Лягушки

Прослушав это обращение, мужчины собирались в кучки и сетовали: «Мать твою, ну ладно, кастрируют свиней, быков, холостят мулов и жеребцов, но где видано, чтобы людей холостили? В дворцовые евнухи мы не собираемся, зачем тогда это?» Отвечающие в деревне за планирование рождаемости объясняли им, что стерилизация – всего лишь… Но те выпучивали глаза: «Это вы сейчас гладко говорите, а ляжешь на операционный стол, наркоз вколют, и эти две на яйцах не остановятся, заодно и елду поотчикают! Придется, как бабам, на корточках малую нужду справлять».

Гораздо более благоприятная, чем у женщин, с несложной операцией и незначительными последствиями, стерилизация мужчин наталкивалась на одно препятствие за другим. В здравпункте навели блеск и ждали посетителей, но никто не приходил. Из уездного штаба по планированию рождаемости каждый день по телефону торопили с отчетностью и оставались очень недовольны тетушкиной работой. Партком коммуны собрался по этому поводу на специальное совещание, на котором было принято два постановления: во-первых, начать стерилизацию мужчин с руководства коммуны, затем распространить это на простых партработников и обычных рабочих и служащих. В деревнях заводилами должны стать ганьбу больших производственных бригад, за ними должен последовать простой народ. Во-вторых, против тех, кто сопротивляется стерилизации, придумывает и распространяет насмешливые песенки, применить диктатуру пролетариата, тех, кто подходит под требования стерилизации, но отказывается от нее, сначала лишить права трудиться в больших производственных бригадах, а если и потом не подчинятся, лишать продовольственного пайка. Будут противиться ганьбу – отстранять от должности; будут выступать против рабочие и служащие – увольнять с работы; не будут соглашаться коммунисты – исключать из партии.

С речью по радио выступил сам секретарь парткома коммуны Цинь Шань. Он сказал, что планирование рождаемости тесно связано с планами развития экономики государства и улучшения благосостояния народа, что везде на местах, в каждой большой производственной бригаде нужно уделять этому пристальное внимание, ганьбу и члены партии, которые соответствуют требованиям стерилизации, должны идти на это первыми, показывать пример народным массам. Цинь Шань вдруг заговорил с другой интонацией и по-простому, по-житейски сказал: «Товарищи, взять, к примеру, меня: жене по болезни удалили матку, но, чтобы рассеять страхи народа перед стерилизацией, я решил завтра утром пойти в здравпункт и сделать эту операцию».

В своем выступлении секретарь Цинь призвал активно подключиться комсомол, женсоюз, школу, вести широкую пропаганду, поднять бурную волну «стерилизации». Как и при проведении других кампаний, наш самый блестящий литературный талант, учитель Сюэ сочинил стишки куайбань[34], мы срочно заучили их наизусть и группами по четверо с рупорами из картона или жести забирались на крыши домов, верхушки деревьев и голосили оттуда:

Коммунар, не суетись и напрасно не страшись.Операция проста, и не то, что для скота,Малая, в полцуня, ранка, полчаса – и можешь встать.Нет ни крови и ни пота, в тот же день иди работай…

В ту необычную весну, по словам тетушки, во всей коммуне было сделано шестьсот сорок восемь операций по стерилизации мужчин, она сама произвела триста десять. По сути дела, как только объяснили, что к чему, определили правильную политику, когда руководители выступили застрельщиками и взялись за осуществление на разных уровнях, облагоразумился и народ. На те многочисленные операции, которые проводила она, людей по большей части приводили деревенские ганьбу и руководители организаций. Тех, кто по-настоящему упорствовал и к кому применяли некоторые меры пресечения, было лишь двое. Один – наш деревенский возница Ван Цзяо, другой – кладовщик зернового склада Сяо Шанчунь.

