Двое в лодке (сборник)

Потому что на самом деле, по моим расчетам, наша лодка плыла все дальше и дальше в открытое море. И никакого желания возвращаться на берег у меня не было.

Я прекрасно знал, что меня там ждало.

* * *

Прошло несколько часов.

Я вяло бултыхал веслом, скорее для видимости, и Марина, похоже, вскоре это поняла. Она снова сорвалась в истерику, обвиняя меня во всех смертных грехах, на что я терпеливо объяснил ей, что моя простреленная рука (между прочим, простреленная ее папашей) болит все сильнее и мне тоже нужна передышка.

Солнце медленно, но неуклонно двигалось к зениту. И с каждой минутой огненные лучи этого пышущего пламенем шара проникали в поры моей воспаленной кожи.

Марине повезло хоть в одном.

По крайней мере, она была местной и уже успела загореть, а моя бледная кожа мгновенно покраснела, как панцирь брошенной в кипяток креветки, и малейшее прикосновение к ней вызывало раздражающую боль.

Раненая рука постепенно распухла, превратившись в бесполезное бревно, но я старался не обращать на нее внимания. Лишь ненароком задевая простреленную конечность, я чуть слышно скрипел зубами, сдерживая стон.

Марина надела на голову мою грязную майку.

Молодец.

Это хоть как-то защитит от безжалостных лучей.

– Витя, – сказала она, сощурившись. – Витя, кажется, я вижу землю.

Она вытянула трясущуюся руку, и я вгляделся в горизонт, расплывающийся в знойном мареве.

Ни черта там не было. Какая, в жопу, земля?!

Безбрежное море кругом.

Море без конца и края.

«Как дела, Таня? Трудно плыть в серной кислоте, да еще с одной ногой?» – осведомился омерзительный голос в моей голове, и я с досадой встряхнулся.

«Заткнись. Заткнись, ушлепок. И без тебя тошно», – приказал я.

– Ты видишь? – не унималась Марина. – Вон, берег! Скажи!

– Да, – соврал я. – Вижу.

– Ну, тогда, давай, греби! – визгливо выкрикнула она. – Что ты встал? Что ты встал, как тупой баран, я спрашиваю?!

Я покорно зашлепал веслом.

Если она хочет, я буду грести в этом направлении. Я буду грести в любом направлении. Все равно там ничего нет. Нигде ничего нет. Кругом одно море, куда ни поверни взгляд.

В какой-то миг я начал всерьез думать, что так было всю мою сознательную жизнь – раскаленное добела солнце и зеркальная, прозрачно-синяя гладь моря, посреди которой затерялась наша маленькая, неказистая лодка…

– Я хочу пить, – снова захныкала Марина.

– Попробуй морской воды.

Она зачерпнула ладошкой, глотнула. Выплюнула, поморщившись.

Мой взор опустился на руки.

Где-то там, под кожей, пролегали вены и артерии, миниатюрные тоннели, по которым безостановочно циркулировала кровь. Глядя на вспученные от напряжения вены, я почему-то вспомнил одну историю, когда заблудившиеся в пустыне путники, оставшись без воды, вскрыли глотку верблюду. Кровь бедного животного помогла путешественникам, чьи организмы были обезвожены в результате долгих скитаний.

Глупости.

Даже если я вскрою себе вены, Марина не будет пить мою кровь.

Я снова посмотрел вверх.

Где-то высоко в небе едва различимый взором самолет чертил молочный след. Марина, наблюдая за мной, тоже увидела его, и по ее осунувшемуся лицу скользнула робкая тень надежды:

– Они нас увидят?

– Наверное, – уклонился от прямого ответа я.

А что я еще должен был сказать?

Марина снова заплакала, а я показал самолету средний палец.

Хрен вам.

Летите, куда собирались лететь.

Марина задремала.

Она вздрагивала и хрипло стонала во сне, пальцы ее рук нервно сжимались и разжимались. Грязная, дурно пахнущая, со спутанными в колтун волосами, бледная как смерть, она была великолепной. Нет, не великолепной, божественной!

Я улыбнулся потрескавшимися губами.

Моя любимая.

Чем дольше она будет спать, тем лучше для нас обоих.

«Ты считаешь, что поступаешь правильно? – осторожно поинтересовался донельзя знакомый голос. – Она же умирает»

– Смерти нет, – с трудом ворочая языком, произнес я. Казалось, в рот напихали стекловаты, а об шершаво-высохший язык можно было зажигать спички. – Наша жизнь… просто одна из стадий. И мы…

Я запнулся, так как мои слова прервал сухой, раздирающий нутро кашель.

– …мы… просто вместе перейдем в другую стадию, – закончил я, когда приступ закончился.

«Греби к берегу. Оставь ее на суше, а сам плыви в какую хочешь стадию. Хоть в Турцию», – хмыкнула тварь.

Я засмеялся каркающим смехом.

– Нет, – покачал я головой. – Мы будем вместе.

Я повернул голову в сторону Марины:

– Любимая?

Она молчала.

– У меня… такое ощущение, что я…

Облизав сухим языком воспаленные губы, я продолжил:

– …что я должен был кое-что сказать тебе. Хм… очень важное.

Марина вздохнула, невнятно пробормотав что-то в полудреме.

Я обратил взор на дно лодки и едва не закричал.

Молоток.

Окровавленный молоток с налипшими на ударном бойке волосами. Мамиными волосами.

Отшатнувшись, я поскользнулся на поперечной лавке, упав. Весло выскользнуло из рук с тихим бульканьем, начиная отдаляться от лодки, но в тот момент я даже не понял, что произошло.

– Нет, нет, – бормотал я в священном ужасе, закрыв лицо ладонями.

«Что случилось с твоими родителями, Витя?»

Голос Марины, казалось, сочился отовсюду, словно вязкая патока.

Конечно, я обещал ей рассказать. Тогда, на Утесе Прощенных.

Я нерешительно убрал руки от лица.

Никакого молотка в лодке не было. Конечно, откуда ему взяться. Его давно уничтожили, как вещдок по делу об убийстве моей матери…

– Я любил его, – сказал я, на мгновенье задумавшись, не лукавлю ли я.

Пожалуй, нет.

– Я любил папу, – повторил я неизвестно зачем. – Он был… хорошим.

Память тут же подкинула мне недавний кошмар, в котором мой отец плыл за мной с молотком, и, несмотря на палящее солнце, по моей обгоревшей коже зазмеился колючий холодок.

– Он много пил, Марина. Перестройка, потеря работы… в общем, он закодировался. И когда он завязал с алкоголем, у него в голове произошли какие-то изменения. Странные изменения. Будто в нем произошел необратимый сбой, как в механизме. Он ходил на работу. Он дарил моей маме цветы. Красивые букеты роз. Представляешь? Она любила розы. Он водил меня в кино и зоопарк. Но мне казалось, что иногда с нами живет совершенно чужой человек, а не папа. Ты меня понимаешь? Ты вообще слышишь меня, дурочка?

Марина ничего не ответила, и я неодобрительно покосился на нее.

«Я говорю, а она не слушает».

– Марина!

Веки девушки затрепетали, и она открыла глаза. Мутный, ничего не выражающий взгляд. Словно на тебя смотрит большая кукла с глазами из прозрачного пластика.

– Ты слышишь?

«Конечно, слышит, дурень, – лениво рыгнув, отозвалось существо. – Давай, не останавливайся. Я люблю слушать эту историю».

– Отвали, – приказал я, с болью ощущая, как оно деловито шуршит когтями где-то глубоко внутри.

– Мне тогда только исполнилось семь лет. Утро было замечательным. Мы собирались пойти на спектакль – на носу был Новый год. Папа взял билеты, а мама планировала в магазин за продуктами. Мы завтракали, как вдруг отец поднял на мать глаза и совершенно спокойным голосом поинтересовался, зачем она развела в доме столько крыс. Мы с мамой удивленно переглянулись, а отец засмеялся. Он погрозил маме пальцем, мол, не нужно какие-то там секреты за моей спиной устраивать…

Я опустил в море руку, с наслаждением чувствуя мягкую прохладу. Зачерпнув немного воды, я поднес ее ко рту и одним махом выпил ее. Желудок мгновенно взбунтовался, угрожая вывернуться наружу вместе с поступившей внутрь влагой, но мне удалось сдержаться.

Конечно, это не фанта, блин. Морская вода – это морская вода. И все тут. На вкус – полный отстой, скажу я вам.

– Мама осторожно заметила, что в нашей квартире нет крыс, – продолжил я. – Ни крыс, ни мышей, ни даже тараканов. А я, признаться, даже украдкой под стол заглянул – вдруг там и правда сидит огромная крыса?! Но там все было чисто. Тогда отец опять тихо засмеялся и, поднявшись, стремительно вышел из кухни. Просто вышел и все, хотя перед ним стояла чашка с недопитым кофе и тарелка, на которой остывали блинчики с творогом. Моя мама делала обалденные блинчики. С вишней, с творогом, с печенью… Однажды она попробовала приготовить…

Я осекся, поняв, что начинаю молоть откровенную чушь, не относящуюся к делу.

– …да, о чем это я? Он ушел из кухни, а мама внимательно посмотрела на меня. Я до сих пор помню этот взгляд, Марина. В нем смешалось все. Жалость, недоумение, боль и, наконец, страх. В коридоре что-то загремело, и лицо мамы перекосилось, как будто ей было больно. Мне стало страшно.

«Витенька… тебе придется уйти из дома, – сдавленным голосом сказала она. – Ненадолго. Папе… гм… папа немного не в себе».

Я посмотрел на свою тарелку, на которой остывал мой блинчик. Мама накрыла мою руку своей теплой ладонью.

«Витя? Ты меня понял?»

Уже спустя много лет я понял, что в тот момент она уже осознавала, какая смертельная опасность нам грозила…

«Хорошо, – пролепетал я, начиная вылезать из-за стола. В коридоре раздался смех папы, и я почувствовал, как моя кожа покрылась крупными пупырышками. Этот голос был каким-то неестественно чужим, и от этого мне стало еще страшнее.

«Нет! – сказала мама. Ее лицо быстро бледнело, как будто кто-то выкачивал из нее кровь. – Мы пойдем вместе».

«Мама… папа нам ничего не сделает?» – прошептал я.

Она погладила меня по голове, и я увидел, что ее рука дрожит.

«Все будет хорошо, – только и произнесла мама. – Ты быстро оденешься и выйдешь во двор. Я тебя провожу».

Я кивнул.

Вздохнув, мама поднялась со стула, и мы уже собирались направиться в прихожую, как в коридоре неожиданно появился папа. Бесшумно, как привидение. Он был совершенно голый, даже без трусов и носков. В руке у него был молоток, и он улыбался. Но улыбался не обычной улыбкой, нет. Тогда мне почудилось, что его рот просто разъехался в стороны, как «молния» на сумке. И когда он шагнул вперед, замахиваясь, я обмочился.

Глотка снова пересохла, но всего лишь плеснул морской воды на губы. Пить я больше не рискнул, хотя жажда все сильнее давала о себе знать.

– Марина?

Она уставилась на меня, будто бы видя первый раз в жизни.

– Ты невнимательно меня слушаешь, – сварливо произнес я.

