Розы тени

Наталья Резанова

Розы тени

Предисловие

Roses of shadow…

Sonnet 67[1]

Первую альтернативную историю по Шекспиру написал, разумеется, Пушкин – на то и наше все. А поэма Шекспира «Лукреция», которую Пушкин избрал поприщем для своих упражнений, была написана на сюжет, изложенный Титом Ливием, прозванным «отцом альтернативной истории». Продолжить же пунктиром осевую линию шекспировских пьес будущим авторам советовал философ и фантаст Сигизмунд Кржижановский. В общем, все связано со всем.

Объяснить, что кроется за этой попыткой включить содержание произведений Шекспира в общий исторический и литературный контекст, полагаю, излишне. Могу лишь добавить, что выдумано здесь гораздо меньше, а из первоисточника взято гораздо больше, чем может показаться.

Моя неизменная благодарность: Елене Михайлик, которая все знает о елизаветинцах и рассказала мне историю Энтони Спарка, Наталии Ипатовой – за внимание к историям, Александру Певзину – за беседы о кондотьерах и всем, кто поддерживал этот замысел.

Торжествующая Лукреция

Перечитывая «Лукрецию», довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что, если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? Быть может, это охладило б его предприимчивость, и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публиколане взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те.

А. С. Пушкин

Грань первая: Клото

Никто не ожидал, что уличные бои в Риме продлятся долго. В прошлый раз, когда свергли старого Сервия Туллия, все кончилось быстро. Зять царя, Луций Тарквиний, сбросил старика со ступеней сената, а дочь царя, Туллия, завершила работу мужа, переехав родителя колесницей. Народ немного пошумел и разошелся.

В этот раз, когда тело Секста Тарквиния проволокли за колесницей и сбросили с Тарпейской скалы, кое-кто ожидал, что будет так же. Тем более, что Секст был даже не царь, а сын царя. Но нынче в Риме жило гораздо больше народу, чем в прошлое царствование. Неизвестно, желал ли Луций Тарквиний войти в историю под прозвищем Тарквиний Строитель, но строительство в городе он затеял грандиозное: от храма Юпитера Капитолийского до Большой Клоаки. А это значило, что в город прибыло множество каменщиков, плотников, землекопов и прочего люда из разных племен Италии. Они были вечно недовольны, не ладили между собой и с коренными римлянами, и им нужен был только предлог, чтобы схлестнуться. И это только плебеи! Сенат, у которого нынешний царь отнял большую часть привилегий, точил зубы на военный совет, который эти привилегии получил. И у тех, и у других были свои приверженцы… а то, что завезли для великих строек, годилось и на то, чтобы сражаться, либо гореть и освещать сражения, когда наступит ночь.

Пожары были видны и в храме Доброй Богини. Там в эту ночь не спали. Не было ни обычных служб, ни радений. Молитвы – да, были. Но большей частью не пред алтарем, но в тишине.

Женщины, сидевшие в гостевых покоях, если и молились, то про себя. Отблески пожаров перебегали по мраморным плитам пола. Стояло молчание. Младшая из женщин, впрочем, имела чем себя отвлечь. Она сматывала в клубок шерсть – занятие более приличествующее рабыне, чем благородной патрицианке, коей она несомненно была. Старшая, опустив на лицо покрывало, сложила морщинистые руки на коленях. Вбежавшая девица в платье храмовой прислужницы остановилась на пороге, тяжело дыша.

– Что тебе? – спросила верховная жрица – а старуха была именно ею. Покрывало отодвинулось, открывая костистый нос и черный блестящий глаз.

– Domina, пришел принц Луций Юний…

Жрица Доброй Богини, оживившаяся, казалось, при слове «принц», скривилась:

– Что нужно от нас этому Тупице?

Она вовсе не бранилась. Это прозвище настолько прилипло к племяннику царя, что стало восприниматься как часть имени. Этим он отличался от прочих родичей. Сыновья Тарквиния считались буйными, склонными к диким выходкам, но в уме, пусть извращенном, им никто не отказывал. А племянник Луций Юний, сын царевой сестры, слыл слабоумным.

Тупицей.

– Он сказал, что хочет видеть молодую госпожу…

– Зачем?

– Говорит, скажет только ей…

– Что он замыслил?

