Тень Феникса

Я, кажется, чувствовал себя в то время полным идиотом, который каким-то случайным образом оказался втянут в политику так называемых консерваторов ордена. И самое смешное, и одновременно грустное в том, что всё это время я толком и не знал, что же я, собственно, делаю, и как, а главное, зачем оказался в некой роли помощника у одного из самых жестоких инквизиторов империи. До последнего момента этот добродушный, и, если не встречаться с ним взглядом, приятный во всех отношениях человек, казался мне воплощением если не гения, то хотя бы мудрости и харизмы. Я не понимал, за что многие люди так боялись его и по большей части не верил досужим сплетням, о чем впоследствии немало жалел. Вскоре консервативные взгляды его, нашедшие путь к воплощению, раскрыли мне наконец глаза на истинное положение вещей и выдернули меня из сладкого забвения, в котором я пребывал до случая в Демберге, и в которое я снова начал погружаться по мере своего выздоровления. Странное течение, по которому мне довелось плыть всё это время, вынесло меня наконец в самое сердце шторма, и выхода из которого, к великому моему несчастию, уже было не найти.

– Ты хочешь вернуть ордену всю полноту власти над человеческими душами?

– Не я. Мы.

Во взгляде, который он бросил на меня, читалась какая-то странная весёлость, будто всё сказанное им только что было не более чем шуткой. Неужели они и вправду замыслили вернуть былые времена, ушедшие в далёкое прошлое после реформ Иоганна шестого? В этот момент я, наверное, в первый и единственный раз пожалел о том, что оказался не на той стороне. Всё-таки Калокир в этом плане был для моего свободолюбивого духа куда ближе. Отступать, однако же, было уже поздно.

Глава 7

Клемнос – шестой по величине город империи, находящийся на восточном побережье Красного моря. Когда-то он был столицей Пятой империи, но был уничтожен до основания, и земля его была засыпана солью. Вместе с ним было утрачено последнее чудо света: башня Феникса, достигавшая в высоту двухсот футов. Технология её возведения, к сожалению, также была утрачена навсегда.

Ливерий Коронат, историк при дворе Октавиана Третьего.

Августин много переживал насчет того, чтобы Иеремий не наделал глупостей и не принялся решать вопрос силой (что меня весьма удивило). К счастью, поступить опрометчиво у него не получилось, поскольку сделали это за него. Когда до Клемноса оставалось два дня пути, и вокруг нас вместо лесистых равнин раскинулись солнечные холмы, покрытые виноградниками и оливковыми рощами, известие о бойне в зале совета настигло нас подобно копейному броску.

Большая часть военных сил ордена оказалась задействована в войне на территории Мельката, и потому Великий маршал вместе со своими сподвижниками и сыном, который должен был играть роль представителя сената, прибыл в Клемнос всего с двумя сотнями личной гвардии. Целый месяц пришлось ожидать сбора всех уполномоченных лиц ордена, которые имели право голоса, и целый месяц в городе шла скрытая борьба между оппозицией и людьми Великого магистра. В конечном счете, не дождавшись только брата Соломона, приора провинции Кантарр и, собственно, Августина, ныне занимавшего должность главного дознавателя, было решено провести первое заседание. Что конкретно произошло, никто впоследствии рассказать не смог, а немногие выжившие, которым удалось бежать из города, совершенно расходились в показаниях, соглашаясь друг с другом лишь в одном: кровь Иеремия и его людей залила весь зал Совета и вытекала из него по ступеням подобно реке. Все до единого окна оказались выбиты, а окружавшие зал колонны крытой галереи также покрыты кровавыми брызгами и остатками плоти.

Августин, при всей его предусмотрительности и некой сверхъестественной чуйке, ехал совершенно не таясь и нимало не заботясь о выставлении дозоров и разъездов, что было, в общем-то, совершенно нормально и логично на родных землях. Само собой, когда мы оказались достаточно близко к древней столице империи, Цикута отправил двоих гонцов с посланиями для Совета и Великого маршала, и не стал доверять бумаги почтовым отправлениям. Но, надо полагать, путь их закончился почти сразу же по прибытии в капитул Клемноса, потому как не было ни одного человека, который мог бы предупредить этих несчастных о поджидающей их угрозе. Нас же спас практически случай: слуга одного из командоров, приближенных Иеремию, оказался человеком весьма преданным своему хозяину: во время резни, перекинувшейся из зала Совета на остальных союзников покойного Великого маршала, остановившихся в городском капитуле и в городе, ему удалось покинуть объятый беспорядками Клемнос. А поскольку ему откуда-то было известно о том, что отряд Цикуты и кортеж приора Соломона еще не достигли старой столицы, им было принято решение предупредить нас о случившемся, а к приору отправить доверенного человека.

