Все дороги ведут в Рим

– За что тебя взяли? – спросил Постум.

– За непонятливость, – отвечал рыжий, хватая со стола окорок и впиваясь зубами в нежное мясо. – Я прочел в вестнике, что Бенит после своей смерти еще год может исполнять обязанности второго консула. И стал всех спрашивать, как покойнику под силу такое? Он, что, из Тартара будет присылать записочки? Или установит вертушку в Аиде и будет названивать живущим? После того, как я задал этот вопрос третьему римлянину, исполнители меня повязали. А вы, ребята, часом не знаете, как он сможет остаться консулом после смерти?

– Знаю, – отвечал Постум. – У него есть специальная папочка, а в ней – указания на год вперед.

– И всего-то? – разочарованно протянул рыжий. – А я-то думал, он изобрел беспроволочную (то есть без проволочек) связь с Аидом. Фи… папочка с указаниями. Как примитивно! По-человечески примитивно. А если обстановка в мире изменится?

– Тогда не знаю. Ладно, лучше скажи, ты хорошо дерешься? – Постум тронул рыжего за плечо. Мускулы у него были твердые. Сталь, а не мускулы.

Рыжий замер, потом зачем-то потянул носом воздух.

– Мы с тобой, часом, не в родстве? – спросил он вдруг и коснулся лба императора.

– Не думаю. Так ты хорошо дерешься?

– Неплохо. Если память мне не изменяет, когда-то я был гладиатором.

– Надеюсь, ты не разучился драться.

– Драться – плохо, – философски заметил рыжий. – Но все время приходится бить кому-то морду. Понять не могу – почему. Не хочу, но дерусь. Всю жизнь против воли. Не понимаю…

– Не понимая, ты можешь драться?

– Приходится – как же иначе. – Рыжий вздохнул и развел руками. – Победы без драк не достаются.

– Послушай, я тебе объясню. Вот этот толстяк сочинял стихи. И завтра за это его убьют на арене.

– За стихи? – переспросил рыжий.

– Да. За стихи. Хочешь его спасти?

– А хорошие он писал стихи?

Постум хитро прищурился, искоса глянул на Кумия.

– Не особенно. Но не настолько плохие, чтобы за них убивать.

Кумий, услышав такое, поперхнулся. Он кашлял и кашлял, хотя двое товарищей по несчастью нещадно колотили его по спине кулаками.

– Они были так хороши, что за них стоит умереть! – в ярости выкрикнул Кумий, наконец обретя голос.

– А эти двое уронили бюст Бенита и разбили, – продолжал Постум, сделав вид, что не заметил возмущения Кумия. – Причем не нарочно.

– Жаль, что не нарочно.

– Нас обвинили в святотатстве, – почти с гордостью произнес Корв. Три дня назад он был предан Бениту. Сейчас – искренне его ненавидел. – Якобы этот бюст – святыня. – Корв презрительно фыркнул. – Мир весь – одна жирная фекалия, – заключил он философски. – И Бенит всех обосрал. – Перед смертью можно говорить и не такое.

Мальчишке Муцию тоже хотелось придумать что-нибудь дерзкое и остроумное, но ничего не придумывалось.

– Истина – лишь вероятна, ценность святынь – тоже. Но, пожалуй, этих ребят надо спасти, – задумчиво проговорил рыжий. – Так?

– Попробовать стоит, – кивнул Август.

– Я буду драться, – пообещал сумасшедший.

– Отлично! – Муций глотнул неразбавленного вина и захмелел. Бой на арене казался уже не таким страшным. Да и чего бояться, когда рядом старший брат и еще этот гладиатор. – А что если мы побьем исполнителей, а?! Корв, мы ведь можем.

– Нет, – хмуро отвечал Корв. Он уже минут пять жевал кусок мяса и никак не мог проглотить. А мясо было нежнейшее. Но все равно Корв не мог его проглотить – кусок почему-то застревал в горле.