Происхождение у него было правильное, вот Ван Цзяо и выступал против и бесчинствовал. Когда его выпустили из-под ареста, он нес сплошную околесицу и с каждым, кто осмеливался загнать его на стерилизацию, схватывался не на жизнь, а на смерть. Мой приятель Ван Гань, который влюбился в тетушкину помощницу Львенка, в избытке чувств склонялся на тетушкину сторону. Он сам предложил отцу пойти на стерилизацию и в результате получил пару оплеух. Когда Ван Гань выскочил за ворота, Ван Цзяо погнался за ним с кнутом в руке. Он преследовал его до самого пруда на околице, и там они стали ругаться через пруд. «Ты, собачий сын, еще смеешь агитировать отца на стерилизацию»! – орал Ван Цзяо. «Раз ты меня собачьим сыном называешь, значит, я собачий сын и есть», – отвечал Ван Гань. Ван Цзяо, подумав, понял, что ругать сына – все равно что ругать себя самого, и пустился вокруг пруда в погоню. Так они и отмеряли круг за кругом, будто мельничный жернов крутили. Зеваки набежали во множестве, подстрекая обоих одобрительными криками и смехом.

Ван Гань стащил из дома острую кавалерийскую саблю и принес секретарю деревенской партячейки Юань Ляню, сказав, что это орудие убийства приготовил его отец. По словам Ван Ганя, его отец заявил, что зарубит этой саблей любого, кто осмелится погнать его на стерилизацию. Юань Лянь не решился пренебречь этим, взял саблю, отправился в коммуну и доложил об этом партсекретарю Цинь Шаню и моей тетушке. Цинь Шань в гневе аж по столу шлепнул: «Опять он! Нарушать планирование рождаемости – это контрреволюционная деятельность!» – «Если вопрос с Ван Цзяо не решить, ситуацию переменить будет очень трудно». Юань Лянь согласился, мол, в деревне все мужчины, подлежащие стерилизации, смотрят на Ван Цзяо. «Арестовать этого подающего отрицательный пример типа», – велел секретарь Цинь.

Для поддержки прибыл офицер безопасности коммуны Лао Нин, и председатель женсоюза, командир роты ополченцев с четырьмя бойцами под предводительством Юань Ляня ворвались во двор Ван Цзяо.

Жена Ван Цзяо с грудным ребенком на руках в тени дерева сплетала соломенный жгут. Увидев агрессивно настроенных людей, она отбросила работу, села на землю и разревелась.

Стоявший под стрехой дома Ван Гань молчал.

Ван Дань сидела на пороге большой комнаты и разглядывала в маленьком зеркальце свое изящное личико.

– Ван Цзяо, выходи! – крикнул Юань Лянь. – А то гляди у меня: не пьешь из уважения, выпьешь штрафную. Все тут, и офицер безопасности коммуны Нин тоже. Сегодня скрылся, завтра уже не скроешься. Настоящий мужчина действует сразу, не раздумывая.

Председатель женсовета обратилась к жене Ван Цзяо:

– Ты, Фан Ляньхуа, не реви. Скажи мужу, пусть выходит.

Внутри дома стояла тишина. Юань Лянь глянул на Нина. Тот махнул ополченцам, и те вчетвером с веревками в руках рванулись в дом.

Тут стоявший под стрехой Ван Гань подмигнул офицеру безопасности и показал губами на свинарник в углу двора.

У того одна нога была короче другой, но двигался он очень проворно. У входа в свинарник он остановился и крикнул, вытащив маузер:

– Ван Цзяо, вылазь!

Ван Цзяо выбрался наружу, голова в паутине. Его окружили четверо ополченцев с веревками наготове.

– Ты, колченогий Нин, чего разорался? – гневно бросил Ван Цзяо, утерев пот с лица. – Думаешь, твоей ломаной железяки испугаюсь?

– Никто пугать тебя не собирается, – отвечал Лао Нин. – Послушно ступай со мной, и никаких проблем.

– А если не послушно, что тогда? Неужто стрелять начнешь? Стреляй сюда, если уж на то пошло. – И Ван Цзяо указал себе на мотню. – Лучше из своего пистолетика отстрелишь, чем эти бабенки ножом откромсают.

