максим весь песок на берегу испишет, да так букву запомнит. Не только азбукой пастух овладел. Жадно тянулся он к книгам, где мог доставал их читать. Много читал он классиков – Толстого, Достоевского, Некрасова, а Пушкина многие поэмы наизусть знал.

Не одну светлую летнюю ночку скоротала Уля с Максимом и твёрдо обещала, что ни за кого замуж кроме любимого не пойдёт. И вот пришло для неё тяжкое испытание: бабушка Катя решила отдать младшую дочь за писаря.

Жених был «благородный», хоть и говорили о нём, «на липовой палочке свиней записывал». Был он, как вспоминала потом мама, квёлый, тощий, прыщеватый. Всем сердцем возненавидела его девушка. Ни слова не произносила ненавистному «жениху», когда приходил к ней в хату. Приносил писарь подарки – пряники, конфеты и орехи. Швырнёт их Уля россыпью по полу и убегает из хаты.

Остаётся с незадачливым женихом только мать строптивой невесты. Утешает его: «Я уломаю эту подлюгу, я ей пока свою волю!». Но сероглазая худенькая Уля боролась за свою любовь, не поддавалась, не уламывалась.

Поддержали Улю и сёстры, насильно выданные замуж. Не раз приходили поплакать, рассказать матери об обиде, о своей несчастной жизни и просили её: «Мама! Не губите, не ломайте хоть Улину жизнь». Бабушка наконец сдалась и благословила Улю, но Максиму никогда не простила его победу и не любила его.

Женившись, поступил отец в колёсную мастерскую и, когда научился делать колёса, решил переехать из города в станицу Кубанскую.

Цыплята вывелись сами

Сидит отец под сараем, колёса делает. Пилит, рубит, строгает с утра до ночи. Опилки ссыпает в кучу около сарая. Тут же гуляют малыши – первенец Ваня и дочка Настя. И куры роются в опилках. Была весна. С крыши капало на опилки, пригревало солнышко. Вот наступили совсем тёплые дни. Однажды мастерит отец и вдруг слышит писк цыплят. Бросил работу – не послышалось ли? Ведь квочки у них не было, и соседи далеко. Так нет же! Писк доносился как раз из кучи опилок. Быстро разгрёб он опилки, а там целое гнездо вылупившихся без квочки цыплят.

Оказалось, курица сделала гнездо в опилках и нанесла в него яиц. Их постепенно засыпало сверху опилками. Опилки смачивала дождевая капель, потом пригревало солнце, опилки согрелись, и цыплята вывелись в их тепле. Тогда этому естественному «инкубатору» очень удивились все.

Потеря веры

Очень любил мой отец петь. Голос у него был сильный, красивый, песен знал много, а по воскресеньям ходил петь на клирос. Был в станице поп – пьяница и вольнодумец. Хотели его когда-то расстричь за богохульство, да синод ограничился ссылкой на Кавказ на исправление. За глаза называли его в народе «наш расстрига». В станице поп совсем спился, но службу старался исполнять отменно.

Отец рассказывал, что иногда за рюмкой водки поп хвалился: «Хочешь, Максимушка, я завтра в церкви заставлю народ плакать?». И на другой день после службы закатывал такую проповедь, что действительно весь народ плакал. «Вот оратор был, вот артист», – говорил отец, – «когда служил, то „живой до бога лез“. За всё это его любили и прощали пьянство».

После службы, по дороге домой, поп приглашал отца к себе, выпить в компании, чтоб веселее было, и говорил ему: «Ты не верь, Максимушка, бога-то нет. Это всё брехня! Это мы вам бедным голову морочим, пыль в глаза, да туман напускаем». Отец спорил с ним, по ночам плакал о вере и боге и постепенно терял веру.

В это время я и «вздумала» родиться. У мамы это трудное дело никак не получалось, и отец, не зная чем помочь, терял голову от горя и страха за любимую жену. О врачах тогда и понятия не имели. Он, по совету бабушки, ночью побежал к попу, чтобы тот пошёл в церковь открыть «царские врата». По поверью, это женщинам облегчало трудные роды.