– Почему нет? Ты же…

– Ты – плохой боец. Я – плохой боец. Он, – Корв кивнул на Кумия, – вообще не боец. Один бывший гладиатор нас не спасет. – Он сделал новую попытку проглотить мясо, но попытка не удалась.

– Нам нужен еще один хороший рубака, – сказал рыжий. – Тогда может что-то получиться.

– Я напьюсь до бесчувствия, и пусть меня убивают, – пробормотал заплетающимся языком Кумий. – И сам напишу на себя эпитафию. Постум, дружочек, похорони меня как положено. Обещай меня похоронить.

– Обещаю.

– Теперь слушай эпитафию.

Кумий хотел продекламировать надпись на будущем надгробии, но не смог. Лишь раскрыл рот – и позабыл сочиненное. Существует поверье, что тот, кто постоянно читает эпитафии, уходит в прошлое и забывает настоящее. Жаль, что это только поверье. Жаль. Было бы неплохо уйти в прошлое, когда можно было сочинять что угодно и исполнять желания.

XII

Философ сидел в кресле с книгой в руках. Но не читал. Смотрел, как ласточки вычерчивают причудливые узоры над макушками пиний. Хорошо в нимфее. Шумят фонтаны, шелестят деревья. Не верится, что за стенами Палатина раскинулся шумный многомиллионный город. Здесь зелень, влага, покой. Причудливый ковер растений кажется искусной мозаикой. Хорошо быть садовником на Палатине. Каждую весну высаживать рассаду, восстанавливая живой орнамент. Садовник Максим делал это с такой любовью, что невольно хотелось ему помочь. И Элий, маленький сирота, до которого не было никому дела, всегда ему помогал.

– Максим, – произнес вслух Философ.

– Что-то не так?

Садовник вынырнул из-за зеленой арки, держа в руках ножницы. Максим! Постаревший, согнувшийся почти пополам. Нос, и в молодости весьма солидный, теперь сделался огромным, нависал над беззубым ртом. Старик почему-то не вставил зубы.

– Тебя не обижают? – спросил Философ.

Старик то ли не понял, то ли не расслышал.

– Нарциссы в этом году цветут хорошо.

– Как живешь?

– Рассада сильно подорожала. А денег не прибавили. До цветочков нынче никому нет дела, – в голосе его прозвучала обида. – А без цветочков нельзя. Не бывает земли без цветов.

– Как сын твой?

– Умер, – ответил старик. – Все сыновья умерли. Плохо жить так долго.

– Посади лопухи, – предложил Философ. – Нынче модно в садах сажать лопухи.

– Это Альбион чудит. Но нам их мода не указ. У нас тут классический стиль.

И он удалился, бормоча: «Какая, однако, дорогая рассада этой весной… Императорские сады… нужно столько рассады. Но кого волнует такая мелочь…».

Все мечтают жить долго, чтобы насладиться жизнью. Но, перешагнув пятый десяток, нетрудно понять: большинство мечтаний никогда не сбудется. Хорошо, если исполнится малая толика.

Заслышав шаги, Философ повернул голову. Слух у него был чуткий. Еще не увидев, узнал по шагам – Меченый. Не ошибся. Старый приятель присел рядом на мраморную скамью.

– Завтра в Колизее смертельный поединок. Август приглашает тебя посмотреть, – сообщил Меченый.

– Не пойду. – Философ нахмурил брови.

– Придется. Ведь ты вернулся в Рим ради него. Значит, еще раз пойдешь в Колизей. Он будет там.

Философ поднял голову. Показалось ему, что старый приятель что-то не договаривает. Но не стал расспрашивать, что именно. С годами он научился не торопить события. Ценить очарование длящейся тихой минуты, даже если вслед за ней обещали грозу. Все почему-то торопятся на седьмом круге [12]. А он – нет. Напротив, стремится попридержать коней. Меловая черта пока не видна.

Глава IV

Игры приговоренных против исполнителей

«Наконец сочинителя Кумия постигнет наказание за его мерзкие писания. Сегодня он выйдет на арену Колизея».

