Памяти Пушкина

«История» Карамзина действительно и до сих пор дает много подробностей, так как историк, пользуясь массой источников и пособий, не упускал ни общего хода событий, ни частностей. Поэтому Пушкин и мог сказать, что «Карамзину (он) следовал в светлом развитии происшествий». Примечания Карамзина возбуждали любопытство Пушкина для самостоятельных изучений летописи, записок иностранцев. «В летописях старался, – говорит Пушкин, – угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени». Мало того, Пушкин обращался и к древнерусской литературе и народной словесности (в Михайловском он записывал народные песни и сказки). «Одна просьба, моя прелесть! – пишет поэт Жуковскому в августе 1825 года, – нельзя ли мне доставить или жизнь Железного Колпака, или жизнь какого-нибудь юродивого. Я напрасно искал Василия Блаженного в Четьи-Минеях. А мне бы очень нужно» (VII, 150).

И действительно, в содержании в языке трагедии Пушкина сказывается влияние разных источников. Прежде всего со стороны языка мы видим несколько образцов: царь, патриарх, игумен говорят как бы слогом грамот с церковнославянскими выражениями. Рассказ Пимена об Иоанне Грозном, патриарха об исцелении слепого как будто навеяны русскими памятниками письменности XVI века. Но речь бояр, Самозванца, Марины – обыкновенная литературная речь. Народный элемент с пословицами и комическими славянизмами вложен в уста бродячих иноков. Как будто Пушкин читал старые драматические произведения XVII века с их интерлюдиями и фарсами. Кутейкин Фонвизина – слабый намек на речь старцев, полную житейской правды, быть может, подслушанную поэтом среди народа. Картина времени дополняется иностранной речью Маржерета и др. Можно сказать, что Пушкин впервые открыл для трагедии московскую речь XVI–XVII веков. Скажем более, он упразднил сочинительство исторических поэм, повестей, драм в стиле писателей XVIII века и даже – Карамзина. Мы не видим у Пушкина особенностей речи великого историка, связывающих его с патриотическими драматургами XVIII века и начала XIX: «Россияне, оные, сей», периодической речи со сказуемыми на конце предложений – даже в патетических речах деятелей допетровского времени. Только иностранцы Пушкина обязаны всецело влиянию Карамзина. В его «Истории» до сих пор ничто так не поражает, как большое внимание к русской политике с Англией, Германией, что объясняется живыми впечатлениями историка-путешественника. Прибавим начитанность Карамзина в иностранных историках (Юм и др.), и мы поймем искреннее и глубокое благоговение Пушкина к памяти Карамзина, выразившееся в посвящении «Бориса Годунова». Не забудем еще, что, несмотря на склад общей речи, в изложении Карамзина часто попадаются самые типичные выражения источников. Пушкин нашел новую меру для воспроизведения старой русской речи, и это не было замечено его критиками. Однако давно уже понравились образы летописца Пимена, царя Бориса, бродяг, чернецов и пр.

Карамзин и Жуковский освободили Пушкина из деревенского заточения. Поэт получил доступ в столицы и стал двигаться с трудом и большими препятствиями по той же дороге, какой шли его покровители: Карамзин и Жуковский. Еще смущаемый прошлым («Я вижу в праздности, в неистовых пирах, В безумстве гибельной свободы, В неволе, в бедности, в чужих степях Мои утраченные годы»), еще не определивший своего главного влечения и занятый страстью к московской красавице Гончаровой, поэт совершает поездки по России и на Кавказ, пока наконец не обращается в женатого человека – придворного историографа, как Жуковский, шедший прямой дорогой придворного педагога и поэта. Страстный поэт пел теперь как соловей над розой:

Исполнились мои желанья. ТворецТебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,Чистейшей прелести чистейший образец (II, 96).

Первое лето своей женатой жизни Пушкин провел с Жуковским в Царском Селе. И далее поэты продолжали поддерживать самую тесную дружбу. Жуковский, взирая на счастье Пушкина, ожил в своей поэзии. Вместо занятий педагогикой и переводов для немногих он дал «Сида» и целый ряд переводов из Шиллера, Уланда, и др. «Сказки», написанные Жуковским в Царском Селе, близ молодых – Пушкиных, отличаются игривостью, естественностью рассказа и художественностью народного языка, прелестью описаний:

Подъезжает он к озеру; гладкоОзеро то, как стекло; вода наравне с берегами;Все в окрестности пусто; румяным вечерним сияньемВоды покрытые гаснут, и в них отразился зеленыйБерег и частый тростник – и все как будто бы дремлет;Воздух не веет; тростинка не тронется; шороха в струйкахСветлых не слышно.(«Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване Царевиче…»).