– Что за чушь несешь, Ван Цзяо, – подала голос председатель женсовета. – Когда стерилизуют мужчин, делов-то – один канальчик зашить…

– Это тебе хозяйство зашить надо! – рявкнул Ван Цзяо, указывая на ее мотню.

– Давай, вяжи его! – махнул маузером Нин.

– А ну, поглядим, кто у вас такой смелый?! – Ван Цзяо обернулся и схватил лопату. – Кто подойдет, враз голову снесу! – выдохнул он, и глаза его засверкали зеленым огоньком.

В это время встала со своим зеркальцем его миниатюрная дочка Ван Дань. Ей тогда было уже тринадцать, а росточку всего семьдесят сантиметров. Хоть ростом не вышла, в остальном ладная, как статуэтка, ну словно красавица из страны лилипутов. Своим зеркальцем она навела ослепительный луч света на лицо Ван Цзяо. Ротик ее при этом растянулся в слабой невинной улыбке.

Воспользовавшись тем, что яркий свет ослепил Ван Цзяо, ополченцы набросились на него, вырвали лопату и связали руки за спиной.

Как раз в тот момент, когда ополченцы собирались связать ему руки, он вдруг заплакал в голос. Да так горько, что расстроились даже зеваки, забравшиеся на забор вокруг двора и толпившиеся у ворот. Ополченцы с веревками на какой-то миг опешили.

– Разве это по-мужски, Ван Цзяо? – сказал Юань Лянь. – Так испугаться простенькой операции! Вот я первый сделал, ну ни на что не повлияло, не веришь, пусть твоя жена у моей спросит!

– Хорош языком чесать, господа хорошие, – всхлипнул Ван Цзяо. – Пойду с вами, чего уж тут.

Тетушка рассказывала, что образцом отрицательного персонажа в коммуне был этот ублюдок Сяо Шанчунь. Он стоял насмерть, ссылаясь на то, что работал в подземном госпитале Восьмой армии санитаром-носильщиком. Но когда его вопрос изучил партком коммуны и постановил лишить занимаемой должности и отправить назад в деревню заниматься крестьянским трудом, он сам примчался в здравпункт на своем старом велосипеде. По словам тетушки, он захотел, чтобы операцию ему провела именно она. Человек похотливый и аморальный, да еще и пошляк, прежде чем лечь на операционный стол, он приставал к Львенку с вопросами: «Барышня, вот никак не разберусь. В народе говорят: „Сперма вытекает сама, как накопится“, а вот вы семявыводящий проток перевяжете, как тогда с ней быть? Не случится так, что живот лопнет?»

Львенок покраснела до ушей и посмотрела на меня. «Готовь кожу!» – велела я.

При этом у него таки случилась эрекция. Львенок никогда не видела такого, бросила скальпель и метнулась в сторону. «А ну поменьше нездоровых мыслей!» – сказала я. А этот тип нахально заявляет: «У меня мысли здоровые, он сам затвердел, что поделаешь?» – «Ах так!» – Схватив молоточек с резиновым наконечником, тетушка прицелилась и безжалостно вдарила по его штуковине, та и увяла.

Тетушка говорит, что может поклясться перед небом: операции Ван Цзяо и Сяо Шанчуню она провела с необычайным старанием, и они прошли чрезвычайно успешно. Но Ван Цзяо не успел даже спину выпрямить после операции, как тут же заявил, что она ему всю психику разрушила. А Сяо Шанчунь без конца заявлялся в здравпункт скандалить, неоднократно ездил в уезд жаловаться, говоря, что тетушка нарушила ему все сексуальные способности… По ее мнению, у Ван Цзяо, может, и были психические отклонения, а вот Сяо Шанчунь морочил голову на все сто. Во время «великой культурной революции», когда он встал во главе всех хунвейбинов, никто не знает, сколько девиц он испортил. Если бы не прошел стерилизацию, еще опасался бы их обрюхатить, что могло плохо для него кончиться, а после стерилизации уже ничего не боялся!