Слуга этот по имени Марций, казался человеком совершенно неприглядным, внешность его запомнить было попросту невозможно, ибо всё в нем было до невозможной степени обычным, и не за что было зацепиться даже самому внимательному глазу. Перед Августином он трясся как лист на холодном зимнем ветру, заикался и прятал взгляд, а Цикута, совершенно непроницаемый с виду, готов был стереть в порошок ни в чём не повинного горевестника, и я буквально ощущал исходящие от него эманации ярости.

– Передай людям команду к сбору.

Я даже не сразу осознал, что фраза эта предназначалась именно мне, поскольку сам совершенно неосознанно сжался в комок, опасаясь удара. Взгляд Цикуты встретился с моим, и казавшиеся будто бы покрытыми пылью зрачки его внезапно блеснули каким-то нечеловеческим светом, заставив меня буквально сорваться с места и броситься исполнять приказ. Лишь пробежав несколько десятков шагов и исчезнув из вида инквизитора, я смог немного перевести дух и унять бешеное сердцебиение. Внутри себя я ощущал неприятное до боли возбуждение, а происходящее вокруг казалось чем-то нереальным. Я слышал каждое слово злосчастного Марция, но никак не мог поверить во всё им сказанное. Выбежав во двор стабулы, сам не зная, зачем, я, по счастью, наткнулся на десятника боевых братьев, переговаривающегося с двумя другими воинами из отряда. Как обычно, я не запомнил его имени, и даже не перекинулся с этим человеком и парой слов за всё время пути, впрочем, с боевыми братьями в то время было не принято церемониться.

– Собирай людей, надевайте брони и будьте готовы в любой момент выдвигаться. Приказ преподобного.

Десятник посмотрел на меня с полным безразличием, но вскоре будто бы опомнился и бегом бросился исполнять. Августина боялись как огня и, в принципе, так же быстро побежали бы выполнять его просьбу принести стакан воды. Меня же боялись, скорее «на всякий случай», поскольку по неведомым никому причинам я оказался его приближенным, а значит, что-то такое во мне инквизитору удалось рассмотреть, от чего следует держаться подальше. Моя обособленность и замкнутость, к тому же, способствовали подобному мнению, поскольку никто не знал, чего от меня можно ожидать.

Я сам, исполнив указание Цикуты, почти бегом направился в свою комнату, собрал свои малочисленные пожитки, достал из чехла любовно мною выбранные, подогнанные точно по размеру доспехи, пришедшиеся бы впору конному лучнику, однако несколько видоизмененные и более универсальные, за которые мне пришлось выложить кругленькую сумму. От панциря я решительно отказался, оставив только металлические наручи, наплечники и кольчугу тонкого плетения, главную ценность комплекта. Всё новое и блестящее, купленное не далее как неделю назад во время посещения одного из городков на пути следования. Убедившись, что отряд уже в сборе, а кони осёдланы, я в полнейшей нерешительности направился к комнате, где Цикута вел приватную беседу с Марцием, остановившись у двери и попытавшись привести сбившееся дыхание в порядок. Но тщетно. Внезапно дверь открылась сама, чуть не разбив мне лицо, и в проеме возникла массивная фигура Августина. Чуть поодаль я заметил сгорбленного и какого-то поникшего Марция, судорожно прижимавшего руки к шее.

– Срочно уходим, – коротко бросил в мою сторону инквизитор, и, оттеснив меня в сторону, скорым шагом направился на выход.

Я посмотрел ему вслед, и хотел было уходить, но взгляд мой, скользнувший по болезненной фигуре Марция, неожиданно остановился на его шее, на которой, когда он убрал от себя руки, отчетливо проступали синюшные следы, как от удушения.

– Ты в порядке?

Вместо ответа тот мелко затряс головой и промычал нечто нечленораздельное, и я счел необходимым оставить бедолагу в покое.