Жуковский, как никогда, более приблизился в этих сказках к народной поэзии, к народному языку. Пушкин превзошел Жуковского большей опытностью в изображении действительных явлений народной жизни. Перед нами два поэта: один – идеалист, почти в стиле народной сказки, развивающейся из неведомой дали и старины, с ее небывалыми утехами; другой поэт – реалист, видящий насквозь сословные отношения и полный иронии народного же скомороха, певца. До чего мог доходить Пушкин в изображении народных сюжетов, можно судить из пьес, вроде «Сват Иван, как пить мы станем», «Гусар», «Русалка», «Песни западных славян».

Жуковский выступил рядом с Пушкиным переводами и замыслами крупных произведений. Все это отвлекает мало-помалу Жуковского на Запад, в Европу; между тем как Пушкин, окончив «Евгения Онегина», отдается занятиям русской истории и создает «Историю Пугачевского бунта» и «Капитанскую дочку», материалы для времени Петра Великого и «Полтаву», «Медный всадник». Победа ученика Пушкина над учителем Жуковским выражается в целом ряде «Повестей Белкина», которыми Пушкин создает новый русский роман. Какой шаг после «Бедной Лизы» Карамзина или «Марьиной рощи» Жуковского!

Жуковский для Пушкина продолжал быть идеалом в жизни: их соединяли узы помощи молодым и несчастным литераторам. Гоголь, Кольцов, Баратынский были пригреты вниманием и любовью великих поэтов. Рано Пушкин стал задумываться о преемниках в области литературы:

Здравствуй, племяМладое, незнакомое! Не яУвижу твой могучий поздний возраст,Когда перерастешь моих знакомцевИ старую главу их заслонишь.

Карамзина уже не было; Батюшков и Гнедич не существовали; Крылов и Жуковский жили прежней славой, и Пушкин чувствовал по временам одиночество. Такова лицейская годовщина 1836 года.

Пушкин искал работы и нашел ее в издании «Современника» (литературного журнала в Петербурге) 1836 года. В четырех книжках, вышедших при жизни поэта, появились его капитальные произведения, как «Капитанская дочка», «Пир Петра Великого», «Скупой рыцарь». Жуковский, Гоголь, Кольцов, кн. Вяземский, Тютчев явились сотрудниками Пушкина.

Посвящая следующую главу разбору произведений Пушкина, мы заключим обзор предшественников его стихами, принадлежащими Жуковскому, свидетелю последних мучительных дней и смерти поэта:

Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работеРуки свои опустив; голову тихо склоня,Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьемМертвому прямо в глаза; были закрыты глаза,Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,Что выражалось на нем, в жизни такогоМы не видали на этом лице. Не горел вдохновеньяПламень на нем; не сиял острый ум;Нет! но какою-то мыслью, глубокой, высокою мысльюБыло объято оно: мнилось мне, что емуВ этот миг предстояло как будто какое виденье,Что то сбывалось над ним; и спросить мне хотелось: что видишь?(Стихотворения Жуковского 1895 г., III, 135).II

Наш очерк был бы неполон, если бы мы не коснулись хотя некоторых выдающихся произведений А.С. Пушкина, чтобы определить его значение в истории русской литературы, его развитие в занимающей нас области национальных сюжетов, народного быта и народной истории. Мы не будем возвращаться к произведениям, рассмотренным более или менее полно в предшествующей главе, и остановимся только на нескольких группах русских поэм, повестей, лирических произведений Пушкина.

Пушкин явился в русской литературе, как новый поэт, певцом «Руслана и Людмилы» 1820 года. Мы знаем тесную связь этой поэмы с прошлой русской литературой: с ее ложноклассическими образцами (поэт хорошо знал и европейские выдающиеся образцы), с ее историческими и народными изучениями. Поэт не мог еще внести в это юношеское произведение большого внимания к летописям, к былинам, в средневековым народным поэмам.