Но, оказалось, «батюшка» был вдрызг пьяный. Взволнованный муж тряс его, поливал водой, исступлённо ругался, а священнослужитель только мычал в ответ. Максим был сильный, высокий, схватил попа и понёс его в церковь, которую уже открыл сторож.

Ставит на ноги попа Максим, а он валится как мешок с мукой перед алтарём. Кричит на него обезумевший от горя отец: «Открывай врата, открывай!». А тот мычит в ответ. «А, проклятый расстрига, не откроешь, не откроешь? Так я сам открою…». И распахнул святые врата, к которым грешникам нельзя прикасаться. Ну, думает отец, если бог есть, тогда я пропал, он меня накажет за святотатство, осквернил ведь я врата.

Бросился бежать домой, а я уж тут голос подала. Мама и бабушка думают, что это поп помог – открыл врата, а отец смеётся про себя: «Чёрта с два поп – это я их открыл!». Но, не желая спора с бабушкой, не рассказал ей как было дело, а только нам рассказал, когда мы выросли.

Моё крещение

Через неделю мама встала. Отец говорит ей: «Ну, Уля, собирайся – повезём дочку крестить в город. Я не дам её этому пьянице – ещё утопит, или имя непутёвое прицепит. Говорил же он мне: „Так, Максимушка, иногда обозлишься на темноту, невежество народное, что начинаешь цеплять имена непотребные, вроде Параша. Хотя и есть святая Параскева, а провозглашаем и пишем Параша, а ведь так тюремную посуду называют. А то ещё, пришёл ко мне мужик с фамилией Недолуплин дочку крестить, а её взял и Хиврей назвал, что значит свинья недобитая“. И, если какой папаша был недоволен именем и спрашивал: „А есть ли святой такой, батюшка?“, – то поп говорил ему: „А ты читай, читай Евангилие, там всяких святых найдёшь!“».

Отец тогда хохотал над всеми этими поповскими хитростями, а потом испугался, как бы его собственной дочке поп не дал непутёвое имя.

Этими рассказами отец убедил маму, и решили они крестить меня в городе Майкопе. Бабушка причитала: «Да куда же ты её повезёшь – она ещё не поправилась. И девочку загубите, завозите!». Не отвечая на причитания, отец настелил сена в повозку, взятую у соседа, запряг лошадь, уложил дочку и сел рядом с мамой впереди. Едут и весело разговаривают. Смеются над попом: «А знаешь, Уля, как батюшка озлится, когда узнает, что не ему за крестины заплатят». «Так ему, пьянице, и надо!» – отвечала мама, хоть в бога тогда ещё верила.

Вот и Кубань. Она, оказалось, прибыла после дождя, бурлит на перекате. Нашли брод, но вода быстрая, а тут ещё на середине реки колёса вдруг как ухнут под воду, повозку тряхнуло. Обернулась мать, а дитё её плывёт по Кубани вместе с сеном и погрузилось уже с головой. «Ах, боже мой, дитё утопает!» – воскликнула мама и с маху бросилась в воду. Схватила своё сокровище, а оно не дышит. Быстро выбралась на другой берег. «Уля, скорей, скорей давай фартук» – распорядился отец. И в фартуке мамином начали меня откачивать. Сколько они меня качали, не знаю, но говорят, что вскоре я начала «чмыхать» и выливать из себя воду.

Это и было моё настоящее первое крещение – в Кубани. Маме оно не прошло даром. Она после родов и такой «ванны» долго болела (ведь был март месяц!), и, сколько я её помню, всегда была худенькой, хрупкой, как девушка.

В городе поп крестил меня тоже будучи под градусом, и когда записывал имя, то вместо провозглашённой Евдокии записал Евокия – выпустил одну букву. Это обнаружилось, когда мою метрику брали для свадьбы.

Мамино горе

Я была ещё в пелёнках, когда заболела глоткой сестра Настя[4] и умерла четырёх лет. Мама очень горевала о ней, тогда отец решил увезти её от могилы девочки. Поэтому мы снова из станицы Кубанской переехали в Майкоп. С четырьмя маленькими детьми – Полей, Ваней, Колей и мною – трудно было найти квартиру. Бабушка и отец сложились и купили хату. Также в складчину купили для нас и корову. Наша хата стояла на окраине города, против солдатских и казачьих казарм, у реки Белой. В этой хате было две комнаты с деревянными полами и коридорами во двор и на улицу. Вечерами на наш коридор приходили соседи – посидеть, отдохнуть и поделиться мыслями. Отец поступил работать в кустарную мастерскую Мальцева.