Когда я нагнал Августина, тот уже сидел в седле и раздавал приказы построившемуся немногочисленному воинству. Отряду предстояло разделиться на несколько групп, двум из которых, было велено разыскать приора Соломона и доставить того к Цикуте прежде, чем люди магистра до него доберутся. При себе инквизитор решил оставить всего лишь троих, и как можно скорее выдвигаться к ближайшему союзному капитулу на самой границе фемы Альбайед, находящийся в трехстах милях к югу от Клемноса. Проблема была в том, что придется сделать солидный крюк вокруг древней столицы, и добавить к пути еще около шестидесяти миль по фактически враждебной территории.

– Соломон, по всей видимости, должен был прибыть в Клемнос с северо-восточного направления либо по Юстиниановому тракту, либо по старой военной дороге, идущей от Кантарра к южному побережью Темного океана. Каждая из групп двинется одной из этих дорог и, в случае успеха, постарайтесь доставить приора в Альбайед живым и невредимым. Пусть он отправит кого-то из своих доверенных людей в свою вотчину и объявляет всеобщий сбор.

– Пора задействовать влияние твоей семьи, Марк, – подождав, пока группы воинов, отправленных на поиски Соломона, выедут с подворья стабулы, обратился ко мне Августин.

– Отец занят войной с Ахвилеей, если не ошибаюсь. Сомневаюсь, что ему есть какое-то дело до…

В памяти моей внезапно всплыл тот последний разговор с отцом, в ходе которого он явно дал мне понять, что любой ценой готов получить свою долю влияния на орден, пусть даже связав меня прямым обетом с самим Антартесом. С тех пор, как он и Фирмос отправились в Текрон, с оставшимся в Стаферосе Виктором я перебросился едва ли парой слов, правда, перед отъездом всё-таки написал ему письмо, где коротко изложил историю своего нового назначения и цели своей поездки. Пожалуй, если всё правильно обдумать и, что самое главное, исполнить, у нас появится шанс перевернуть исход начавшейся в ордене внутренней войны в нашу пользу.

– Я более чем уверен в его заинтересованности, – не став дожидаться окончания моей фразы, безапелляционно заявил Августин, – поэтому ты немедленно отправишься в Стаферос и будешь исполнять приказы, которые я направлю тебе имперской почтой.

– Но я думал…

– Ты думал начать прорываться вместе со мной к капитулу Альбайеда? Драться со сторонниками Калокира?

Взгляд его в очередной раз пригвоздил меня к месту и я, казалось, даже не находил сил, чтобы вздохнуть. Лошадь под Августином нервно крутилась, чувствуя настроение хозяина, готовая в любой момент сорваться в галоп.

– Мне нужен кто-то, кто будет представлять мои интересы в столице и тот, кто поможет заручиться поддержкой могущественного союзника, а вовсе не очередной солдат, который через пару дней будет лежать в сточной канаве со случайно стрелой в горле. Впрочем, я надеялся, ты и сам это поймешь.

Слова Августина, как и всегда, показались мне смертоноснее меча, поскольку тон, с помощью которого он высказывал даже незначительное своё недовольство или разочарование, был полон такой выразительности и чувств, что даже стена на моём месте почувствовала бы себя неловко.

– Стабулу, впрочем, тебе придется покинуть немедленно, но дальше пути наши разойдутся. Постарайся как можно скорее добраться до Стафероса, и жди моего послания. До тех пор не выходи ни с кем на контакт, в том числе с членами твоей семьи и друзьями, потому как, если соглядатаи Великого магистра найдут тебя, в твоих же интересах будет умереть на том же месте. Можешь, конечно, искать защиты у отца или брата, но так ты раньше времени раскроешь все карты, и сам уже не сможешь действовать тайно, а семье твоей придется вступить в ненужные сейчас тяжбы с официальным представительством капитула.

В ответ я только коротко кивнул, будучи не в состоянии изъять из своего горла хоть один звук. Мне очень хотелось спросить, откуда же у противников Цикуты есть сведения о моём присутствии в отряде, и какие они могут выдвинуть против меня обвинения, но я, в общем-то, и сам догадывался. Пусть и в общих чертах. Наверняка в ордене уже успели оценить ту угрозу, которую я могу представлять, будучи одним из Кемманов, которые, в свою очередь, давно уже жаждут протянуть свои жадные руки к браздам правления святого братства. К тому же, пусть и не вполне осознанно, я оказался на стороне оппозиции законной власти Великого магистра, а это уж совсем явно говорило о подобных планах моей семьи.