15

Народу на массовое собрание на тему классовой борьбы и критики секретаря уездного парткома Ян Линя собралось слишком много, помещения, чтобы всех вместить, не было, поэтому занимавший тогда пост председателя ревкома[35] коммуны Сяо Шанчунь принял оригинальное решение провести его на северном берегу реки Цзяохэ, у защитных сооружений против наводнений. Зима была в самом разгаре, вода скована толстым слоем льда, куда ни глянь, мир будто стеклянный. О том, что собрание будет проводиться именно здесь, я в деревне узнал первым. Потому что часто сбегал сюда с уроков развлечься. В тот день я как раз, продолбив лунку у пролета шлюза, ловил рыбу, когда услышал громкий разговор над головой и по голосу признал Сяо Шанчуня. У него такая глотка, что из тысячи человек отличить можно.

– Просто замечательный северный пейзаж, мать твою! Вот здесь массовое собрание критики и осуждения и проведем, а стол президиума на этом шлюзе установим.

Тут изначально была низина, а позже для обеспечения безопасности в нижнем течении реки Цзяохэ на дамбе устроили отводящий шлюз. Всякий раз, когда летом или осенью река разливалась, открывали этот шлюз, и низинка превращалась в озерцо. В то время мы, дунбэйские, были очень недовольны этим, потому что это тоже какая-никакая земля. Если не сеять что другое, то гаоляном вполне засеять можно. Но раз уж государство что задумало, где уж тут простолюдинам выступать против. Прогуливая уроки, я не раз прибегал сюда и смотрел, как бурные потоки высокой воды бьют из двенадцати сливных отверстий. Когда вода в реке спадала, обширная низинка превращалась в озеро десять с лишним ли в окружности. Рыбы и раков там водилось полно, рыбаки собирались толпами, продавцов рыбы тоже становилось все больше Поначалу они со своими лотками размещались на шлюзе, потом места стало не хватать, и они переместились на восточный берег низинки, под стоящие там ивы, а потом еще дальше. Когда шла бойкая торговля, этот рынок растягивался больше чем на два ли. Рынок поначалу располагался у коммуны, а после возникновения рыбного торжка здесь, постепенно переместился сюда. Здесь стали продавать овощи, куриные яйца, жареный арахис. За продавцами прибыли и мелкие воришки, шпана и попрошайки – извечное приложение всякого рынка. Руководство коммуны неоднократно посылало вооруженных ополченцев, чтобы выгнать их. Но перед появлением ополченцев они один за другим скрывались, а после их ухода, разведав обстановку, собирались снова. Так, на птичьих правах этот рынок и существовал.

Смотреть на рыбу – моя особая страсть. Мимоходом я разглядывал карпов, толстолобиков, карасей, сомов, змееголовов, угрей, крабов, вьюнов, двустворчатых моллюсков и прочую речную живность. Тут я видел самую большую рыбину, цзиней на сто с лишним, с белым брюхом, смахивающую на беременную женщину. Продававший ее старик весь сжался от страха, словно хранитель божества. У этих зыркающих во все стороны, прислушивающихся ко всему продавцов рыбы я был свой. Почему им приходилось оглядываться и прислушиваться? Потому что туда нередко наведывались инспекторы из налоговой службы коммуны, которые могли их рыбу конфисковать. Были в коммуне и некоторые деятели без определенных обязанностей, которые работали под инспекторов и могли отобрать товар хитростью или силой. Эту большущую рыбину весом больше ста цзиней чуть не забрали двое типов в синих френчах, с сигаретами в зубах и черными кожаными портфелями. Если бы не подоспевшая дочка этого старика, которая разревелась и устроила скандал, если бы не Цинь Хэ, раскрывший, кто они такие на самом деле, эта парочка точно утащила бы эту рыбину.