А я была, как говорил отец, «дробнушечка», а бабушка наша звала меня «кати горошек». Платьице моё, сохранённое мамой для памяти, хорошо пришлось потом моей тряпичной кукле.

Отец меня очень любил. Всегда был ласков, часто гладил мою кучерявую голову. Память моя пробудилась рано. О своём рождении я записала со слов отца и матери, а дальше буду рассказывать по своей памяти.

У коровы на рогах

Было утро. Мама доила корову, а я стояла рядом и наблюдала за этим делом. Бабушка в это время выпустила тёлку из закутка. Тёлка была очень драчливая, потому что её ещё телёнком дразнили старшие дети. Увидев меня около коровы, тёлка подскочила, поддела меня рогами и понеслась как бешеная по двору. Платье моё зацепилось за рога. Услышав мой крик, мама вскочила, опрокинула ведро с молоком, тоже закричала и бросилась за тёлкой. Я лежала вверх лицом на голове между рогами у бегавшей по двору тёлки и слышала страшные крики мамы, бабушки, сбежавшихся соседей, а как сняли меня с тёлки – не помню.

Синее-синее небо видела я над собой, а раньше его и не замечала. С этого момента я помню себя. Мама говорила, что мне было тогда два года.

Отдали в люди

Работая в мастерской, отец сделал много колёс. Хозяин Мальцев не мог их продать на месте и уговорил отца везти колёса в Астраханскую губернию для продажи. «Что ж, Максим Осипович, тебе доверяю, но, на всякий случай, оставь мне вексель за колёса, да и породнимся с тобой – я буду у тебя кумом». Мама тогда родила сестру Любу, и хозяин крестил её.

Уехал отец, и долго не было от него вестей. Узнали потом, что он неудачно (дёшево) продал свой товар. Там был неурожай, и колёса не покупали. Отец тяжело заболел, домой не писал об этом, да и писать было некому – все были неграмотные, не смогли бы прочесть.

В такое тяжёлое время приехал к нам из станицы Кубанской мой крёстный – дядя Яша. Посмотрел, как бьётся с кучей детей мама, и просит: «Кума, отдайте мне Дуню, я её выращу вместо дитя». У него была гулящая жена. Он уедет на охоту, а его Поля гостей встречает. Вот и задумал он отвлечь её от таких занятий, подсунув ей для развлечения крестницу.

Как увозили меня – не помню (мама, говорила, что мне тогда было два с половиной года), а вот как жила я у крёстного – этого рассказать мне никто не мог.

В памяти же остались такие картинки: сижу за лавкой, на скамейке передо мной стакан сладкого чая с натолчённым в него хлебом, а хлеб испечён с постным маслом. Меня тошнит, а эта «мама» кричит на меня: «Ешь, подлюга! Ешь, окаянная!». Крёстный на неё кричит: «Не ругай девочку!». А у меня началась рвота от этой еды.

Пока ссорятся из-за меня приёмные «родители», я с плачем иду в огород и под лопушистой тыквой чувствую себя в безопасности. Там прохладно, и мне нравится, что над головой «зонтик» – круглые листья тыквы.

Моё внимание привлекла маленькая тыква, перехватка, похожая на куклу. Я стала тянуть её и говорить с ней. Услышала мой лепет проходившая к себе домой моя крёстная – тетя Наташа, перелезла через плетень и помогла сорвать тыкву. Я очень обрадовалась. Это была первая кукла, которую я запомнила навсегда. Вложила крёстная в мою руку барбарисовых конфет, орешек и пряник – красную лошадку. Эту радость я запомнила на всю жизнь, до старости.