В ту же минуту кавалькада всадников покинула подворье оставшейся для нас безымянной стабулы и устремилась по тракту на юг. Через четверть мили начиналась дорога, примыкающая с северо-востока, где отряд разделился надвое. Я уже не мог наблюдать этого, поскольку несся галопом в обратном от них направлении, пытаясь на ходу придумать наиболее эффективный способ избежать встречи с «посланниками» магистра. И лучшей, как мне тогда показалось, идеей было двинуться полями и пролесками, и таким образом добраться до ближайшего городка, где можно будет остановиться на ночь, пополнить запасы, а наутро спокойно двинуться к столице. Наверняка те, кого направили на поиски Цикуты и приора Соломона ничего не знают о том, что я теперь путешествую в одиночку, хотя, впрочем, держатели стабулы, их слуги и рабы могли видеть наше разделение. В то время я еще не знал, что никакой погони в самом деле не было, и все мои преследователи существовали лишь в моём воспаленном воображении.

***

Пожалуй, какое-то провидение или сама судьба привели меня в этот загаженный притон, расположенный на окраине Сэптема, первого городка, попавшегося мне на пути домой. Заведение называлось «Вдохновение Плавта» и, пожалуй, было полной противоположностью этому самому вдохновению, поскольку представляло собой не то лупанарий, не то кабак, не то вовсе притон, в котором, однако, почти не было засилья темных личностей, коих можно обнаружить в подобных же заведениях где-нибудь на городских окраинах Стафероса. Несмотря на достаточно позднее уже время, в потемках которого обычно в такие места стекается всевозможный сброд, люди здесь были одеты весьма сносно и внешность их не носила особых отметин темных делишек или бывшей рабской доли, и даже появление моё не вызвало почти ни одного любопытного взгляда. Разыгравшаяся паранойя, заставившая меня прийти именно сюда в надежде не привлечь чьё-либо внимание, немного поутихла, и я тихо присел за угловой столик, стараясь быть тише воды и ниже воды. В общем-то, я не имел ни малейшего понятия, как должно действовать в таких ситуациях. Августин велел мне втайне достичь Стафероса, но, разумеется, не объяснил, что для этого нужно сделать. Меня пугала возможная погоня, и чувствовал я себя ничуть не лучше, чем беглый преступник, чья бандитская рожа вывешена была на каждом углу, и которого каждый вигил страстно желает поймать. Мне ежесекундно казалось, будто все на меня подозрительно смотрят, и что при разговоре люди странно косятся в мою сторону. Само собой, никому до меня не было никакого дела: я был одет в добротную шерстяную тунику и шерстяной же плащ немаркого цвета, а борода в то время у меня еще не росла и лицо моё оттого выглядело вполне опрятно. И, пожалуй, создавал я образ молодого легионера в увольнении, который отчего-то забрался слишком далеко от расположения своей части, поскольку ближайший легион, насколько я знал, квартировался где-то на юге, ближе к границе с эмирами. Но во время войны на дорогах всегда много народу всевозможных видов и принадлежностей, и потому подозрения касательно моей личности возникали только у одного человека – у меня самого.

Заказав себе вина, немного еды (а ведь я провел в перелесках и полях по пути сюда без пищи около двух дней), и принялся неспешно трапезничать, хотя больше всего на тот момент мне хотелось заглотить принесенный шмат мяса целиком. Дорожная пыль и конский пот, вероятно, создавали крайне неприятное амбре вокруг меня и, казалось, что всё тело нестерпимо зудит и требует скорейшего погружения в теплую ванну. Но я терпел и даже не рассчитывал сегодня ни на какие удобства, сосредоточившись только на мыслях о собственной цели. Я уже собирался было покинуть сие гостеприимное заведение, прикупив у хозяина припасов в дорогу, как взгляд мой будто бы совершенно случайно наткнулся на один из женских силуэтов за большим столом посередине гостевого зала. За ним сидела большая и шумная компания, по большей части состоящая из подвыпивших мужчин, по виду напоминающих чернорабочих своими грубыми туниками коричнево-желтого цвета, среди которых затесалось несколько девиц, по одному виду которых можно было определить род их деятельности.