Цинь Хэ – нищий. Длинные волосы, расчесанные на широкий пробор, синий габардиновый студенческий китель, в кармане авторучка, как у доктора наук, двухцветная шариковая ручка «синьхуа» – в общем ни дать ни взять студент эпохи Движения 4 мая[36]. Бледное лицо с безутешным выражением, влажные глаза, будто вот-вот заплачет. Он обладал превосходным талантом оратора, говорил всегда на путунхуа[37], выговаривал каждую фразу, как актеры на сцене, – то, что впоследствии я написал пьесу, связано с его влиянием, – в руках он всегда держал большую керамическую кружку белой глазури, с выведенной на ней красным лаком пятиконечной звездой и иероглифом «цзян» – «помощь», «награда». Он останавливался перед торговцами рыбой и раками и проникновенно говорил: «Товарищ, я утратил трудоспособность. Вы можете сказать, такой молодой и нетрудоспособный? Вот что я скажу тебе, товарищ: тебе виден лишь мой внешний облик, а на самом деле у меня серьезная болезнь сердца. Меня пронзили мечом, и стоит мне приняться за работу, шов на сердце разойдется, хлынет кровь, и я могу умереть. Поднеси рыбешку, товарищ, на большую и уповать не смею, мне бы небольшую, малюсенькую такую…» Ему всегда удавалось заполучить рыбку или рачка, после чего он бежал к воде, чистил ее маленьким ножиком, находил защищенное от ветра местечко, набирал хвороста, ставил пару кирпичей, кружку на них, зажигал огонь и варил… я часто стоял за его спиной и наблюдал, как он варит рыбу. От кружки разносился вкусный дух, от которого слюнки текли, и в глубине души я завидовал его образу жизни…

Младший брат секретаря парткома коммуны Цинь Шаня, Цинь Хэ когда-то был самым талантливым учеником первой уездной школы. Причины тому, чтобы младший брат партсекретаря коммуны просил милостыню на рынке, должны были быть непростые. Говорили, что он без ума влюблен в мою тетушку, испытал серьезное потрясение и пытался застрелиться из пистолета старшего брата. Оправившись от раны, он и стал таким. Поначалу некоторые смеялись над ним, но после того, как он помог старику отбить большую рыбину, продавцы рыбы стали смотреть на него другими глазами. Я чувствовал, что этот человек обладает какой-то притягательной силой, и хотел понять его. Стоило взглянуть в его влажные глаза, как сразу зарождалась симпатия. Однажды вечером, когда торговцы рыбой уже разошлись, он обратился лицом к закату и направился на запад, отбрасывая длинную тень. Я потихоньку увязался за ним. Хотелось узнать секрет этого человека. Обнаружив, что я следую за ним, он остановился, согнулся передо мной в глубоком поклоне и сказал: «Любезный приятель, не надо так». – «А я ничего и не так, любезный приятель», – ответил я, подражая его тону. «Я хочу попросить вас не следовать за мною», – жалобно пролепетал он. «Ты идешь, и я иду, – сказал я. – И ничего я за тобой не следую». Он покачал головой и тихо пробормотал: «Прошу пожалеть этого несчастного человека, дружище». И, повернувшись, зашагал вперед. Я по-прежнему шел следом. И тут он побежал. Бежал он большущими шагами, высоко вскидывая ноги, легко, раскачиваясь из стороны в сторону, будто фигурка из бумаги. Я бежал вслед, почти не тратя сил. Он остановился, тяжело дыша, с лицом желтым, как золотая фольга, и со слезами взмолился: «Дружище… Умоляю, оставьте меня… Я инвалид, перенес тяжелое ранение…»

Глядя на его силуэт и слыша, как у него из горла вырываются тихие всхлипывания, я, растроганный, остановился и больше не преследовал его. На самом деле ничего худого я не задумывал, хотелось лишь понять, как он живет, где он, например, ночует.