А вот другой момент. Было это, когда тётка Поля, не доброй ей памяти, решила от меня избавиться. «Надоело возиться с этой дохлой девчонкой» – говорила она своей подруге. И упросила её отвезти меня в станицу Белореченскую (километрах в 35 от Кубанской) к моему дяде – Ивану Тимофеевичу Ноздрину. И когда крёстный ушёл на охоту, Поля с соседкой собрались, запрягли мажару, посадили меня и поехали. Без конца тянулась жёлтая пыльная дорога, на обочине был кустарник, дальше густой лес. Солнце немилосердно жгло мою голову. Доехали до хутора. В начале его стоит духан (так назывались места, где торговали водкой). Решили две молодки заглянуть в него, пошутить с казаками. Дали мне вожжи держать, а я очень боялась, чтобы лошади их не вырвали. Вдруг слышу страшные крики: выбегают из духана моя тётка, а за ней соседка, несутся к лошадям, а за ними бегут человек пять казаков. Вскочили женщины в мажару, ударили по лошадям, и они понеслись с бешеной скоростью, а вдогонку горланили и гикали пьяные казаки.

Лошади понеслись. Я билась головой, то об одну, то о другую сторону мажары. Все мы кричали благим матом. Нагнали мы так подводы с досками, запряжённые быками. Хозяева их выскочили на дорогу и остановили наших лошадей. Казаки эти были из Белореченской, а недалеко видна уже и станица.

– А вы знаете Ивана Тимофеевича, машиниста? – спросила их тётка Поля (дядя на молотилках работал).

– Знаем.

– Вот, довезите ему племянницу, а то мы завидно не доберёмся обратно, а вам по пути – мимо будете ехать. Вот тут есть бутылочка – вам пригодится, – затараторила тётка (ей стыдно было ехать к родичу). И повезли меня дальше на быках.

Так, сидя на досках, с засохшей кровью на голове и приехала я к тёте Маше. На улице высыпала встречать почти вся детвора (их было девять человек). Тётя плакала, а дядя Иван взял на руки и говорил что-то ласковое.

Жизнь у дяди Ивана

Жизнь у дяди Ивана – одно из немногих светлых пятен моего детства. Постепенно я узнавала, как зовут моих двоюродных братьев и сестёр: мальчиков – Алёша, Коля, Митя, а девочек – Оля, Катя, Харитя, Маруся, Валя и малюсенькая Нюся. Все дети обращались со мной ласково.

Вот сижу я во дворе. Утро. Приятно греет солнышко. Голова моя у тёти Маши на коленях. Она разбирает мои слипшиеся от болячек волосы, смазывает чем-то голову и причитает: «Да, боже ж ты мой! Да сколько тут вшей! Что ж, тебе эта тётка подлая голову не мыла, не чесала?». Я отвечаю: «Нет». Мне больно, но я терплю – знаю, что мне лечат голову.

Дядя никогда не проходил мимо меня: обязательно возьмёт на руки или погладит по голове, и что-то ласковое, тёплое идёт от него ко мне. Потому и вспоминаю я его тепло до сих пор, хотя он давно умер. Тётю Машу я, как и все дети, звала мама, а дядю – папа.

«Дуня! Дуня! Иди, будем галку кормить!» – однажды зовёт меня тётя Маша. Я бегу во двор из сада, а он был огромный и казался мне лесом. Сад спускался к протоке – так назывался рукав от Белой. Этот рукав был проведён для мельницы одного богатея, стоящей далеко от дядиного дома. В конце сада была калитка для выхода к протоке. Там можно было набрать питьевой воды и стирать, а во дворе в колодце вода была солёная.

«Галя! Галя! Галя» – звала тётя. И вот, с ветки на ветку летит галка и садится тёте на плечо. Она ей говорит что-то ласковым голосом, даёт клевать хлеб и пшено и больше не обращает на меня внимания. Когда галка всё поклевала, тётя спрашивает: «Ты наелась, Галя?». И к моему удивлению птица хрипло отвечает: «Да! Да! Да!». Я так радовалась и удивлялась, что тётя звала меня кормить её. «Галя! Галя! Где ты?» – зовёт тётя. «Здесь, здесь!» – хрипит Галя в ответ и спешит к тёте на плечо. «Ты к кому пришла?» – «Аме, Аме!» – «Да, умница, – к маме, к маме!». Тётя учила говорить галку, когда та ещё в клетке сидела, а потом в сад выпустила.