Корделия. Имя это мелькнуло на мгновение в моей голове, и уже готово было умчаться обратно в небытие, но я отчего-то всеми силами ухватился за него и сосредоточил взгляд свой на этой пирующей публике. Одна из девушек (или женщин?) особенно привлекла моё внимание. Одутловатое лицо ее, безобразно и вызывающе выкрашенное, выделяющееся крупными пятнами румян на щеках, показалось мне до боли знакомым. Корделия. Будто вспышкой света от далекой молнии имя ее вновь пронеслось в моей голове. В тот момент я был абсолютно уверен в том, что это она, та, с которой последний раз мне довелось свидеться всего каких-то два года назад. Во дни молодости моей время это казалось мне подобным необъятному морскому простору, другой берег которого скрывается далеко за горизонтом, но всё же не настолько, чтобы человек мог измениться настолько. Во мне вдруг страшно всё похолодело, и я не знал, что со мной стало происходить. Казалось, мир перевернулся с ног на голову, и образ Корделии, до того момента бережно хранимый в глубинах моей памяти и в самом сердце, внезапно дал трещину. Я хотел убежать и не видеть всего этого: пьяных рук, хватающих ее за грудь, безобразной ее отёчности, нехватки зубов, вульгарного макияжа, засохших пятен на её одежде, заскорузлости кожи и неприятного смеха. Не видеть грязи трактира, чахоточной служанки, разносящей выпивку, жирного и лысого трактирщика с бегающими поросячьими глазками, копоти на стенах и на потолке, запаха грязных тел и прогорклого сала, визгливого смеха, пьяной ругани, вшей в волосах посетителей, забитого взгляда мальчика-раба, жадно грызущего кость, кинутую хозяином на потеху собутыльникам, мышей под столами и клопов в постелях наверху. Все неприглядные черты действительности вокруг меня вдруг обострились до предела, заполнив всю видимую вселенную. А в центре всего этого ужаса была она. Корделия. Но совсем не та милая девушка, еще девочка, чей образ для меня всё это время был практически священным и от воспоминаний о котором на душе моей становилось тепло и одновременно тоскливо. И именно в тот момент, когда я собрался выбежать прочь из этого царства кромешного ужаса, взгляд ее остановился на мне. Она узнала меня, и мне сразу же захотелось исчезнуть, будто бы это я был на её месте.

И когда глаза наши встретились, я готов был уже провалиться сквозь землю. Пропасть и исчезнуть, лишь бы всё это оказалось дурным сном. Кажется, глаза ее вспыхнули мимолетным узнаванием, затем взор ее потупился, и я подумал было, будто она либо не узнала меня, либо заставила себя не узнавать, но через секунду она уже смотрела на меня, и только на меня, так, что всё тело моё обратилось в соляной столп, и ноги отказались передвигаться. Сложно сказать, отчего в тот вечер меня объяли именно такие чувства, от которых хотелось сбежать, и которые хотелось забыть навеки, и долгое еще время после этого я не мог понять их причину. Всё было не так, не так, как виделось мне в моих грёзах. Она ведь умерла, и я видел её могилу. Но сейчас она сидела здесь, в этом трактире, постаревшая и подурневшая, вкусившая нелегкой жизни сполна. Портрет Корделии, который я мог вызвать перед внутренним взором, будто оказался вымаран, и сквозь прежние ее черты лица, свежие и прекрасные, стало проступать чудовище, которое теперь, заметив меня, стало медленно подниматься из-за стола. Я совершенно внезапно для себя оказался с ней лицом к лицу, и в глазах ее, влажных и крупных как у телёнка, даже мог разглядеть собственное отражение. «Ведь ей едва исполнилось восемнадцать! Но это не время с ней сотворило все эти ужасы, а сама жизнь», – подумал я тогда, но оказался не совсем прав.

– Почему? – только и вырвалось у меня.

Нет, передо мной была не она, не Корделия. Кто-то похожий на неё, ужасный двойник. И я купился на этот обман. Совершенно решительно я вдруг направился прочь, туда, где, как я помнил, находился выход из этого ужасного кабака. Но та, что не была Корделией, вдруг схватила меня за руку и попыталась остановить.

– Куда же ты, сладкий? – голос ее, почти такой же нежный как прежде, снял с меня наваждение. Мне даже показалось, что я снова вижу ту самую Корделию, с которой прежде мы гуляли по Гордиановской набережной, любуясь игрой света на волнах закатного Алтума.

И почему-то я позволил этой новой Корделии взять меня за руку и отвести туда, где, по всей видимости, она проводила свои трудовые ночи. Маленькая каморка на чердаке, большую часть которой занимает старый топчан, заложенный сомнительного вида одеялами. Здесь совершенно темно, и единственный источник света – принесенный Корделией огарок свечи, крепко стиснутый в ее побелевших от напряжения пальцах. В таком свете лицо ее кажется еще более чужеродным, подобным какой-то театральной маске: так густо вымазана она косметикой. И две мокрых дорожки чертят лицо ее, еще более придавая ей сходство с какой-то ролью безликого горя.