Ноги у меня в то время были длинные и тощие, а ступни большие. «В десять с лишним лет ребенку нужен сороковой размер обуви!» – частенько печалилась по этому поводу моя матушка. Физкультуру у нас в школе вел учитель Чэнь, когда-то член сборной уезда по легкой атлетике, настоящий мастер спорта, из «правых». Он прощупал мне ноги, словно мула покупал, заключил, что я – хороший материал, и стал уделять внимание моей подготовке. Учил, как надо поднимать ноги, как ступать, как регулировать дыхание, как распределять силы. Я успешно выступил на уездной спартакиаде среди учеников средней и младшей школы, занял третье место среди мальчиков на дистанции три тысячи метров. Поэтому мои побеги с уроков с посещением рыбного рынка стали полулегальными.

После той погони мы с Цинь Хэ подружились, и всякий раз при встрече он уважительно кивал мне. Он был старше меня на десяток лет, и дружба наша сложилась без учета разницы в годах. Кроме него на рынке было еще двое нищих, одного величали Гаомэнь – Знатный – широкоплечий, с большими ручищами, на вид силищи невпроворот; другого звали Лу Хуахуа – Красавица. Он был желтушный, но почему-то имел такое вот женское имя. В один прекрасный день эти два попрошайки, один с ивовой веткой, другой со старым башмаком, набросились на Цинь Хэ и изрядно поколотили его. Цинь Хэ сдачи не давал, а лишь твердил:

– Братишки любезные, коли забьете до смерти, лишь спасибо скажу. Только вот лягушек не ешьте… Лягушки – они друзья рода человеческого, нельзя их есть… У них внутри необычные паразиты имеются… Те, кто ест лягушек, слабоумными сделаться могут…

Под ивами горит костер, вьется сизый дымок, на костре несколько полусваренных лягушек, рядом с костром – лягушечьи шкуры, кости, разносится тошнотворный запах. Вот оно что, понял я, Цинь Хэ бьют за то, что он не дает им лягушек готовить и есть. Я смотрел, как его бьют, и на глаза навернулись слезы. Годы были голодные, лягушек ели многие. У нас дома к поедателям лягушек относились с крайней антипатией. Думаю, что в нашей семье не стали бы их есть, даже умирая от голода. В этом смысле мы с Цинь Хэ были заодно. Вытащив из костра горящую головню, я ткнул ею в зад Гаомэня, огрел Лу Хуахуа по шее и пустился бежать у края воды, а они за мной. Чтобы заманить их, я держал определенную дистанцию. Когда они остановились, не в силах гнаться за мной дальше, я изругал их, а еще забросал осколками старой черепицы.

В тот день толпы людей из всех сорока восьми деревень коммуны с красными флагами под грохот барабанов и гонгов прибыли кто по дороге, кто по реке, ведя под конвоем «подрывных элементов» из своей деревни, и собрались в заливной низине на собрание по критике и осуждению «каппутиста[38] номер один» нашего уезда Ян Линя. Как вторичные объекты критики, прибыли руководители коммуны, начальники всех подразделений и «подрывные элементы» каждой деревни. Мы дошли по скользкому льду до самой середины реки. Некоторые были на самодельных коньках. Я увидел относившегося ко мне так по-доброму учителя физкультуры Чэня: в высоком колпаке, склеенном из бумаги, в соломенных сандалиях на босу ногу, с озорной улыбкой он шел за директором школы – тоже с высоким колпаком на голове, но печальным и хмурым. Их конвоировал, шагая сзади с копьем в руке, сын Сяо Шанчуня – Сяо Сячунь. Сяо Шанчунь стал председателем ревкома коммуны, а его сын – командиром отряда хунвейбинов нашей школы. На ногах у Сяо Сячуня белые кеды «хуэйли», которые он стащил с учителя Чэня, а на поясе заткнут стартовый пистолет. Пистолет производил лишь два хлопка, но для меня это был предмет зависти, сокровище, изначально общественная собственность. Сяо Сячунь то и дело вытаскивал его, заряжал порохом и палил в воздух. Раздавался выстрел, курился пороховой дым, и в воздухе разносился приятный запах селитры.