«Акта диурна», 8-й день до Ид апреля [13]I

Перед боем на арену высыпали мальчишки и девчонки – члены молодежной организации «Надежда Рима». Все в красных военных туниках, в нагрудниках, на вид почти настоящих, в шлемах, горящих позолотой, с красным оперением. Эта нарядная юная армия маршировала по песку, который через полчаса должен обагриться настоящей кровью. Бенит обратился к новому поколению с речью:

«Юные римляне! Вы – заря жизни! Вы – завтрашняя армия!»

И сам зааплодировал. Народ на трибунах в восторге бил в ладони. Да и немудрено – внизу по арене внимали диктатору их дети. Дети были в восторге. Целая армия великолепных исполнителей. Но не гениев. Так всегда: гениям наследуют люди. А кто наследует людям? – такой вопрос мог бы задать Бенит. Но он не задавал вопросов – он изрекал ответы. И ему верили. Всегда и все. Или почти все.

– А неплохо было бы выпустить львов на арену, – сказал вдруг Аспер, наклоняясь Бениту. – Представляешь, какая бы вышла потеха. – Аспер затрясся от смеха.

С некоторых пор у этого тихого исполнительного бюрократа появлялись желания совершенно удивительные. Даже Бенит удивлялся. Вот и сейчас – тоже.

– Да, потеха была бы замечательная, – согласился диктатор. – Особенно ее конец. Потому что нам не удалось бы уйти живыми из амфитеатра.

– Ты преувеличиваешь гнев римлян, – фыркнул Аспер. – Они способны лишь на вопли. К тому же преторианская гвардия нас охраняет.

– Шутка насчет детей неудачна, – заметил Бенит. – Ведь это наши дети. – Он помахал рукой юным.

Трибуны разразились воплями восторга, похожими на рыдания. Или так показалось? Нелепое сравнение. С некоторых пор Бенит испытывал неуверенность. Он и сам не знал, почему. Но что-то его сейчас тревожило. Ах, да! Отсутствие Августа в ложе. Где же император? Главная потеха вот-вот начнется. Постум обещал прийти посмотреть, как будут убивать его учителя.

– Никогда не думал, что у нас с тобой, ВОЖДЬ, столько незаконнорожденных отпрысков, – хихикнул Аспер.

Очередная шутка сгладила неприятное впечатление от предыдущей.

В ложу заглянул префект исполнителей Макрин и протянул смятый листок Бениту.

– Раскидано по всему амфитеатру, – сообщил он.

Бенит глянул на листок и смял мерзкую бумажку.

– Очередное послание Нормы Галликан. Я уже его читал. Вновь злобный бред старой одинокой женщины.

Макрин пожал плечами:

– Не понимаю, почему ты возишься с этой скандальной бабенкой. Отдай приказ, и любой из твоих гвардейцев с удовольствием прирежет эту суку.

Бенит покачал головой:

– Будет слишком большой резонанс во всем мире.

– Весь мир – это Альбион и его прихвостни. Да еще вики. Какое тебе до них дело? Ты управляешь самой могучей Империей в мире. – Макрин так привык льстить, что не замечал уже, что льстит. – Норму все равно рано или поздно придется задушить.

– Норма Галликан… – задумчиво произнес Бенит, развернул мятую листовку и несколько секунд смотрел на бумагу. – Она могла бы мне помочь. Но не захотела.

И тут в ложу вошел император. Бенит с изумлением смотрел на Постума – тот был в легких пластиковых доспехах гладиатора, шлем прижимал к груди. При виде Макрина Август рыкнул совершенно по-звериному, ухватил главу исполнителей за шиворот и выволок из ложи. При этом рванул с такой силой, что шелковая туника лопнула. Шелк-то оказался дешевый. Макрин что-то вякнул и получил хороший пинок под зад. Август никогда не пытался скрыть, что ненавидит Макрина. Глава исполнителей платил ему тем же. Бенита забавляла их вражда, порой диктатор их специально стравливал. Но всегда тайком или открыто Бенит в конце концов становился на сторону Постума. Макрина это приводило в ярость.