Молодая женщина поднялась со скамьи, небрежным движением отбросив клубок. В полумраке ее лицо казалось очень бледным, однако не было на нем ни тени страха. Оно казалось лицом статуи, но не заморских греческих мастеров, а одной из тех, что ставят в своих храмах этруски.

– Узнать это просто, – сказала она. – Стоит только спросить.

– Не надо, Лукреция. Возможно, он пришел ради мести. Вспомни – он двоюродный брат Секста.

– И моего мужа.

Это была правда. Луций Тарквиний Коллатин также был в родстве с правящей семьей. Кроме того, он дружил с Тупицей.

– Ты думаешь, его прислал Коллатин?

– Это возможно. Я выйду к нему и спрошу.

– Будь осторожна, дочь моя. Царская семья не почитает исконно римских святынь. А с Тупицы станется свершить злодеяние и в святилище.

– Не беспокойся, госпожа – Она усмехнулась, и сходство с этрусскими статуями стало еще сильней. – Я сумела отразить нападение в собственной спальне, отражу его и в храме.

Жрица хлопнула в ладоши, подзывая подчиненных. Хотя в случае серьезной опасности вряд ли они сумели бы помочь. Bona Dea была женской богиней, и в ее святилище мужчины не допускались, а следовательно, охранников в храме не было.

Мужчины, правда, могли входить, но не дальше наружного крытого двора. Где и ожидал Лукрецию Луций Юний по прозванию Брут.

Уже не юноша – лет тридцати по крайней мере – он отличался крепким сложением, и крупными правильными чертами лица. Брут был вооружен мечом и кинжалом, что неудивительно. Даже если не брать в расчет нынешних внутренних беспорядков, Рим вел войны с латинянами, этрусками, а также с городом Ардеей. Собственной, при осаде Ардеи и должна была находиться большая часть боеспособной римской знати.

Они приезжали оттуда совсем недавно. И Коллатин, и Секст со своими братцами, и…

Нет, Брута с ними не было.

Она посмотрела ему в глаза и встретила не бешеный взгляд безумца, не тусклый – слабоумного. Глаза человека, которого весь Рим величал Тупицей, были ясны, холодны и враждебны.

– Здравствуй, принц Луций, – сказала Лукреция. – Похоже, ты решил сбросить личину.

Он ответил не сразу – как будто взвешивал заранее каждое слово.

– Ты не удивлена?

– Нет. Я наблюдала за тобой. И убедилась, что ты не сумасшедший. И не слабоумный.

– С чего это ты вздумала за мной наблюдать?

– Тарквинии болтали, что вытворил ты в Дельфах. Как они хохотали! Ты, мол, только выйдя из храма, сразу споткнулся и полетел носом в грязь. Приложился так, что мало не показалось.

– Так и было. И что с того?

– Сивилла предсказала вам – тот из паломников будет властвовать над Римом, кто первым поцелует свою мать. А разве не земля – наша общая матерь?

– Ты тоже решила не притворяться? Не изображать скромницу, от которой слова не дождешься?

– Но это так удобно. Никто тебя не замечает. Можно услышать столько полезного. Конечно, тебе было труднее. Полоумный принц при дворе жестокого дяди! Это ты славно придумал.

– Он убил моего отца…

– …и у тебя не было иной возможности выжить. Конечно-конечно. Я ведь не в осуждение. Но ты же не просто так решил мне открыться.

Он снова промедлил с ответом. Может быть, сказывалась многолетняя привычка изображать Тупицу. Эта же привычка приучила его никогда и никому не показывать подлинных чувств. И потому он казался спокойным. На самом деле он был в ярости. Эта женщина, стоявшая перед ним с невозмутимым лицом, своей дурацкой добродетелью разрушила многолетний, тщательно обдуманный план.

Хотя на добродетель и был расчет.

Царь Луций Тарквиний славился жестокостью и коварством. Но его старший сын Секст превзошел отца. Только он мог осуществить план по захвату Габий. Царю долго не удавалось захватить этот город, грозивший сравниться могуществом с Римом. Пока туда не явился Секст – в качестве перебежчика. Он сумел убедить жителей Габий, что спасается от тирании отца, не щадящего в кровожадности и родную кровь. Искусный воин, щедрый и красноречивый, Секст Тарквиний постепенно занял в Габиях заметное положение, добился высылки самых влиятельных граждан, остальных стравил между собой, так что они сами стали резать друг друга, а когда город полностью ослабел, сдал его отцу без боя.