В начале революции я тоже хотел стать хунвейбином, но Сяо Сячунь не позволил. Сказал, что я – черный заводила, взращенный «правым» учителем Чэнем. А еще сказал, что мой прадед не настоящий пламенный революционер, а предатель, что моя тетушка – гоминьдановский шпион, несостоявшаяся невеста изменника, сожительница «каппутиста». Ну погоди же! Подобрав собачьего дерьма, я завернул его в листок и спрятал в руке. Подошел к нему и говорю: «Сяо Сячунь, что это у тебя кончик языка черный?» Тот, не ожидая подвоха, рот и разинул. Я ему туда то, что было в руке, запихнул, повернулся – и дёру. Ясное дело, он меня не догнал. Во всей школе это никому не удавалось, кроме учителя Чэня.

Когда я увидел его в кедах учителя Чэня, с этим копьем и стартовым пистолетом за поясом – образчик низкого человека, упоенного успехом, да еще подчеркивавшего свое превосходство, – в душе смешались зависть и ненависть, и я решил приструнить его. Я знал, что он очень боится змей, но тогда уже стояла поздняя осень, и их нигде не найдешь. Под тутовым деревом у реки я нашел кусок гнилой веревки, скатал ее, спрятал за спиной, подкрался к нему и с криком «Ядовитая змея!» набросил ему на шею.

Сяо Сячунь с диким воплем отбросил копье и стал яростно срывать ее с шеи. Лишь разглядев, что перед ним всего лишь кусок гнилой веревки, он стал постепенно приходить в себя.

Он поднял копье и зашипел сквозь зубы:

– Вань Сяо Пао, контра этакая! Бей! – И подняв копье, ткнул им в мою сторону.

Я бежать.

Он за мной.

Когда мчишься по льду, всей сноровки не выкажешь. Угнетал холодок страха, что это копье пронзит меня. Я знал, что этот паршивец заточил копье на точильном круге до невероятной остроты, знал также, какая у него злобная и коварная душонка, да и когда в руках у тебя острое оружие, желание убить усугубляется. Сяо Сячунь нередко ни с того ни с сего вонзал его в дерево, в мишень в форме человека, связанную из жгутов рисовой соломы, а не так давно заколол насмерть хряка, который только что спарился со свиноматкой. На бегу я то и дело оборачивался глянуть на него. Волосы торчком, глаза аж округлились, стоит ему догнать меня – и прощай моя жалкая жизнь.

Я бежал и бежал, вокруг людей, в проходах между ними. Один раз споткнулся и упал, а поднявшись, рванул прочь, потому что Сяо Сячунь чуть не попал в меня копьем. Копье вонзилось в лед, во все стороны полетели осколки. Он тоже споткнулся, но встал и побежал дальше. Встал и снова за мной. Я то и дело на кого-то налетал, на женщин, мужчин. «Экий медведь этот ребенок, чего толкаешься!» – «А-а!» – «Спасите!» – «Убивают!» – ворвавшись в одну из колонн, двигавшуюся под барабанный бой, я сбил их с ритма – у нескольких «подрывных элементов» упали колпаки – я кружил вокруг Чэнь Э, отца Чэнь Би, Ай Лянь, его матери – вокруг Юань Ляня, отца Юань Сая, он тоже теперь стал «каппутистом» – промчался мимо Ван Цзяо. Увидел лицо матушки, услышал, как она испуганно вскрикнула – увидел своего доброго приятеля Ван Ганя – за спиной послышался глухой стук, а потом истошный вопль Сяо Сячуня – только потом я узнал, что именно Ван Гань втихаря выставил ногу, и Сяо Сячунь растянулся носом в лед. Разбил себе все губы, еще повезло, что зубы остались целы. Поднявшись, Сяо Сячунь вознамерился отомстить Ван Ганю, но его перепугал Ван Цзяо, рыкнувший: