Плач серого неба

Человек с темным морщинистым лицом и таким же прошлым, преподавал в приюте историю. Знал он много, но говорил нудно, и особо нетерпеливые ученицы, бывало, вытворяли что-нибудь эдакое. Хихикнет кто громко, или с подругой перемигиваться начнет, не скрываясь. Таких непослушниц хмурый учитель оставлял после уроков. И шальных девиц как будто подменяли. Они становились настоящими дамами – вели себя тихо, смотрели в пол, мало разговаривали. И никогда не улыбались.

Досталось и Росцетте. Девочка к пятнадцати годам так выросла, что едва проходила в двери приюта, и обычные притолоки и парты с каждым днем все больше походили на злейших врагов. Удивительно ли, что в один ужасный момент, когда ей по какой-то надобности пришлось наклониться к соседнему ряду, раздался страшный треск и бедняжка под сдавленное, но не менее от того едкое хихиканье одноклассниц, очутилась на полу в груде обломков и щепок?

– Мистрисса Гримп, – шуршащий голос преподавателя метлой смел смешки и класс моментально притих. – Это невероятное, вопиющее бескультурие.

Она хотела возразить, оправдаться, но не могла вымолвить и слова – при ударе девушка так приложилась крестцом о какой-то обломок, что от острой боли перехватило горло.

– Отправляйтесь немедленно к эконому и сообщите о провинности. Пусть принесет новый стул. А после уроков извольте в мой кабинет.

Конечно же, тяжелый взгляд престарелого эконома не стал точкой в истории росцеттиных несчастий. Настоящий ужас поджидал ее вечером в кабинете историка.

За пару лет до того воспитанницам приюта устроили экскурсию вдоль вимсбергского побережья. Когда пароплав, на палубе которого ойкали от восхищения полтора десятка девчонок, поймал вечернюю волну, все страшно перепугались. Росцетта навсегда запомнила то тягучее мгновение, когда под ногами не осталось опоры и мир замер в бесконечном вдохе. Все, что только что казалось незыблемым и ясным, на миг уподобилось детской акварели – казалось, достаточно капли воды, чтобы реальность растеклась бесформенной кляксой.

Учитель аккуратно запер дверь за ее спиной, подергал, для надежности, ручку и обернулся, сурово складывая руки на животе. Большие пальцы помолотили по воздуху.

– Ну-с, юная мистрисса, и что же мы будем с вами делать?

Ответ, который он попытался дать на собственный вопрос, будто вернул ее на палубу подпертого волной пароплава. Все, что Росцетта знала и думала, мир, который она видела вокруг себя, дрогнул и принялся бледнеть. Вместо него отовсюду потянулась мерзость, что явилась извне, затаившись в глубоких порезах морщин, припав до поры к донцам холодных темных глаз.

Все – Гадкое! Неожиданное! Невозможное! – что он делал… что хотел с ней сделать… что обещал сделать… и пытался сделать… – было ощутимым и нереальным одновременно. Мысль услужливо попыталась подсунуть белые облака и даже пустила под крепко сжатыми веками хоровод солнечных зайчиков, но вдруг что-то произошло. Во вращении окружающего мира какая-то очень важная часть Росцетты вдруг встала на свое место.

Пожар в горящих от вожделения глазах учителя задушила липкость внезапного ужаса.

Красная от стыда и отвращения, гигантская девочка-подросток занесла могучую длань над сжавшимся в жалкий комок человечком и отвесила такую оплеуху, что тот надолго погрузился в забытье.

Но поверили, конечно, ему. Уж очень убедительно брызгал мужчина слюной, потрясал кулаками и вопил, что не потерпит такого обращения от нерадивых учениц. Росцетта не отнимала лица от мокрой насквозь подушки и думала лишь о том, что теперь ее непременно прогонят прочь.

А старшая Сестра Порядка вызвала ее к себе и долго молчала, вперив немигающий взгляд в перепуганные девичьи глаза. В конце концов, Росцетта расплакалась и попыталась рассказать наставнице, как плохо ей было там, в руках старого мерзавца, который…

Но ответом было сухое и чуждое молчание. Когда слова и слезы иссякли, она услышала лишь «Подумай о душе, девочка. Вспомни, сколь губительна для нее ложь, и не гневи Порядок. И не вздумай болтать о своих выдумках».

Маленькая, уютная комнатка, когда-то бывшая убежищем от мирских тягот, казалась ей в ту ночь настоящей тюрьмой.