Если бы Секст стал царем, он бы выкосил всех, в ком заподозрил себе угрозу. Следовательно, от него необходимо было избавиться до того, как он унаследует власть. Лишившись главной опоры, царский дом рухнул бы. Нужно лишь знать слабости Секста. И Бруту было о них известно. Даже и Тупица мог догадаться – слабостью Секста были женщины. Проведя в компании двоюродных братьев много лет, Брут также знал, от каких именно женщин Секст Тарквиний впадает в раж.

– Это ведь ты придумал? – продолжила она. И уточнила: – Объехать дома царской родни и сравнить, чья жена лучше.

– С чего ты взяла?

– Ну, не Коллатин же… Они все ввалились в дом вместе с ним – и Секст, и его братья, и прочая родня. Все, кроме тебя. Когда я это заметила, я сразу почуяла недоброе…

Еще бы, подумал он. Наблюдая за женщинами царского дома, он знал – единственной, кого эта разгоряченная публика застанет не за пирами и развлечениями, будет Лукреция. Она будет прясть или ткать в окружении служанок. Такая вот скромность и распаляет Секста. Он не станет терять времени, когда муж вернется в военный лагерь…

– …и, когда Коллатин уехал, я приказала своим рабам затаиться и ждать моего сигнала, если Секст проберется в дом. Не понимаю, чем ты недоволен. Если ты хотел избавиться от Секста, ты добился своего. Он мертв.

Тут Брут не выдержал.

– Дура! Безмозглая гусыня! Секст не должен был умереть!

– Тогда кто же? Я? – она впервые выказала нечто похожее на удивление.

– Все о себе да о себе… о благе Рима ты не способна думать! Римляне ненавидят Тарквиниев, не хватало лишь искры, чтоб зажечь пламя. Если бы наследник царя изнасиловал самую добродетельную из римских матрон, народ поднялся бы и изгнал семью тирана. У нас все было готово, а ты…

– Вот как? Я думала, ты расчищаешь себе дорогу к престолу, и полагала, что добьешься немногого. У старого Луция, кроме Секста, еще три сына, да внуки… Но ты мыслишь шире. Тебе недостаточно убрать Секста, ты нашел способ избавиться от всех прямых наследников… а я так тебя подвела. Пришел исправить ошибку и убить меня?

Он махнул рукой.

– Я думал об этом, когда шел сюда. Но, пожалуй, слишком поздно. При данных обстоятельствах твоя смерть не даст единства. Римляне сражаются между собой, вместо того, чтобы дружно сплотиться. Нужно придумать, как тебя использовать по-иному…

– Кстати, ты сказал «у нас». Кто еще с тобой в сговоре? Коллатин?

– Нет. Валерий Публикола.

– И он тоже? Послали боги родственника. Ему-то какая корысть? Я бы еще поняла Коллатина. Если царскую семью изгонят, у него будут права на престол. Большие, чем у тебя.

– С чего бы? Мое родство с династией ближе.

– Но ты – родня по женской линии, а Коллатин – по мужской.

– Вот именно. Он Тарквиний. Если их изгонят, народ не захочет на троне никого, кто носит это имя.

– Тогда зачем ты все это затеял?

– Я и не ожидал, что ты поймешь. Только полная, безоговорочная смена власти спасет Рим, который губят Тарквинии! Старый Луций развязал войны с вольсками, сабинянами и латинами, а между тем этруски готовы взять нас голыми руками. Царь доверяет им, он видите ли, родич их вождю Порсенне. Город наводнили этрусские шпионы, даже главный мастер в храме Юпитера Капитолийского из них! Когда этруски двинутся на нас, что Рим им противопоставит? Армию наемников? Ведь Тарквиний запретил ставить под орлы плебеев, они ведь нужны на его великих стройках. Нет, Риму необходима полная реформа власти. А ты все погубила.

– Быть может, еще не поздно все исправить, – медленно произнесла Лукреция.

– Каким образом? Секст мертв.

– А его мать?

– Что – мать? Она носится по городу как дурная, и сзывает своих сторонников.

– И успешно?

– От такой негодяйки всего можно ожидать.

– Вот ты сказал, что меня считают самой добродетельной женщиной Рима. А кого считают самой порочной?

Брут склонил голову к плечу, впервые внимательно прислушавшись к ее словам. Хотя вопрос был, казалось, чисто риторический. Лукреция сама же на него и ответила.