Она безучастно кивнула, продолжая бессмысленно глазеть куда-то сквозь меня. Выдержав небольшую паузу, я возобновил рассказ:

– Он ударил ее по лицу. Мама закричала, пытаясь вырвать молоток из его рук. Я увидел кровь на ее щеке и тоже закричал. Но папа даже не смотрел на меня. Вероятно, перед его глазами была только мама и крысы. Полчища крыс…

«С каких пор в нашем доме завелось столько этих тварей?» – оскалившись, спросил он. Мама пыталась защититься руками, но он снова ударил ее. Кажется, молоток попал ей в рот, по губам, хрустнули зубы. Я заревел. Мне удалось проскользнуть между ними, и я помчался к двери. Времени на одевание не было. Все, о чем я думал, – спасти маму. Позвать на помощь. В общем…

Я беспомощно огляделся. Затем посмотрел на Марину, вздрогнув – на сотую долю секунды мне подумалось, что это не моя любимая, а мама. Сидит в лодке, в домашних тапочках и в своем переднике, вкусно пахнущем блинчиками с творогом, а из ее развороченной головы вперемешку с кровью ползет губчатая мозговая масса.

«Привет, сынок», – шепчет она бескровными губами, и я дергаюсь, будто коснувшись оголенного провода.

Тру глаза и вижу, что никакой мамы нет.

Да, мама в могиле.

– Марина, тебе интересно, что было дальше? – спросил я.

Она едва заметно кивнула, и я удовлетворенно повел плечом.

– Дверь оказалась закрытой. Видимо, папа предусмотрел все. Все, кроме балкона, – сказал я. – Наша гостиная была как раз между кухней и прихожей. Я метнулся туда. Странно, что мысль о балконе пришла мне в голову, правда? Наверное, в стрессовой ситуации организм сам подключает какие-то свои скрытые ресурсы, как думаешь?

Марина молчала, но я не настаивал, чтобы она подтвердила мои догадки тех лет.

– Я открыл балкон и посмотрел вниз. Мы жили на третьем этаже, и я подумал, что если я прыгну, то наверняка сломаю ноги. Понимаешь? Даже в сложившейся обстановке я пытался анализировать ситуацию. Но при этом… Крики мамы были слышны даже на балконе. Папа убивал ее. Молотком.

«Помогите!» – закричал я, перегнувшись через парапет балкона. На улице никого не было, кроме какой-то старушки, которая волокла за собой тележку.

«Витя?»

Я вздрогнул, услышав голос отца. Оглянувшись, дрожащими пальцами закрыл балконную дверь на щеколду.

«Витя, ты тоже не видишь крыс?»

Я прижался спиной к парапету.

В каком-то трансе я видел папу, который привидением маячил за стеклом. Его лицо, грудь и руки были все в красных пятнышках, и только спустя какое-то время мое сознание шепнуло мне, что это кровь. Кровь моей мамы.

«Папа, не надо», – всхлипнул я. Обделанные влажные шортики, в которых я ходил дома, неприятно липли к ногам.

«Ты видишь их, сынок? – ласково спросил папа. Он поднял молоток, покачивая его перед балконным стеклом. – Эти крысы повсюду. Они заразны, сынок. Они отвратительны».

После этих слов его рот снова растянулся в ухмылке, и он обрушил молоток на стекло. Я закричал.

«Крысы! – визжал отец, с размахом круша балконную дверь. – Зачем вы принесли их в наш дом?!!»

Ступая босиком по битому стеклу, он принялся протискиваться сквозь образовавшееся пространство. Торчащие из двери осколки, словно ощетинившиеся зубы, оставляли на его обнаженном теле глубокие борозды, но папа ничего не чувствовал. Во всяком случае, он вел себя так, словно ничего не чувствовал…

Я умолк.

С удивлением коснувшись мокрых глаз, осознал, что плачу.

– Извини… я понимаю… просто я никогда не переживал это так, как сейчас, – дрогнувшим голосом произнес я. Глубоко вздохнув, я снова заговорил: – Я перелез через парапет, и когда он оказался на балконе, прыгнул вниз. В тот момент я ни о чем не думал, внутри меня долбилась только одна мысль – убежать. Убежать куда угодно и спрятаться. При падении я сильно ударился бедром. Потом у меня плохо срослась кость, из-за чего я остался хромым на всю жизнь. Ты это знаешь. Но тогда… Я заревел с новой силой и пополз. Пополз изо всех сил, зовя на помощь.