На следующий день учитель не явился на занятия. Не появился он и через день. Через неделю Росцетта почти что уверилась, что больше никогда не встретится со средоточием своих кошмаров. Историю теперь вела сама старшая Сестра, и, несмотря на обиду, девушка была в восторге от ее немного скучной, но очень доходчивой манеры.

Но он вернулся.

Две недели спустя морщинистый человек вошел в приют, и лишь бледно-желтое пятно, плохо прикрытое моноклем, напоминало о произошедшем. Он поздоровался с настоятельницей, влажно плеснул глазами по классу, повесил на вешалку сюртук и долго разглаживал его плечи.

Росцетту трясло, но учитель не задавал ей вопросов по пройденному материалу, не здоровался в коридорах и будто вовсе о ней забыл. Даже когда девушка прямо на уроке нечаянно уронила пенал и по полу громко застучали карандаши, он лишь недовольно кашлял, пока она судорожно собирала рассыпанное.

А потом он оставил после уроков Аделию Вар. Перепуганная Росцетта попыталась защитить маленькую худую орчанку, но словно о стену ударилась. Одноклассницы, которые не знали об учительских страстях, смотрели с недоумением, а те, что знали – с холодной злобой. Не понимали, с чего кому-то избегать участи, которой не удалось миновать им самим. В этом разнородном безразличии протесты Росцетты тонули, как пылинки в грязной луже.

До самого вечера она яростно вжималась в подушку и выла от злости пополам с отчаянием. С темнотой вернулась Аделия, но к себе в комнату не пошла. На едва гнущихся ногах она перевалилась через порог росцеттиной комнаты, обняла единственную оставшуюся подругу и молча разрыдалась.

Больше никто не услышал от маленькой мистриссы Вар ни слова – на следующее утро она бросилась вниз головой с крыши. В каком-то смысле, жизнь ее завершилась там же, где и началась – у дверей приюта.

Что делала узнав о том Росцетта, – она не помнила сама. Сознание вернулось лишь тогда, когда окровавленный кусок мяса в лохмотьях дорогого сюртука перестал однообразно выть и намерился уползти. Под стол, в шкаф, в дверь – лишь бы прочь, лишь бы подальше от обезумевшей великанши.

Но та уже пришла в себя и бессильно опустилась на пол, не видя разгрома, который учинила в беспамятстве, не слыша надсадного перханья придушенного убийцы.

Так Росцетта стала первой девочкой в приюте, угодившей в карцер – холодную каморку под парадной лестницей. Монахини, воспитанники и учителя хранили растерянное молчание. Ждали священника.

Замерзшей и затекшей от тесноты комнатенки, не рассчитанной на великаншу, Росцетте сразу понравился отец Жосар. В усталых глазах маленького человечка не было и следа привычного показного равнодушия или презрения к полукровкам, зато доброты и понимания там хватило бы еще на двух росцетт. Едва она осталась со священником наедине, как не выдержала и от души разревелась.

Но это случилось лишь после того, как Жосар сумел-таки убедить хозяек приюта в собственной безопасности. Решающим оказался поистине непобедимый аргумент «На все воля Единого, и милостью Его Порядок с нами». Сестрам Порядка спорить с этим утверждением было не по чину, и молодой священник за руку вывел гигантскую девочку из тьмы.

В гостиной Росцетта как следует выплакалась, и лишь когда слез не осталось приступила к рассказу. Отец Жосар оказался самым благодарным слушателем за всю ее жизнь. Он ни разу не перебил, не отвлекся, не нарушил ни звуком, ни жестом и без того порожистый поток мыслей – лишь иногда одобрительно хмыкал. И все время смотрел в глаза. А она не могла отвести взгляд. И говорила не останавливаясь.

Выслушав до конца, священник наконец отвел взгляд, и словно оборвалась незримая нить – голова Росцетты немедленно склонилась. Нежный порыв воздуха едва ощутимо приподнял несколько волосков на затылке, когда он тихо благословил ее и вышел. Но она не испугалась. Странным образом молчание отца Жосара разбудило в ней неясную надежду.

И правильно. Вскоре вошли Сестры. За несколько оборотов Росцетту вымыли, переодели и вывели прочь.