– Ее, чудовище в женском облике, ее, не постыдившуюся переехать колесницей родного отца. Эта ехидна породила и воспитала не менее чудовищных сыновей. Если подумать, именно она виновата во всех бедах Рима. И разве не удобно иметь против злой и преступной женщины – добродетельную и доблестную? Побить черную фигуру белой? Что, если я выступлю на форуме и призову народ выступить против Туллии и Тарквиниев?

– Да, пожалуй, это может сработать… только ты не можешь быть там одна. Мы с Публиколой должны тебя сопровождать… я подскажу тебе, что говорить. Было бы лучше, если б ты сама нанесла смертельный удар Сексту, как-то негоже царскому сыну умирать от рабской руки…

– Ну, вообще-то я его и добила. Навершием от прялки – оно же заточено.

– Нет, так не годится. Нужно что-то другое… меч? Тоже не подходит, откуда там мог взяться меч… Вот! – он вытащил из ножен трехгранный кинжал, протянул ей. – Скажешь, что он тебе угрожал, но ты сумела вырвать у него кинжал, и заколола насильника его собственным оружием.

– Но у меня есть условие.

– Какое еще условие?

– Вы с Валерием Публиколой решили взять власть, не так ли? Коллатин тоже должен получить вою долю.

– Он станет сенатором, обещаю.

– Этого мало. Как вы себя назовете – квесторы? Диктаторы? Суффеты?

– Консулы. Все же это звание исконно римское и освящено традицией.

– Коллатин должен стать консулом, не ниже.

– Но это глупо! Консулов должно быть двое – это наиболее разумная форма правления. Третий – лишний.

– Отчего же? Пусть главный в триумвирате – полагаю, это будешь ты – как-то выделяется. Называется, например, Первым консулом…

– Что ж, это возможно. Договорились.

– Стойте! – Из темноты между колоннами выступила старуха с властным лицом. – Я слышала ваш разговор. Храм Доброй Богини готов поддержать вас…

– …но с условием? – Брут усмехнулся.

– Добрая Богиня должна получить не меньшую долю в Риме, чем Юпитер Капитолийский.

– Мы даром теряем время, святая мать. Власть еще не в наших руках. И к тому же – какую поддержку вы можете обеспечить? Bona Dea не принадлежит к числу олимпийцев, а прихожанки – только женщины.

– Не стоит отвергать ее помощь, – сказала Лукреция. – Да, там только женщины, но у них есть мужья, братья, сыновья… если умело подсказать им, что делать…

– И, вдобавок,Bona Dea – исконно римское божество… Это будет хороший повод для того, чтоб избавиться от чужеземных шпионов в жреческой коллегии. Но радения поставим под контроль консулата. Хорошо, святая мать, я согласен. Идем, Лукреция.

– Ступай вперед, я догоню. Надобно позвать моих служанок. Нехорошо будет, если добродетельная матрона появится на форуме с чужим мужчиной без подобающей свиты.

– Это верно. Но поторопись!

– Вот видишь, матушка, – сказал Лукреция, когда он вышел, разглядывая три грани кинжала, – с любым можно договориться, если проявить должное терпение. Даже с Тупицей. – И в задумчивости добавила. – Даже с этрусками.

И только пламя поглощает пламя,Железо исцеляет нас от ран.Очистимся делами, не словами,От тягот, что навлек на нас тиран.Пусть нас подхватит гнева ураган!Вот так Лукреция и поступилаВрага, а не себя она убила.О римлянин, ты сердцу не давайПотоком жалоб горестных умыться.Склонись пред алтарем, к богам взывай,Чтоб грозным гневом вспыхнули их лица,Чтоб мести помогли они свершиться!Недрогнувшей рукой наш славный РимОт мерзкой грязи мы освободим.Умолкнув, он ударил в грудь рукой,Целуя нож геройского боренья.Всех, кто там был, увлек он за собойПризывом доблестным в одно мгновенье.И вся толпа упала на колени,И снова клятва прозвучала тут,Та самая, что дал впервые Брут.Когда ж и остальные клятву дали,Лукреция с помоста призвала,Чтоб царский род квириты покарали,И вмиг толпа Тарквиниев смела.А доблестную женщину ждалаВ грядущем встреча славная с Порсенной,Чтобы помочь ему владеть Вселенной!Хельм Сакспер,«Торжествующая Лукреция», отпечатано в Лондиниуме Альбионском, в типографии при приходе святых Менефры и Нортии, 1594 г. от воплощения Господа нашего Езуса.