Но новые приемы Жуковского, советы и труды Карамзина, светлый взгляд на прошлое Древней Руси, свежесть и простота юношеских порывов молодого автора, вложенные в витязей Руси Владимира стольнокиевского, положили прочные основы для дальнейшего литературного развития поэта. Исторические сюжеты «Полтавы», «Бориса Годунова», не говоря уже о времени Петра Великого и Екатерины II, развиты Пушкиным основательнее, естественнее, но здесь под рукой поэта были определенные осязательные пособия, легкая выработанная манера изложения. Однако «Полтавой» поэт не был доволен. Отсюда множество мелких и крупных произведений, вращающихся около личности Петра Великого. Пушкин не возвращался ко временам Владимира Киевского и уходил в современность и ближайшие эпохи. Чтобы разгадать такую отдаленную старину, необходимо было понять воззрения народа с языческой эпохи, воззрения христиан русских отдаленнейшего времени. И вот поэт берет языческого князя Олега как представителя более очерченного, более выступающего из глубины русской древности, героем своих баллад: «Песнь о Вещем Олеге», «Олегов щит». Он пытается вместе с «Олегом» создать поэму и драму из времени Владимира Киевского или Великого Новгорода времен Рюрика и Гостомысла.

То, что дошло до нас в виде программ и отрывков (II, 314–321), до сих пор остается недостижимым для художественного воспроизведения. Поэт доходил уже до древнейших представлений язычников варягов и славян, с их морской жизнью, употреблением кремней, с обстановкой, как будто взятой из «Калевалы». Пушкин начертывал бытовые картины обрядов тризны, свадебного пира (прекрасно развитого в «Руслане»). Какой неисчерпаемый талант и как не правы те суждения об упадке его таланта в 30-х годах, какие раздавались из уст современников и даже последующих биографов поэта! «Песнь о полку Игореве» служила предметом изучения Пушкина; но полемика Каченовского, скептиков отталкивала и запутывала вопросы русской древности. Русскому Вальтеру Скотту не было возможности опереться на симпатии к какому-либо прошлому: в волнующихся, безграничных рамках русской истории с ее бьющими в глаза несчастиями и удачами – более военного, чем гражданского преуспеяния, более духовного, чем житейского культурного развития, – трудно было выбрать предмет для воспроизведения, всем одинаково дорогой, всем равно сродный. Оттого «Борис Годунов», как и «Полтава», отчасти не были поняты, отчасти не удались.

Мы говорили о «Борисе Годунове» и должны хотя несколько слов посвятить «Полтаве» 1828 года. Поэма была написана быстро, в две октябрьские недели, под впечатлением нескольких строк «Войнаровского», но она была выношена поэтом из чтения Байрона на юге, из пребывания в Бендерах, где поэт еще в 1824 году отыскивал могилу Мазепы, из воспоминаний о Киеве. Быстро написанная поэма вылилась из-под пера Пушкина без подробностей быта, нравов, больше как историческая картина и драматическая хроника, однако верная по изображению природы и человеческого сердца. В ней нет тех материалов, которые послужили Гоголю для создания «Тараса Бульбы». «Полтава» написана так же сильно, как небольшие пьесы Пушкина, относятся к личности Петра Великого, как поэмы Кавказа и Крыма, с которыми «Полтава» стоит в большей связи, чем с «Цыганами». Мы понимаем теперь, почему поэт мог написать «Полтаву» в две недели. В Мазепе он увидал такое же замечательное лицо эпохи Петра Великого, какие он выносил, создавая «Бориса Годунова». Малороссия «смутной поры» представляла такие же характеры, как время Годунова и Самозванца. Несчастная семья Кочубея, сделавшегося страдальцем из мести, коварство честолюбивого гетмана-изменника, движение Карла XII – все эти напасти, бедствия, победы, оставившие кровавый след, отвечали исчезнувшему времени Годунова и Лжедмитрия. Не в них, а «в гражданстве Северной державы» поэт видел свой идеал и, естественно, с простотой народного поэта воспел победу Петра Великого. Эти народные черты отражаются в повторениях о красоте украинской ночи, в сравнениях битвы с пахарем, войны с грозой, отражающейся в очах Петра. Мысль поэта об отношении этих событий как будто сказывается в соответствии заключения поэмы о Малороссии 1828 года («Прошло сто лет – и что ж осталось») и вступлением к «петербургской повести – Медный Всадник» 1833 года.