Был поздний вечер, и по улице – болезненно голубой от яркого газового света – сновали туда-сюда одушевленные всех видов и мастей. Это потом, через несколько дней, она начнет замечать грязь и убожество, сочащееся изо всех щелей, а в тот миг глазам Росцетты Гримп, девочки-подкидыша, девочки-ублюдка, открылся невероятный иной мир, который она до сих пор видела разве что в мечтах. Этот мир сверкал и двигался, весело ухмылялся каждым окном, подмигивал из-за стекла каждого фонаря, звонко щелкал колесами экипажей и добродушно пофыркивал редкими паромобилями.

За полсегмента девочка испытала больше, чем за пятнадцать лет, которые ей запрещалось приближаться к высокой живой изгороди. Конечно же, она читала книги и видела далекие крыши и шпили на горизонте, но сейчас город надвинулся на нее, обнял и закружил в танце. Да таком залихватском, что у Росцетты перехватило дыхание, она задохнулась и поняла, что падает. Крепкая рука ухватила под локоть, придержала, помогла прислониться к ограде. Девушка глубоко задышала и только тогда ее отпустила надежная рука отца Жосара, который добро улыбался ей снизу вверх.

Священник приехал не на одной из стальных машин, как она мечтала с тех пор, как Сестры рассказали, что произошло. Впрочем, повозка, которой правил грозный и молчаливый кучер, очень уж чуждый суетливому великолепию города, оказалась простой, но добротной. Священник помог ей забраться и отвез туда, где ждала комната вдвое больше ее кельи в приюте, обязательные завтрак и ужин, ответственная должность домработницы и в остальном – полная свобода. Хозяева дома – престарелые хоблинги – оказались очень дружелюбной парой. И хотя что муж, что жена были изрядно невоздержанны и остры на язык, они быстро подружились с квартиранткой. Та с жаром принялась за новые обязанности, чем окончательно покорила Марагду, хозяйку дома и по совместительству главу семьи. Пусть со стороны дуэт юной, но почти уже трехметровой великанши и сухонькой пожилой хоблинги казался комичным, вслух об этом никто не говорил.

Через полтора года Росцетта с удивлением поняла, что не просто прижилась в маленьком домике, но словно провела в нем всю жизнь. Марагда заменила ей мать, а Жосар… Она не знала, как выразить свои чувства. Он стал ей не только духовным отцом, но и тем, родным, которого она никогда не знала, но хотела бы видеть именно таким. Он был и старшим братом, защищавшим от любой, даже воображаемой опасности. Такое чувство родства было для нее внове, и она немного смущалась блаженства, которое охватывало ее после еженедельной исповеди, когда рука священника касалась ее головы. За этой маленькой ладонью можно было спрятаться от любых опасностей, и в душе Росцетты царили мир и спокойствие.

Она так и не поняла, почему весь город звал их район клоакой. Конечно, там было ужасно грязно и иногда нестерпимо воняло рыбой, зато все до единого соседи были по-своему приветливы и, в общем-то, добры. Воспоминания о том, как за провинности ее ставили в угол, а в затекшие колени больно впивались сухие горошины, выцвели и превратились в далекий замшелый кошмар. За какую-то оплошность Марагда могла и наорать, но рядом с ней и ее добродушным мужем Росцетте самой хотелось делать все на совесть.

Без малого год прожила она в Рыбацком квартале. Прозвище «ублюда», которым наградили ее соседи, сначала страшно тяготило Росцетту. Оно не просто мерзко звучало – будто кто-то от души сплюнул на мокрую мостовую, – но каждый раз напоминало о недоразумении, из-за которого великанша явилась на свет. И все-таки, мало-помалу, девушка и нелепый ярлык свыклись, потянулись друг к другу и незаметно сроднились. В какой-то миг стало ясно, что рыбаки и в мыслях не имели ее изводить – напротив, они принимали ее чуть ли не за свою и относились, как к своей – с добродушным полупрезрением. И уж подавно не собирались они тратить на нее настоящие оскорбления, которые хранили и лелеяли только для лучших друзей. Крепко завернутое словцо считалось в Клоаке настоящим произведением искусства, и умельцы заковыристо ругаться всегда были в почете.

Ух, и накраснелась же Росцетта, прежде чем все поняла! И получила в довесок еще одно озарение – рыбакам было лень запоминать имена. Они глядели на поверхность, черпали с нее горсть и лепили удобную кличку.