– В чем дело? – спросил Бенит, разглядывая доспехи императора. Он подозревал какую-то игру. Но пока не понимал – какую.

– Хочу повеселиться и выступить на арене. Коммод так веселился, почему бы и мне не последовать его примеру? Кажется, тебе нравится, когда я подражаю древним? – спросил Постум.

– Такое выступление унизительно для императора.

– Тем легче меня будет свергнуть, – подмигнул Постум Бениту. – А впрочем, это занятие было унизительным раньше. А потом, когда гладиаторы стали исполнителями желаний, напротив, превратилось в почетное. Все меняется со временем – смысл слов и назначение предметов. И даже мечты Империи меняются порой. После того, как меняются ее императоры. Так что вели присоединить к твоим ребятам еще одного исполнителя. А то я прикончу их слишком быстро.

– Как бы они не прикончили тебя, – буркнул Бенит. – Оружие-то боевое. – Происходящее ему не нравилось. Он не желал гибели этому юноше. Видят боги – не желал.

– Ты отдал приказ меня прикончить? – Постум изобразил притворный испуг.

– Не говори ерунды. В Риме есть только один человек, который тебя любит. И этот человек – я. – Бенит верил, что говорит правду. И Постум ему верил. Почти. – Но приказать исполнителям подставить горло под твой меч я не могу.

– И не надо. Бой будет честным.

– Исполнители – прекрасные бойцы, – ухмыльнулся Аспер. – И они любят кровь. Как и я. – Аспер плотоядно облизнул губы.

– Это заметно.

И Постум вышел.

– Его действительно могут прикончить, – предположил Аспер и глянул на Бенита, пытаясь угадать – что думает диктатор по этому поводу.

– Пусть боги решают. Надеюсь, парень умеет драться. Кажется, его этому учили. Ведь он император.

– С моими ребятами ему не справиться, – сказал Макрин. Он потихоньку вернулся в ложу, и теперь из-за плеча Бенита озирал арену. – Они – самые лучшие. – Глава исполнителей выжидательно посмотрел на Бенита – что тот скажет. Но диктатор не сказал ничего.

II

Приговоренных выпустили из куникула. Первым шагал Корв, последним – Рыжий. И вдруг распахнулись ворота под императорской ложей, и на арену шагнул сам император. Зрители, начавшие свистеть при виде осужденных, умолкли – узнали Постума. Его появление было для них загадкой. Зачем император на арене? Хочет наградить? Или… неужели будет сражаться сам? Ропот побежал по рядам. Скорее неприязни, чем восторга. Из осужденных лишь Корв казался достойным бойцом. Остальные напоминали жертвенных животных, почему-то одетых в доспехи и вооруженных мечами и щитами. Вряд ли они продержатся и минуту. На самом деле минута – это очень долго. Это бесконечный бой – тот, который длится минуту. Все значительное слишком кратко, как Венерин спазм. Постум неспешно подошел и встал в ряд с осужденными. Муций по левую руку от него. Кумий – справа. Корв понял замысел и выступил вперед, заслоняя Кумия с другой стороны плечом. Рыжий занял позицию рядом с Муцием. Каждый опытный боец должен был прикрыть неумеху. Риск был велик. В предстоящей драке и собственную-то жизнь отстоять можно было с трудом. А уж если думать про соседа…

– Оставьте меня, не рискуйте. Я встану отдельно. Пусть я погибну… не надо… – путано забормотал Муций. Вчерашний хмель прошел, а вместе с ним улетучилась и смелость. Теперь он отчаянно трусил. Да, он боялся. Но пусть будет Юпитер Всеблагой и Величайший свидетелем – он не хотел спасти свою жизнь ценой жизни старшего брата.

– Стоять! – рыкнул император и наградил приговоренного ощутимым тычком в бок. – Все решения принимаются до начала войны.

Против пестрого сброда вышли одетые в черное, закованные в черные доспехи воины. Исполнители казались монолитной неодолимой стеною. И даже пластик их доспехов выглядел вороненой сталью.