Прошло сто лет – и юный град,Полнощных стран краса и диво,Из тьмы лесов, из топи блат,Вознесся пышно, горделиво.

Местные черты «Полтавы», как в «Гусаре» 1833 года (в котором даже речь народа вошла в произведение русского поэта: «эге! галушки, хлопец, дурень, чернобривой»), выступают не резко, но все-таки не в таких неопределенных чертах, как в «Руслане и Людмиле»[6], чудесный «Пролог» к которому Пушкин написал в 1828 году и в котором только и отмечены «туманы над Днепром глубоким» и «пред ним уже днепровские волны в знакомых пажитях шумят; уж видит златоверхий град». В «Полтаве» почти все проникнуто местными красками: киевские высоты, сады с тополями, замки, хутора, синий Днепр, пан гетман, сердюки, долгогривые кони, погони, грабежи и кровавые сцены и рядом «моленье ликов громогласных за упокой души несчастных». В 1835 году Пушкин развил «Пир Петра Великого», начертанный в «Полтаве», в другую картину:

Побежден ли швед суровый?Мира ль просит грозный враг?Годовщину ли ПолтавыТоржествует государь —День, как жизнь своей державыСпас от Карла русский царь?Нет, он с подданным мирится;…И раздался в честь наукиПесен хор и пушек гром…И прощенье торжествует,Как победу над врагом (II, 178–179).

Итак, Петр Великий и Полтавский бой заслонили от Пушкина подробности внутренней жизни старой Малороссии XVII–XVIII веков. Поэтому в ней нет той глубины бытового содержания, как в «Бахчисарайском фонтане» и в «Цыганах»: отсутствуют народные песни (ср. татарскую песню, молдавскую, сколько в них правды и как бесцветны слова о слепом украинском певце с песнями о грешной деве или имена старого Дорошенки, молодого Самойловича), школьные типы, хотя в обрисовке казачества много жизни и движения.

От исторических поэм обратимся к поэме-роману Пушкина, занимавшему его в течение 20-х годов, произведения, выдающемуся и из творений Пушкина, и из произведений русской литературы. В «Евгении Онегине» Пушкин нашел прочную почву для своего творчества. Для современников это было целое открытие: недоступный круг великосветской жизни и типов открывался для читателей других классов общества; разочарованным передовым людям или самодовольным представителям высшего общества указывались их больные места. Поэт открывал множество бытовых и исторических картин и образов в русской жизни: деревня и Москва, петербургский свет и русские геттингенцы, москвичи в гарольдовом плаще, беспечная жизнь с удовольствиями изо дня в день и кровавые драмы с дуэлями, тяжелые драмы в жизни безупречной русской женщины большого света, отсутствие примиряющей среды в общих радостях или в общем горе. Здесь нет места задушевным лицейским годовщинам, которые бы соединяли питомцев старого Московского университета, не говоря уже о только что возникших высших заведениях при Александре I; здесь нет речи об интересах дворянства, над которыми задумывался поэт в «Медном всаднике», в «Родословной». Поэт успокаивается на общих красивых картинах города, веселья крестьянских простых детей на зимних катках – дорогах, веселья деревенских святок, на отношениях деревенской барышни и няни. Здесь самая обыкновенная жизнь русского дворянского семейства в разных его типах, доступного, не гордого, может быть, оттого, что мы не видим в романе отношений к другим классам. Это действительно предания русского семейства: все действующие лица связаны только личными отношениями. И эти личные отношения как будто стоят вразрез с мечтаниями молодых героев: о легком оброке, о музах, о свободной любви. Поэт стоит выше и старой и новой России в ее представителях. Это первые серьезные думы Пушкина о русском обществе. Он вводит в роман и свои личные впечатления, раздумья, увлечения. Его герои – живые лица современности: для них время Наполеона уже прошлое. Онегин вступает в жизнь, когда уже умолкли военные бури. Альбом Онегина, сохранившийся в черновых бумагах поэта, отразившийся в его жизни, современен созданию самого романа, 1822–1823 годов. И в нем действительно отразились черты того времени, хотя бы в следующих заметках поэта:

I глава:

А Петербург неугомонныйУж барабаном пробужден.

II глава:

Отец ее был добрый малый,В прошедшем веке запоздалый…Как часто в детстве я игралЕго очаковской медалью.