«Крысы!!» – ревел наверху папа.

Словно во сне, я поднял голову. Он перелез через парапет. Как был – голый, забрызганный кровью, с молотком в руке.

«Разве ты не видишь их?!» – провизжал он, срываясь вниз.

Его тело тяжело шлепнулось на промерзший асфальт, словно мешок с требухой. В этот момент мое сердце сжалось, и в глубине души я надеялся, что он разбился насмерть. Тем не менее я продолжал ползти вперед, отчаянно взывая о помощи.

«Крысы…» – захрипел папа. Он был жив, хоть и упал неудачно, сломав себе ногу. Набравшись смелости, я даже обернулся, увидев торчащую из его колена кость.

«Наверное, это очень больно», – почему-то подумал я, продолжая ползти.

Он не отставал, двигаясь следом за мной.

Из подъезда вышла какая-то женщина и, увидев меня и голого, залитого кровью папу, заверещала.

«Помогите маме», – прошептал я.

Папа догонял меня. Он полз значительно быстрее, несмотря на сломанную ногу, от которой оставалась багровая полоса крови, источая в морозном воздухе пар.

«Крысы… много крыс, – сипло произнес папа, – крысы в доме…»

Он был совсем рядом.

Взмахнул молотком.

Я завопил, задохнувшись, – удар пришелся в щиколотку, размозжив косточку.

«Крысы…»

Женщина, вышедшая из подъезда, издала истошный крик. Подбежав ко мне, она схватила меня под мышки, оттаскивая прочь.

«Витя?» – прохрипел он. Молоток выпал из его окровавленных пальцев. Он глупо хлопал глазами, словно не понимая, как тут очутился – на улице, совершенно раздетый, весь в крови, с вывороченной ногой.

«Витенька!» – позвал меня папа, и голос его дрогнул. Он очумело взглянул на молоток, и лицо его перекосилось в гримасе. Закричав, он отбросил его, будто он был заразным. После этого из его рта пошла пена, и он стал дрыгать руками и ногами.

Женщина, оттащившая меня прочь, тараторила что-то успокаивающе. Краем глаза я видел, как к нам бегут двое мужчин.

Кто-то звал милицию, высунувшись из окна.

Потом я услышал звуки сирены.

И только тогда глаза мои закрылись.

Я перевел дух.

– Папу посадили в тюрьму. Потом его перевели в психиатрическую больницу. Там он скончался спустя два года. Я даже не знаю, отчего. Ему сделали укол, а у него остановилось сердце. Но… то, что он умер, ничего не изменило. Я вижу его почти каждую ночь. Он мерещится мне на каждом углу. Я жду лифт и слышу, как он, тяжело дыша, ползет ко мне по ступенькам. Я захожу в ванну и слышу, как он тихо смеется за шторами, постукивая молотком по кафельной плитке… Я ложусь спать и чувствую, как он елозит под моей кроватью, и боюсь даже взглянуть вниз, чтобы убедиться в обратном. Понимаешь, родная? Он во мне. Отец поселился внутри меня. И это надолго…

Я вздохнул, провожая взором пикирующую к воде чайку.

– Марина?

Проведя тыльной стороной ладони по обгоревшему лицу, я смахнул капли пота. Надо же. Правду говорят, что человек на семьдесят процентов состоит из воды. А в мозге этот процент еще выше. Можно сказать, что мозг и не мозг вовсе, а розовая слякоть, становящаяся серой после вскрытия черепной коробки. Вы спросите, откуда такие вещи знает школьник вроде меня? Ха. Я еще и не такое знаю…

Я пополз к любимой.

– Марина?

Тронул ее за локоть, но Марина не реагировала. Глаза девушки закатились, а грудь ходила ходуном, будто под ее кожей устроили гоночный мини-ипподром. Я аккуратно отвернул край блузки, разглядывая ее рану. Кожа вокруг пулевого отверстия покраснела и опухла.