– Путь наступают, – сказал Постум, глядя, как черная шеренга движется на них. – Главное, не дайте себя обойти с флангов. Помните, новые Канны нам ни к чему. Рыжий, ты готов?

– А как же!

– А ты, Корв? Покажи, на что ты способен, парень!

Пятеро черных кинулись в атаку. Зрителям казалось, что осужденные вместе с императором полягут на песок, где стоят. Черная волна налетела на них, но не сшибла. Сверкнуло оружие, лязгнула сталь, вопль боли разнесся над ареной, и двое черных рухнули на песок. Шеренга осужденных распалась. Каждый теперь сражался за себя. Но в этой новой схватке мальчишка и Кумий оказались неучастниками. Они стояли посреди арены, растерянно оглядываясь, и с изумлением наблюдали, как их товарищи орудуют щитами и мечами. Корв оказался отличным бойцом – меч его так и сверкал, будто ткал в воздухе замысловатую серебристую паутину. Больше витийствовал однако. Сравнения, аллитерации, метафоры – он прибегал к ним непрерывно, медля нанести последний разящий удар. Хороший ученик, но неопытный воин – видно сразу. Зато рыжий дрался за троих и первым опрокинул своего противника. На золотом песке стал медленно набухать красный круг. Зрители завопили, вмиг возненавидев черных. «Август! Август!» – неслось над Колизеем. Черные уже не наступали – оборонялись. Зрителям понравилась выдумка юного Августа. Постум старался – пусть римляне поглядят, как умеет драться их император. Все мыслимые удары и блоки были им продемонстрированы с тщанием. Трижды полоснул он противника до крови. Один раз и его задело, но чуть-чуть, и боль лишь разозлила Постума.

Корв в третий раз выбил оружие из рук противника. Тот поднял меч, и тогда рыжий встал на место Корва, решив избавить парня от сомнительной чести стать убийцей. Бой почти сразу завершился. На песке застыло раздавленным насекомым еще одно черное тело.

Постум остался с противником один на один. Пора было заканчивать. Трибуны неистовствовали.

«Если сейчас прикажу убить Бенита, его убьют, «– подумал, пьянея от одной только дерзкой мысли, Постум.

И едва не поплатился.

Противник сделал неожиданный выпад. Чудом император успел увернуться. И тогда, разъяряясь, ударил по открывшемуся на мгновение бедру черного. Из-под пластиковой защиты вдруг вывернулась валиком полоса красного мяса. Исполнитель покачнулся. Постум ударил вновь – в шею. Кровь брызнула в лицо. Сквозь решетку шлема теплые капли упали на кожу. Исполнитель, еще живой, извивался на песке.

– Я милую тех, кто остался в живых! – крикнул император звонким юношеским голосом.

Зрители на трибунах ревели от восторга. Кумий плакал. Муций, потрясая мечом, хохотал. Потом кинулся бежать вдоль трибун. Ему бросали цветы. Он поднимал, прижимал к груди и швырял назад – зрителям. А на арену летели новые букеты и венки. Наверняка они предназначались исполнителям. А достались другим. Постум поднял один из букетов и протянул Кумию.

– Ну, как? Нравится купаться в лучах славы? Сейчас нам на головы наденут венки победителей.

Кумий беспомощно развел руками.

– Знаешь, меня ни разу не награждали… ни разу… А тут… Меня наградят как гладиатора.

Кумий в надетом набекрень шлеме смотрелся нелепо. И пятна не им пролитой крови на его коже напоминали краску. Но он принял венок из рук юного императора и расплакался – в который раз за последние сутки.