Она успокоилась. Дни стали веселыми и безмятежными: она помогала Поззу, мужу Марагды, латать сети и чистить рыбу, помогала хозяйке дома в уборке и бегала в гости к новой подружке, портнихе Врее Гоммельхафф, болтать о том да о сем. А вот ночь не упускала возможности подпортить ей жизнь. Иногда в ее сны пробирался хмурый историк, избитый и оборванный. Он смеялся окровавленным ртом, тряс прикрюченным пальцем и тыкал куда-то ей за спину. Каждый раз она изо всех сил боролась с желанием обернуться. Каждый же раз проигрывала и с размаху билась взглядом о нелепое, изломанное тело Аделии с жутко вывернутой шеей. А еще бывало, она просыпалась в слезах от вида окровавленного отца Жосара, который тянул к ней сломанные руки и звал на помощь. Но самые страшные сны снились реже, хотя после них она весь день ходила как в тумане. В этих грезах тоже был отец Жосар. Только он не был собой. Кто-то смотрел на Росцетту его глазами, а ухмылялся при том чужой, злобной улыбкой. Ровные желтые зубы под ее пристальным взглядом превращались в кривые и острые клыки, облитые блестящей слюной гадкого незнакомца. Незнакомец бессвязно орал, тряс руками и зачем-то распахивал полы черного плаща, за которыми клубилась жирная дымная тьма.

Она часто ходила в храм – не только ради молитвы, но ради общения со своим единственным настоящим другом – живым и настоящим. Его мягкий голос был так не похож на визгливый вой из снов, к немалому собственному удивлению, разрыдалась во время исповеди и рассказала о кошмарах отцу Жосару. Тот слушал так, как умел только он, – с молчаливой любовью, – и обещал молиться за нее. И строго-настрого наказал не ждать, пока Хаос как следует позабавиться, а сразу бежать в церковь.

Молитвы ли Жосара были тому причиной, или собственное росцеттино спокойствие, что поселилось в душе после той исповеди, но только черный человек почти что пропал из снов. А когда возвращался, и слепой ужас запускал липкие пальцы ей в голову, великанша просыпалась и без лишних размышлений мчалась в храм.

Так и сейчас – терзаемая страхом, она бежит за спасением.

Ведь сегодня черный незнакомец был не просто похож на отца Жосара. Исчезли клыки и страшные глаза, не было воплей и судорожной пляски рук. Священник мертво глядел сквозь нее застывшими глазами на лице, в котором жизни было не больше, чем в грязных булыжниках мостовой. В руке отвратительное подобие держало длинный ржавый нож и медленно, бездумно водило по щекам. Лохмотья плоти бесшумно падали к ногам Росцетты, а за ними оставалась непроглядная тьма, в которой что-то жило и двигалось. Почему-то девушка знала – когда упадет последний лоскут дорогого ей лица, это что-то вырвется на свободу.

И сейчас, когда она едва выбралась из омута кошмара, тяжелая деревянная дверь с молотком в форме священного Круга – единственная преграда, способная уберечь, отгородить от безумия

А мы, дорогой читатель, заглянем в храм, где к той же двери с другой стороны приближается второй актер трагедии, что вот-вот разыграется под оскверненными сводами.

Странная у него походка, изменчивая. То вялое шарканье, то уверенный шаг – и вдруг ноги пускаются отбивать по полу чечетку. Пара мгновений – и вновь голову странного типа клонит вниз, а ступни тяжелеют и едва отрываются от пыльных досок.

Он никого не ждет, и к двери идет просто так – чтобы куда-то идти и что-то видеть. Ему интересно смотреть на мир глазами священника, с ними гнетущие мрачные своды будто уходят ввысь и расцветают яркими красками. Иногда он останавливается и радостно смеется. Просто так. К чему повод, если просто хочется смеяться? Смех шершаво перекатывается во рту, это до дрожи приятно. Сейчас, когда хозяина нет поблизости, пока больше никого нет в пустом зале, его смех никому не мешает. Никто не кричит «заткнись!» и не кривится от отвращения. Вот он и смеется. Легко и счастливо. Устав, замолкает и возвращается к мыслям. А ведь жалко, что эти глаза скоро станут бесполезными. Они и сейчас уже видят мутновато, а левый вот-вот растечется склизкой лужицей. Но на день-другой должно хватить. Уж это-то он знает. С тех пор, как с вещей он перешел на одушевленных, ему открылось немало тайн.

Мысли бродят в голове кругами, он тянется за ними и постепенно все ближе подходит к тяжелой двери с молотком в форме ненавистного Круга. Он тянет руку к жгучему и упорядоченному, чтобы толкнуть, ударить – но символ пятится прочь. Мгновение он тупо провожает кольцо взглядом, пока не понимает, наконец, что дверь просто открывается. Хозяин? Он радостно улыбается. Но это не хозяин.