– Мудило гороховое, – буркнул я, имея в виду ее отца. – За каким чертом ты взял с собой «пушку»?! Все равно тебе ничего не помогло!!

Последнюю фразу я буквально проорал, с бешенством потрясая кулаком.

* * *

Я не помнил, в какой момент мое сознание провалилось в ущелье забытья, но когда я открыл глаза, солнце уже устало опускалось к горизонту.

С огромным трудом я отлепил голову от вонючего днища лодки, крутя по сторонам затекшей шеей.

– Ты видишь звезды? – хрипло прошептала Марина.

Она лежала, вытянувшись по струнке, словно часовой, и взгляд девушки был устремлен в небо.

Я поднял голову. Никаких гребаных звезд там не было.

– Нет. Наверное, через час, – предположил я, с трудом ворочая опухшим языком. Говорить становилось все труднее и труднее.

Марина засмеялась старческо-скрипучим смехом.

– Ты дурак, Витя. Смотри, сколько их. Раз, два, три… все небо в звездочках. Я могу… могу считать их всю ночь и то не пересчитаю. Правда?

– Правда, – согласился я, понимая, что спорить с ней бессмысленно. – Однажды я прочитал замечательное стихотворение.

Она ничего не ответила.

– Кажется, оно написано про нас… Хочешь, я прочту тебе его?

– Давай, – равнодушно отозвалась Марина.

Мне стало обидно, но я решил не показывать своих чувств. Откашлявшись, я начал:

– Из края, где меня не ждут,В места, где суждено сгореть,Я завтра навсегда уйдуИскать свою подругу – смерть.Она костлява, что ж с того,Она жадна, но мне плевать.Зато смогу я ей отдатьТо, что не грело никого.Я перед ней сумею спеть,Мне вскоре надо замолчать.Она позволит… Ей и мнеНа свете нечего терять.Затем река ушедших летНас к берегу свезет тому,Где счастья и несчастья нет,Где свет вовек не сменит тьму[1].

После этого несколько минут никто из нас не проронил ни слова.

Солнце нехотя скрылось за горизонтом.

– Мы умираем, Витя? – чуть слышно спросила Марина.

Я обдумывал ее слова.

Наверное, она права.

Но прежде чем я открыл рот, она задала очередной вопрос:

– Пока я… я еще жива. Скажи. Ты ведь убил. Своих родителей. Мой папа. Был прав?

– Убил, – подтвердил я. – Они не пускали меня к тебе. Разве это справедливо? Только едва ли я что-то помню. Мою память искромсали, как ножницами. На меня будто волна накатила. Понимаешь?

Превозмогая боль в онемевших конечностях, я перегнулся через борт, окунув руку в море. Нагретые за день волны равнодушно лизнули мою обожженную кожу.

– Моего папу. И Ваню. Ты тоже убил?

Я наморщил лоб.

Почему женщины такие упрямые? Упрямые и глупые?

«Ну же? – спросила выжидающе тварь. – Тебе вопрос задан, парень».

– Витя?

Я промычал что-то невразумительное.

– Я ведь знаю, – едва слышно сказала она. – Что ты. Убил их. Я слышала.

Я вздохнул.

– Ты зверь, Витя. О боже…

Я начал медленно подниматься на ноги.

– Не я начал все это, – цедя каждое слово, промолвил я. – Я отвез тебя посмотреть звездопад. А твой старый урод взял пистолет и приехал с твоим братом, чтобы сдать меня в милицию.

Марина хрипло усмехнулась, и я с удивлением оглянулся.

Передо мной сидел Петр Сергеевич. С выколотым глазом и распоротой шеей, он сидел на лавке и курил, как будто все шло своим чередом.

– Каково чувствовать себя убийцей, тряпка? – булькая, прошептал он. С каждым произнесенным словом из дырки на его шее выплескивалась морская вода. – Каково это?