III глава:

Я знаю: дам хотят заставитьЧитать по-русски. Право, страх!Могу ли их себе представитьС «Благонамеренным» в руках.

IV глава:

В избушке, распевая, деваПрядет, и, зимних друг ночей,Трещит лучина перед ней.

V глава:

Татьяна верила преданьямПростонародной старины,И снам, и карточным гаданьям,И предсказаниям луны………………………………………………..По старине торжествовалиВ их досуг эти вечера.……………………………………….И вынулось колечко ейПод песенку старинных дней……………………………………………….Татьяна, по совету няни,Сбираясь ночью ворожить,Тихонько приказала в банеНа два прибора стол накрыть;Но стало страшно вдруг Татьяне…И я – при мысли о СветланеМне стало страшно.

VI глава:

Быть может, он для блага мираИль хоть для славы был рожден;Его умолкнувшая лираГремучий, непрерывный звонВ веках поднять могла. Поэта,Быть может, на ступенях светаЖдала высокая ступень.

VII глава:

Вот это барский кабинет:Здесь почивал он, кофей кушалПрикащика доклады слушал,И книжку поутру читал……………………………………………….И лорда Байрона портрет,И столбик с куклою чугуннойПод шляпой с пасмурным челом,С руками сжатыми крестом……………………………………………….И старый барин здесь живал.Со мной, бывало, в воскресенье,Здесь под окном, надев очки,Играть изволил в дураки.Дай Бог душе его спасенье,А косточкам его покойВ могиле, в мать земле сырой!…………………………………………….У Харитонья в переулкеВозок пред домом у воротОстановился. К старой тетке,Четвертый год больной в чахотке,Они приехали теперь.Им настежь отворяет дверьВ очках, в изорванном кафтане,С чулком в руке, седой калмык.……………………………………………..Архивны юноши толпоюНа Таню чопорно глядят…К ней как-то Вяземский подселИ душу ей занять успел.

VIII глава:

Чем ныне явится?Мельмотом, Космополитом, патриотом,Гарольдом, квакером, ханжойИль маской щегольнет иной?Иль просто будет добрый малый……………………………………………….Стал вновь читать он без разбора:Прочел он Гиббона, Руссо,Манзони, Гердера, Шамфора,Madame de Staël, Биша, Тиссо,Прочел скептического Беля,Прочел творенья Фонтенеля,Прочел из наших кой-кого,Не отвергая ничего:И альманахи, и журналы,Где поученья нам твердят.

В «Евгение Онегине» отразился и путь развития самого поэта, выраженный им в известном поэтическом противоположении «тревог прошлых лет» с безымянными страданиями, с высокопарными мечтами иным родным картинам (III, 408–409). Как хороши эти отрывки «из путешествия Онегина», не вошедшие в великолепное художественное целое романа. Если не сжимать содержания его в голую фабулу, в оценку действий героев, – если читать его, вникая в каждую картину, в каждое выражение, то невольно поражаешься вновь открываемыми красотами «Евгения Онегина»: сжатой живописью природы, движений чувства в молодых героях (особенно Татьяны), деревенской тишины и оживленного шума гостей – разнообразных, типичных. Уже по «Евгению Онегину» можно судить о силе таланта Пушкина: ему были равно доступны в высшей степени и описания, и выражения чувств, и драматические изображения: трагические и комические (до нас дошли случайные наброски комедии). Мы приведем несколько картин природы бесподобных и в отдельности, и еще более – в гармонии с настроениями героев романа:

Но вот уж лунного лучаСиянье гаснет. Там долинаСквозь пар яснеет. Там потокЗасеребрился; там рожокПастуший будит селянина.Вот утро; встали все давно…………………………………………..Пред ними лес; недвижны сосныВ своей нахмуренной красе;Отягчены их ветви всеКлоками снега; сквозь вершиныОсин, берез и лип нагихСияет луч светил ночных;Дороги нет; кусты, стремниныМетелью все занесены,Глубоко в снег погружены……………………………………………Был вечерь. Небо меркло. ВодыСтруились тихо. Жук жужжал.Уж расходились хороводы.Уж за рекой, дымясь, пылалОгонь рыбачий. В поле чистом,Луны при свете серебристом,В свои мечты погружена,Татьяна долго шла одна;Шла, шла… И вдруг перед собоюС холма господский видит дом,Селенье, рощу под холмомИ сад над светлою рекою.