Росцетта тянет дверь, и та открывается непривычно тяжело. Шаг внутрь, в облако ароматов – не привычных благовоний, но чего-то резкого и неприятного. Шевелится полумрак, и из него ткется сгорбленный силуэт. Она облегченно вздыхает: «Отец Жосар!..» но осекается. Это не отец Жосар.

Он тоже в смущении останавливается и задирает голову. С его сгорбленной позиции юная великанша кажется и вовсе огромной. Он поправляет пальцем глаз, который того и гляди съедет на щеку, и тянется рассмотреть, потрогать, убедиться, что не ошибся. Вдруг она – знакомая его или хозяина? Ведь его прошлое полнится целым сонмом лиц, которые не назовешь иначе, чем удивительными.

Из темноты к Росцетте движется застывшее и сморщенное лицо, о котором она мечтала, как о спасительном маяке, но вместо того увидела мертвенный газовый факел, а себя ощутила легкомысленным мотыльком. Растрескавшиеся губы кривятся в безвольной гримасе, а полуслепые глаза безумно выпучены. Она отмахивается, отталкивает ужасное видение, и левый глаз не выдерживает – скатывается по щеке и с тихим чавканьем разбивается об пол. Из ее горла рвется тихий хрип. Девушка оседает на пол, желая лишь скорее проснуться.

Он поправляет ее падение. Нельзя, чтобы она ушиблась. Но поздно – ночная гостья без сознания. Или нет? Он наклоняется ближе. Безжизненная маска сползает на глаза, и он с грустью понимает, что от священника больше никакой пользы. Внезапно нутро скручивает от отвращения, и он выдирает из чужой глазницы потерявший смысл водянистый комок. Но само лицо пока оставляет – к его шероховатой жесткости он привык. И тут гостья открывает глаза.

Сознание набивает голову пушистыми облаками, пускает по ним хоровод солнечных зайчиков, приглашает к ним – но Росцетта с силой выдирается из беспамятства… И пытается кричать. Потому что оба глаза у нависшего над ней незнакомца на месте, но теперь они другие. Сочащиеся безумием и жестоким весельем, полные желтого яда, в котором тонут едва заметные черные точки, эти глаза, кажется, уже проникли в душу, но не просто смотрят туда, а методично выжигают все на своем пути. Только сейчас она замечает нож в руке кошмарного видения.

Девушка хрипит, дергается отползти – но он хитрее. Если выпустить незнакомку – она, чего доброго, убежит и унесет приблизившееся развлечение. Ему одиноко. Хозяина нет. Кругом мрак, темнота и старые скамьи. Хорошо, что Гист снял со стен жгучие картинки. Но Гист тоже ушел. Он один. Одиноко. Он быстро нагибается и деловито режет сухожилие на ноге девушки и тут же, крепко сжав массивную щиколотку, другое.

Росцетта давит из горла крик, но он застревает. Исчадие Хаоса деловито калечит ее тело, лишает движений. Юное сознание рвется прочь, но облака не возвращаются, гаснут солнечные зайчики. Забытья нет, остается лишь тьма – с лицом человека, заменившего девушке отца.

Он видит, как она открывает рот и предвкушает веселье, но не слышит ни звука. От злости вновь заносит нож и с силой проводит им по дрожащему телу. И вот она, награда.

Крик наконец-то вырывается из легких, но тут же рассыпается кучей колючего хриплого кашля.

Да она не умеет разговаривать. Ну конечно. Она и звуки-то издает, только когда он уменьшает количество ее тела. Он отрезает кусок побольше – и получает порцию чистого крика.

Чудовище из ночных кошмаров счастливо. Оно не глядя кромсает тело девушки, радостным смехом встречая каждый стон, в восторге хлопает свободной ладонью по бедру. Уже и руки ей не подчиняются. И она начинает думать об отце Жосаре. Не о лице, ставшем маской смерти. Она вспоминает голос. Слова. «Мир полон боли и страданий, дитя, но не нужно их бояться – спасение обязательно придет, ты только верь. Представь, как страдал Творец, когда одушевленные предали его – но он не оставил нас. И тебя не оставит». Лежа на сырых от ее крови, но все равно холодных досках, девушка вдруг понимает, что тело, в общем-то, обычный кусок мяса. А настоящая она неизмеримо далека от истерзанного месива на полу. «Творец? Возьмешь меня к себе?» И с этой робкой мыслью Росцетта Гримп, – юная девушка с горячим сердцем, – светлым комочком чистой души воспаряет в царство Порядка, о котором так любил рассказывать отец Жосар.