III

Лишь один зритель в амфитеатре не вскочил с места, чтобы выкрикнуть в восторге имя Постума. Он сидел неподвижно среди прыгающих и орущих, сцепив руки в замок и положив на них подбородок. Если бы кто-нибудь обратил на него внимание, то по этому характерному жесту мог бы узнать странного зрителя. Но никому не было до него дела. Седовласый Философ смотрел на арену, где юный император обнимался со спасенным сочинителем. «Игра судьбы. Всегда только игра», – вот о чем думал Философ. Не просто игра – изощренная насмешка. Он сам когда-то бился и едва не погиб на этой арене. Быть может, на камнях Колизея до сих пор хранится микроскопическая частица его крови. Когда-то он сделал все, чтобы сохранить игры, пытаясь продлить прошлое, которому надлежало умереть, и вот теперь его собственный сын сражается на арене. На которой льется кровь. Когда-то, чтобы сберечь Империю, он отдал ее подонку. Нет, не стоит перечислять дальше все совершенные ошибки, потому что тогда начнет казаться, что было сделано лишь надлежащее. Если смотреть на мир с последнего ряда Колизея, сидя под пурпурным веларием в жарком полумраке, то человеческая боль становится величиной второго порядка малости, которой вполне можно пренебречь. И тогда уже не имеет значения, что ты ненавидишь Бенита – потому что твоя ненависть ничего не значит. И не имеет смысла ненавидеть тиранию, потому что Империя твоей ненависти не разделяет. Ты помнишь, что жил вчера и позавчера, и сегодня тоже еще не умрешь. И значит – жизнь твоя была очень длинной, и наверняка можно отыскать нечто, достойное упоминания в анналах. Но тебя не волнуют анналы, а волнует лишь одно – успеешь ты совершить то, что задумал?

Потеха закончилась, амфитеатр Флавиев быстро опустел – все зрители могли покинуть зрительские места за двадцать минут. Философ шел с последними восторженными почитателями, которые никак не желали расходиться и, останавливаясь в проходах, продолжали хлопать в ладоши, орать: «Постум Август» и свистеть. Император для них был почти что гладиатор, исполняющий желания. Но кто знает, может так оно и есть?

– А здорово он, здорово, правда? – обратился «обожатель» к Философу.

Тот не ответил и прошел мимо, опустив голову, и столкнулся с немолодой женщиной в белом платье. Странно среди пестро одетой публики смотрелась эта женщина в белом, да еще с деловой папкой в руках. Философ извинился и глянул ей в лицо. Она тихо ахнула и уронила папку. Узнала. И он узнал. Наклонился, стал собирать бумаги. Она не двигалась, стояла, будто одна из многочисленных статуй в нишах. Он подал ей папку, она механически взяла.

– Я ищу Понтия, – сказала женщина зачем-то. – Мы договорились встретиться, а его нет.

Наверное, не хотела, чтобы Философ подумал, что она специально за ним следила.

– Рад видеть тебя, Порция. Очень рад. – Он говорил искренне. Он в самом деле испытал радость от этой встречи, хотя она, то есть встреча, сулила ему лишь опасность. – Как сын?

Порция растерялась. То ли не хотела говорить о Понтии, то ли вообще не хотела говорить.

– Ничего. Как все. И я рада. Правда, рада. – Она через силу улыбнулась. – Мне надо идти. Прости. – Она заспешила к выходу, почти побежала.

Не оглянулась. От кого она бежит? От Философа? От своего прошлого? Или от своего настоящего?

Выйдя из Колизея, Философ обернулся и взглянул на четырехъярусную облицованную мрамором громаду. В верхних арках – бесчисленные статуи. Прежде, когда он смотрел на Колизей, то видел только мрамор и пурпур, и золото повсюду. А теперь все обнажилось – будто некто содрал облицовку и драпировки, повсюду мерещились каркасы, контрфорсы и арки перекрытий, невидимые прежде, и вместо мрамора – серо-коричневый туф. И кровь. Колизей похож на крепость. Но он не защищает а, напротив, смертельно опасен. Камня столько, что из него можно выстроить новый Рим. А сколько крови? Сколько жизней оборвалось здесь? И что можно было сотворить из них? Что могли сделать те, бессмысленно убитые? Мир упущенных возможностей, мир, слишком тесный для людей, мир, замкнутый, как эллипс Колизея, в котором никто не знает ответа на вопрос: «Как искупить прошлое»? Тому, кто найдет ответ, поставят памятник куда выше Аполлона. Нет, Колизей – отнюдь не та стена, за которой можно укрыться. Величие еще не означает истины. А истина в том, что жизнь коротка, а желания – не исполнимы.