Грань вторая: Лахезис

– Она отказывается это сделать, – сказал Публий Валерий Публикола, выходя из женский покоев. – Говорит, что не знает за собой никакой вины.

Тарквиний Коллатин, представительный мужчина, с характерным для всех Тарквинием правильным лицом с резкими и несколько тяжелыми чертами, пошевелил густыми бровями.

– Ты обязан был убедить ее. Ты же родственник.

– Ну, уж если отец ничего не смог сделать…

Публикола положил на стол возле домашнего жертвенника трехгранный кинжал. Его вручили Лукреции, узнав, что нынешней ночью она подверглась поруганию, муж – Коллатин, двоюродный брат – Публикола, и отец – Спурий Лукреций Триципитин. В случае, если б у Лукреции дрогнула рука, и она не смогла бы правильным образом лишить себя жизни, дело обязан был довершить отец. Таков римский обычай. Но на старика Триципитина надежда оказалась плоха. Он лишь проливал слезы. А Лукреция, вместо того, чтоб убить себя, требовала мести насильнику.

– Вообще-то ты сам виноват, – сказал Публикола. – Нечего было встревать в этот дурацкий спор о том, чья жена красивей, притаскивать Секста в Коллацию и показывать ему жену. Ты же знаешь, какой он кобель.

– Я виноват? Секст, конечно, кобель, но… сучка не захочет, кобель не вскочит. Могла бы при чужом мужчине вести себя так, чтоб он не разохотился. Или выставить у дома охрану.

– Ну и что теперь делать? Даже если мы перебьем всех рабов в доме, чтоб не разболтали, Секст все равно станет хвалиться своим подвигом. Позор ляжет не только на тебя, но и на нас.

Коллатин задумался.

– Конечно, огласки надо избежать любой ценой, однако…. Знаешь, это даже хорошо, что она не захотела заколоться. Это бы косвенным образом подтвердило слова Секста. А так… мало ли чем бахвалятся мужчины во хмелю.

– Но ведь она требует мести.

Щека Коллатина гневно дернулась.

– Месть! Глупая женщина. Первейшая римская добродетель – это верность. Для женщины – верность мужу, для мужчины – верность царю. Она не сумела сохранить верность мужу, и думает, что и я нарушу верность! Неужели римлянин поступится благом Рима из-за воплей слабой женщины? Мы все должны следовать примеру Горация.

– Это не совсем подходящий пример. Сестра Горация как раз сохраняла верность жениху. За что брат ее и заколол.

– Потому что благо Рима было превыше! А сейчас ради блага Рима первейшее, что нам необходимо – захватить Ардею. Гарантами этого выступают Луций Тарквиний и его сыновья. Ссора внутри царской семьи привела бы нас к гражданской войне и оставила бы беззащитными перед лицом противника. Я не могу этого допустить. Нужно замять скандал. Любой ценой, – повторил он.

– Но Лукреция? Как ты собираешься заставить ее молчать?

Коллатин хлопнул в ладоши. Вошедшая рабыня, повинуясь приказу, невысказанному, но явному, принесла вина. Не местного, с виноградников Коллации, а привозного, хиосского. Разлила вино в кубки и боязливо удалилась.

Публикола потянулся к кубку, но Коллатин жестом остановил его. Он снял с шеи мешочек из выделанной кожи, висевший на шнурке. И высыпал содержимое мешочка в вино.

– Прошу тебя, отнеси это Лукреции, и скажи, что ей необходимо выпить доброго вина, чтобы успокоиться. Я не хочу доверять этого рабам. Из твоих рук она примет кубок.

– Но… что ты туда высыпал?

– Средство, которым однажды в добрую минуту поделилась со мной тетушка Туллия. Я никогда не использовал его – все-таки это не по-мужски, да и не по-римски, мы предпочитаем меч или кинжал. Однако в данном случае аконит будет уместнее.

– Ты уверен?

– Конечно. Она уснет и не проснется. Никакого скандала, никакого позора для семьи. И мир в царстве будет сохранен.

Последний довод оказался решающим. Публикола взял кубок и вышел. Коллатин смотрел ему вслед. Он не сказал свойственнику, что высыпал в вино не весь яд, что был в мешочке. Валерий – верный человек, но слишком уж простодушен. Не стоит делиться с ним всеми планами.