Смерть, плоть и гнев остаются внизу. Он ревет от ярости. Гостья оказалась простой игрушкой. Недолговечный хлам! Ради нее он выбросил чужие глаза! А сколько потеряно времени? Ее же было так много! Он отнял совсем чуть-чуть! Чтобы веселее! А она!

С рассеянной ненавистью он тыкает ножом в мертвое тело, но ничего не происходит. Еще несколько отчаянных ударов – но тщетно. Тогда он резко вспарывает грудь и смотрит на сердце. Как говорит хозяин, любой одушевленный жив, пока бьется его сердце. А сердце ночной гостьи уже не бьется – обмякло, запуталось в лоскутах чего-то темного и мокрого. Он вздыхает и с натугой расправляет плечи. Надо прибраться до прихода хозяина, тот не любит, когда грязно.

Но сначала он пристально смотрит на лицо ночной гости. На ставшее вдруг безмятежным и гладким лицо.

ГЛАВА 10,

в которой я не могу найти бритву и, кажется, теряю совесть

Некоторые просыпаются от нежного поцелуя возлюбленной, будь то любовь всей жизни, или только одной ночи. Кто-то просыпается от гула в голове и похмельного храпа той, чья привлекательность осталась во вчерашнем вечере. А некоторых будит некий древний инстинкт, сообщающий, что светило заступило на пост. Обычно я из последних. Но сегодня меня разбудило пренеприятнейшее ощущение: как будто кто-то заботливо клал мне под щеку мягкую подушку, да сослепу перепутал и подсунул матерого ежа. Проморгавшись, я взглянул на отражение в пустом кувшине из-под сока. Даже в полупрозрачном, изогнутом стекле было заметно, что мое лицо гораздо темнее, чем полагается уважающему себя сыщику, который иногда появляется в приличном обществе. Я потер рукой щеку, удостоверился, что щетина превратилась в подлинное безобразие, и решил как можно скорее с ней разобраться. Увенчанный кисточкой шнур легко ушел вниз, и где-то, наверное, прозвонил колокольчик. Я сел, бессмысленно уставился в стену и принялся ждать.

Несколько сегментов спустя ожидание мне прискучило и я принялся удивляться. Минувшим вечером мне показалось, что в усадьбе Хидейка очень расторопные и вышколенные слуги. Утро же изо всех сил убеждало в обратном. Я покачал головой, натянул рубашку и брюки, вздрогнул от резкого хлопка подтяжек, зашнуровал ботинки (в полусне это оказалось делом не столь трудным, сколь долгим). На всякий случай дернул за шнур еще раз и прислушался. Торопливых шагов забывчивого слуги слышно не было, так что я с неспокойной душой вышел в коридор. Первым делом необходимо было разыскать бритву.

Но нашел я, к превеликой своей досаде, лишь пару сторожевых лис, да мальчишку-прислугу, который со всех ног мчался по коридору. Лицо у пацана было знакомое, – минувшим вечером он был среди теней, прислуживавших за ужином, – но сейчас каждое его движение было пронизано некоей целью, столь важной, что юнец не трудился смотреть ни по сторонам, ни под ноги. А так как именно в тот момент мы с крупным бурым лисом собирались насторожено разминуться, куча-мала получилась изрядная. Обиженный зверь взвизгнул, в сердцах тяпнул мальчонку за икру, а после убежал от сотворенного греха подальше и принялся яростно вылизывать отдавленную лапу. Я же помог слуге подняться.

– Простите, мастер, – бормотал бедняга, сконфуженно поблескивая клыками. Видимо, каор, хотя лицо слишком человеческое. Скорее, какой-нибудь квартерон. – Виноват, не хотел. Спешить надо, господин…

– А ну, погоди. Давай в двух словах: что стряслось? Почему так тихо? Куда все пропали?

– Да как же вы не знаете? – изумленно вытаращились глазищи, желтыми искорками намекая на мою правоту, – господина Хидейка того…

– Как это того?!

– Ну, того, чуть не прибили нынче ночью. Насмерть.

– Чуть? – я почувствовал, как мгновенно затянувшийся где-то внутри узел пополз, развязываясь.