Запах здесь стоит невозможный: прогорклый пот, отбросы, сырость и человеческие испарения, всё, что поднимается с нижних этажей и всё, что не пропускает крыша. Я, кажется, снова порываюсь уйти, но она держит меня так крепко, как утопающий держит брошенную ему веревку, и о чем-то горячо и сбивчиво мне рассказывает, однако я понимаю едва ли половину.

– Почему, когда всё закончилось, ты не нашла меня, почему не отправилась в Стаферос, а осталась в этом вонючем городишке?

– С тобой всё в порядке? Ты выглядишь неважно…

– Это ты выглядишь неважно!

Ее речь еще не вполне утратила ту плавность, размеренность и правильность, присущую образованной девушке из обеспеченной семьи. Казалось, на какое-то время сквозь скорлупу ее нынешнего облика пытается проклюнуться та, кого я прежде любил. Но это лишь бесплотная тень, созданная пляской пламени.

Меня вдруг одолел страшный жар, от которого в голове поднялся гул, похожий на колокольный отзвук. Я видел перед собой то Корделию, то кого-то, кто будто бы украл её облик, решив измарать его как можно больше.

Что еще могла она дать мне кроме своего тела? Больше уже ничего. Я даже и в мыслях своих не стал укорять ее за избранный ею путь, поскольку был занят лишь тем, чтобы спасти её образ в своей душе. Ни её саму в том её положении, ни её душу, ни её тело. Один лишь образ, навеки застывший в теплых тонах на картине, обрисованной с помощью собственной памяти и фантазии. Бессмертный, как и сотни других образов: людей, городов, событий и времён, ушедших с лица мира, но оставшихся со мной и во мне. Любил ли я ее в самом деле, хоть один миг в моей жизни? Пожалуй, что и нет, поскольку иначе бы позволил этой мальчишеской любви спокойно умереть: Корделия смогла во имя этого чувства не возвращаться ко мне, тем более что даже не случись всей этой трагедии, нам не бывать вместе: слишком уж велика пропасть между нами. Я же не смог ни простить ее, ни понять, ни даже выслушать, поскольку страстно держался за этот уголок моего собственного мира, который, как я считал, должен был остаться нетронутым.

Поэтому я наконец высвободился из ее ставших невыносимыми объятий, и чуть не падая выбежал вон, в зимнюю ночь, напоенную холодным дождем и запахом дыма. Тот образ Корделии, что я любил, вновь засиял яркими приятными красками, а темное нутро трактира вдруг перестало существовать. Забравшись в пустующий сарай за городом, я забылся тяжким сном, в котором пролежал целую ночь и еще один день, к вечеру следующего дня уже не помня о том, что со мной приключилось. Мне стоило обратить на этот приступ больше внимания, и уделить как можно больше времени отдыху, поскольку рана, из которой еще недавно вываливались мои потроха, снова набухла и начала тлеть, подобно вулкану, вызывая во мне всё новые приступы бреда и лихорадки. Но мысли мои, к сожалению, были заняты совсем другими вещами.

***

Дорога до Стафероса запомнилась мне на всю оставшуюся жизнь, поскольку рана моя с каждым днём беспокоила меня всё больше. Вначале это были небольшие боли и рези, возникающие после еды, и вскоре исчезающие сами собой. Я не обращал на них внимания, поскольку постоянно находился на взводе, опасаясь преследования. Впоследствии это беспокойство, вместе с тем, как росла боль, перерастала в приступы горячечного бреда, где я будто бы наяву видел багряные доспехи охотников карательного корпуса, посланных поймать меня и доставить в пыточные подвалы капитула. После первого раза такой случай случился со мной всего в трех днях пути до моей цели: я поел в очередном ничего не значащем постоялом дворе, заполненном торговцами всех мастей и расцветок, их слугами и рабами. Едва я почувствовал резкую боль в животе, мир вокруг меня начал резко съезжать куда-то в сторону пола. Я всё же нашел в себе силы пройти в нанятую ранее комнату, где остались мои вещи, и улечься на кровать, свернувшись калачиком с тем, чтобы полностью предаться той боли, которая тотчас же на меня обрушилась.