Случившееся задело Коллатина сильнее, чем он хотел показать. И он знал, что безусловно отомстит за бесчестие.

Но не сейчас.

И не так, как поступили бы многие иные на его месте.

Все, что он говорил Публиколе, было правдой – или тем, что Коллатин полагал правдой. Царская власть должна быть незыблема, род Тарквиниев должен быть един. А вот кто именно из Тарквиниев будет сидеть на троне – это отдельный разговор.

В необходимости единства рода он сумел убедить тетку Туллию. И старая негодяйка-отцеубийца ему не только поверила и вручила яд, но и объяснила, в каких количествах его надо подсыпать в питье. Мнилось ей – таким образом дорогой племянник Коллатин защитит ее сыновей от врагов.

Что ж, можно сказать и так. Ибо кто худшие враги сыновьям Тарквиния Гордого, чем они сами?

И Рим по-прежнему останется под властью династии Таркиниев.

Публикола вернулся. Он был мрачен.

– Лукреция выпила вино и уснула.

– Вот видишь, все уладилось наилучшим образом. Триципитин слишком стар, он ничего не заподозрит. Хорошо, что я не пригласил нынче Юния Брута. Я встретил его по дороге из лагеря, и он настойчиво навязывался ко мне в гости. Брут – весьма достойный человек… но тупица есть Тупица.

– Все же нехорошо как-то получилось, – с сомнением в голосе произнес Публикола. – По отношению к Лукреции.

– Что ж, мы воздадим ей посмертные почести. Поставим ей роскошную гробницу… даже памятник. И напишем «Univira, domestida, lanam fecit».[2] Разве может быть лучшая эпитафия женщине? Добродетель восторжествует.

После расчистки с трудом прочитывается первоначальная надпись: Male perdat, male exseat, male disperdat. Что можно перевести как «злой (ему?) конец, злая (ему?) смерть, злая (ему?) гибель». Окончание надписи испорчено, и кому она посвящена, не представляется возможным установить. Высказывалась предположение, что это фрагмент заклятия, обращенного к Прозерпине, но это противоречит тому, что мы знаем о римлянах периода Первого царства, избегавших в эпиграфике упоминания о подземных богах. Кому принадлежала гробница, также не установлено.

Ученые записки Капуанского университета, «Памятники периода первых двенадцати царей».

Грань третья: Атропо

– …а если будешь сопротивляться, я тебя прирежу. – Он вытащил из ножен трехгранный кинжал. – А потом подложу тебе в постель мертвого раба. И скажу, что застал тебя за прелюбодеянием, и отстоял честь родича. Так что ты и мертвая будешь опозорена, – с удовольствием договорил Секст Тарквиний.

Лукреция поморщилась.

– Зачем так все усложнять? Ведь сразу же все зададутся вопросом: разве честь родича отстаивают ночью, в чужой спальне, когда муж на войне? Нет, ты и так можешь получить, что хочешь…

Секст надвинулся на нее.

– …но с одним условием.

– Ты забыла, что условия здесь ставлю я.

– Это в Риме. А здесь Коллация. И я в любой миг могу кликнуть всю фамилию, которая забьет тебя насмерть.

– Ну, предположим. Чего ты хочешь?

– Ты получишь меня, если убьешь моего мужа.

На лице Секста выразилась озадаченность. Потом он хлопнул себя по лбу и расхохотался.

– Я вспомнил эту побасенку! Какой-то восточный царь… забыл, как звали… показал жену своему фавориту. А она обиделась, позвала фаворита: раз ты меня видел, выбирай мол, или убьешь моего мужа и женишься на мне, или я прикажу рабам тебя прикончить. Конечно, он выбрал первое. Понятно, с чего это тебе в голову пришло. Да мне-то зачем убивать Коллатина? Я и так буду царем, а он нет.

– Ты в этом уверен? – холодно осведомилась Лукреция.

– На что ты намекаешь?

– Ты до сих пор не понял, что тебя подставили? Это чья была идея – приехать сюда всей компанией, чтобы полюбоваться на меня – твоя или Коллатина?

– Коллатина… а может, Брута. Не помню. Но точно не моя.

– А что ты сделаешь потом, любой бы догадался. Ну, и какой предлог годится для восстания лучше, чем поругание добродетельной матроны?