IV

На стоянке Философ отыскал пурпурное авто императора. Преторианцы не хотели его пропускать, но Философ указал на надетое поверх черного платка золотое ожерелье, похожее на галльский торквес. Только на этом была выбита надпись – «Философ, раб императора». Увидев ожерелье, преторианцы беспрепятственно допустили Философа к машине Августа. Постум уже сидел на заднем сиденье, обнимая Туллию.

– Ну, как, тебе понравилась развлекуха? – поинтересовался император. – Признайся, что понравилась. – Август похлопал Философа по плечу.

– Нет. Не понравилась. Не люблю, когда убивают на арене.

– Вот как?! Тогда ты чудовищно стар, приятель. Ныне другие времена, и другие нравы. А я люблю игры. Особенно те, где надо драться.

– «О, времена, о, нравы»! – воскликнула Хлоя, смеясь. – Ты здорово дрался, Постум Август!

– Ты бы видела Бенита – он чуть не лопнул от ярости, когда побили его черных. Кумий, ты видел его рожу?

– Нет, – признался сочинитель. – Я плакал… так, как не плакал, когда получил двойку за письмо при поступлении в лицей… клянусь Геркулесом.

– По-моему, Бенит был доволен, что ты победил, – сказала Туллия. – Я сидела совсем недалеко от императорской ложи. Клянусь, Бенит был доволен. Зато Макрин – в ярости.

– Да? Может быть. Но Макрин проиграл. Проигравший ничего не решает. Кстати, а где Рыжий? – обеспокоился Постум. – Я его не вижу! Этот парень мне приглянулся. Я бы взял его к себе в свиту. Мне как раз не хватает еще одного сумасшедшего. Они бы составили с Философом прекрасную пару. Рыжий! – крикнул Постум. Но никто не отозвался. – Да кто-нибудь видел Рыжего? – спросил император раздраженно.

Крот пожал плечами.

– Удрал, – предположил Кумий. Он снова был в свите. Обнимался с каждым. Даже с Философом.

Двое спасенных ехали во второй машине следом за пурпурной «триремой» императора. Время от времени Муций начинал приветственно размахивать руками в надежде, что Август заметит его изъявления признательности. Зато Корв старался держаться солидно, с достоинством, и лишь время от времени утирал предательски влажнеющие глаза.

– Что будет с этими ребятами теперь? – спросил Философ.

– Я их отправлю на Крит. Всех, кроме Кумия, разумеется. Этого оставлю при себе. Он меня веселит. А тебя нет?

– На Крит? Зачем?

– Пусть составят компанию Норме Галликан. Старушке там скучно. Она шлет мне такие чудесные письма, не замечая, что время эпистолярной борьбы прошло.

– Ты переписываешься с Нормой Галликан? – изумился Философ.

– А почему бы и нет? По особому каналу, разумеется. Как ты думаешь, на какие деньги Норма Галликан живет на Крите? На работах по реставрации дворца Миноса она вряд ли может заработать больше двухсот сестерциев в месяц. Я посылаю ей деньги и книги. А она мне шлет письма. Пытается убедить меня отказаться от пороков. Она ведь считает, что я очень порочен. Очень. Но продолжает убеждать. А я описываю ей все мои безумства – настоящие и мнимые. Все мои Венерины похождения, все наслаждения, тайные порывы души. И ее это нисколько не коробит. Она не оставляет надежды вернуть меня на путь добродетели. А я с этого пути стараюсь свернуть. Думаю, она читает мои письма с большим удовольствием. Она недурно рассуждает о многом. Кроме секса, разумеется. И современной музыки. В музыке она ничего не понимает. Так что пусть воспитывает этих ребят. – Август кивнул в сторону второй машины. – Корв и Муций ей понравятся. Хорошие парни. Не хочешь написать Норме письмо, Философ? Думаю, тебе есть, что сказать старушенции.