– Уйди, – забормотал я, словно щит, выставив перед ним руки. – Тебя нет.

– Прикинь, мое тело обнаружили только через три дня. А вот моего Ивана вообще не нашли. Чудеса, правда? – ухмыльнулся труп. Он затянулся, и струйки дыма стали просачиваться сквозь рваную дыру на бледной шее. – Хотя мы были в одном месте… Меня хоронили всем поселком. Даже боевой салют у могилы устроили.

– Уйди, – с тупым упрямством повторил я.

– Не убивай мою дочь, – вдруг сказал Петр Сергеевич. – Ей осталось совсем немного. Сделай все, чтобы она выжила.

Я закричал, закричал так громко, что у меня сдавило виски.

И когда я снова посмотрел, отца Марины там не было.

(не убивай мою дочь)

Что нес этот мухомор?

«Я люблю ее. Как я могу убить Марину?!»

Я склонился над ней.

– Мариша. Мариша, посмотри на меня, мое солнышко, – забормотал я.

Она не двигалась. Грудь девушки тоже была неподвижной.

Я зачерпнул воды и плеснул ей на лицо.

– Марина! – крикнул я, цепенея.

Плача, я начал целовать ее.

Она молчала. И тогда я ударил ее по щеке.

– Очнись!!

Над головой раздались странные звуки, но все мое внимание было сосредоточено на любимой.

Она не просыпалась, и разъедающая нутро паника рвала меня на части.

Почему она не открывает глаза?!

– Марина!!! – исступленно завизжал я.

Звуки над головой стали громче, и вода вокруг пошла крупной рябью.

Только тогда я соизволил оглянуться.

Вертолет. Громадная винтокрыло-железная махина зависла в нескольких метрах от нашей лодки.

– Наконец-то…

Я выдавил жалкую улыбку.

Кряхтя, я поднял Марину на руки. Она была странно легкой, почти невесомой, как куколка…

– Помогите ей, – прошептал я.

Из вертолета, покачиваясь, опустилась веревочная лестница.

– Помогите, – повторил я, повысив голос.

Сверху начал кто-то спускаться.

Я терпеливо ждал. Скоро все закончится.

– Все будет хорошо, – шепнул я.

Но когда я посмотрел на лицо любимой, у меня зашевелились волосы на голове.

Я держал на руках гнилой труп. Давно разложившийся, почернело-засохший, практически превратившийся в скелет. Грязные пакли слипшихся волос бесстрастно колыхал вечерний бриз. Нижняя челюсть отвисла, словно Марина собиралась сказать что-то важное.

Издав дикий крик, я бросил труп на дно лодки.

Потер глаза, вновь открыл.

Труп не исчезал. Я даже заметил блеснувшее колечко на одной из костяшек пальца.

– Марина? – заскулил я. Из моих глаз потекли слезы.

«Так бывает, – хихикнул знакомый голос. – С тобой так иногда бывает. Подожди. Потри глаза, и все пройдет».

Я ударил себя по раненой руке, и вселенская боль заполнила мой истощенный мозг, заставив исторгнуть животный вопль. Я крепко сомкнул веки, затем вновь открыл глаза.

Труп не исчезал. Полусгнивший скелет в обрывках истлевше-похоронного платья распластался передо мной бесформенной кучей костей.

Кто это?!

КТО ЭТО?!!

Я упал на колени, принявшись биться головой о лавку. В глазах потемнело, лицо заливала горячая кровь, но я не останавливался, пока вязко-обволакивающая тьма не накрыла меня полностью.

19 августа 2016 года, 21.08

Краснодарский край, поселок Прибой, побережье Черного моря

У причала поселка Прибой собралось более ста человек. В нескольких метрах от пляжа припарковался запыленный полицейский «Форд». Водитель, рыхлый сержант, лениво курил сигарету за сигаретой, время от времени стряхивая пепел. Служебная рация потрескивала, изредка оживая, и когда полицейский что-то коротко отвечал, она удовлетворенно замолкала.