Эти частности, их поразительная верность (например, бесподобная песня девушек или изображения адских привидений во сне Татьяны), их разнообразие, от столичного света до трактира на проселочной дороге, задушевность в их описании сообщают «роману в стихах» Пушкина значение единственного в истории русской литературы произведения, не превзойденного никем из русских писателей. «Граф Нулин» 1825 года и «Домик в Коломне» 1830 года писаны одновременно и совершенно в стиле «Евгения Онегина». Поэт скромно называет «Нулина» сказкой, как Дмитриев «верную жену» в «Причуднице»; а «Домик в Коломне» и начинает сказочным приемом:

Жила-была вдова,Тому лет восемь, бедная старушка,С одною дочерью. У ПокроваСтояла их смиренная лачужкаЗа самой будкой.

Известна чудная отделка стиха, языка этого игривого рассказа с моралью, в котором, однако, рассыпано столько глубоких определений, выражений, сделавшихся обыденными украшениями нашей родной речи, как из стихов «Евгения Онегина» и других произведений величайшего русского поэта, столько же сильного в мелодии русского слова, сколько глубокого в размышлении, в чувствах.

К повестям и романам в стихах относится «Петербургская повесть – Медный Всадник» 1833 года. Мы говорили уже об ее исторических отношениях. Добавим, что Пушкин хотел не только прославить Петра, выразить свою любовь к Петрограду; но и затронуть вопрос о столичном гражданине – «герое смиренной повести», несмотря на свою родословную, которой посвящен «отрывок из сатирической поэмы» 1833 года. Здесь мы имеем дело опять-таки с художественной работой поэта над вопросами, которые не поддавались открытому решению и составляли предмет размышлений, набросанных Пушкиным в черновых заметках, в журнальных статьях. Поэт не мог их популяризировать, давать им воплощения, так как эти вопросы не составляли общих убеждений, не касались тех слоев, которые были далеки от обездоленных, несчастных по личной судьбе, как герой «Медного всадника», лишившийся всего дорогого в жизни, выброшенный на улицу, обезумевший от перенесенных впечатлений ужаса, отчаяния и утрат. Только такой «родов униженных обломок» мог почувствовать ужас «пред горделивым истуканом» и «злобно угрожать державцу полумира». Несчастный после своих дерзких слов уже со страхом и сердечным смятением пробирался сторонкой:

Картуз изношенный снимал.

Сам поэт, восхищенный памятником или, как будто сам герой его, раздумывающий в минуту страшного прояснения мысли, заключает о роковой воле Петра Великого; и эти мысли все более овладевали самим Пушкиным при изучении эпохи и личности Петра I по архивным материалам:

Куда ты скачешь, гордый конь,И где опустишь ты копыта?О, мощный властелин судьбы!Не так ли ты над самой бездной,На высоте, уздой железнойРоссию вздернул на дыбы?

Вот образчик глубоких раздумий поэта над судьбами родины, и сколько таких исторических и современных поэту наблюдений заключается в его бессмертных творениях! Их можно судить за неполноту выражения, за неоконченность отделки, за бледность типов и событий; но едва ли можно голословно отрицать блестящие замечания, отделанные, как драгоценные камни, в оправу родного слова. А эта оправа давно уже признана критиками Пушкина всех оттенков бесподобной.

Переходим к прозаическим повестям и романам Пушкина. С 1830 г. он написал целый ряд повестей под названием «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А. П.», «Капитанскую дочку» 1833 года. Но еще в 1827 году Пушкин задумал написать исторический роман из семейных преданий и времен Петра Великого, от которого до нас дошел неоконченный отрывок под названием «Арап Петра Великого». Уже здесь видна манера поэта входить в дух, нравы и даже самые выражения времени. Как будто автор напитался складом мысли и выражений Кантемира или записок времени Петра I. Некоторые подробности, во вкусе бесцеремонных выражений литературы XVII–XVIII веков, не портят впечатления от правдивого во всех отношениях рассказа Пушкина о необыкновенной любви арапа, опять-таки во вкусе романов с приключениями XVII–XVIII веков. Общий колорит, однако, сглажен симпатиями поэта: к занятиям науками, к истории Петербурга и к сердцу человеческому, которому поэт доверял на всех ступенях человеческой культуры, не отказывая в добрых движениях ни людям прошлых веков, ни диким инородцам.