Две тысячи журавлей

– … Бились эти воины долго-долго, но были они молоды и сильны, так что ни один не мог одержать верх, – голос отца стал каким-то мечтательным. – Так и дрались самураи, пока оба не попадали без сознания от усталости и ран. Их нашёл кто-то из жителей ближайшей деревни, промышлявшей рыболовством. Отнесли воинов в дома, где семьи были поменьше, раны перевязали. Так они и пробыли там, пока не пришли в себя, не окрепли. А как окрепли, да вышли на улицу, так прошлись по деревне и нос к носу столкнулись друг с другом. Не понравилось им такое соседство. И решили Сусуму да Мамору продолжить свой бой, когда полностью окрепнут. И настал тот день. Они поблагодарили крестьян за заботу, оставили им деньги, что имели. Да немного было у них денег: ронины не богаты. И отошли они далеко-далеко от деревни, вынули свои мечи и опять сражались, долго-долго. Метались быстрее ветра, опускали мечи так сильно, как тигр опускает когтистые лапы…

Почему-то папа обожал рассказывать о самураях. Он знал о них бесчисленное множество историй. Кажется, и об их обычаях ему было известно всё. Наверное, из него вышел бы отличный воин, да только ему не повезло родиться в семье обедневших торговцев. А потом его родители не одобрили выбранную им невесту – маму – и молодым влюблённым пришлось сбежать далеко-далеко. Потому-то у нас и родственников в этой местности не было, только наша маленькая семья.

– …Услышав крики и плач, почуяв запах дыма, остановились воины, прислушались, принюхались. «Это в стороне деревни Чиисайрёо! – взволнованно произнёс Сусуму. – Негоже бросать этих добрых людей в беде, так что давай продолжим наш поединок позже». И считал Мамору точно так же. Вложили ронины мечи в ножны – и понеслись быстрее ветра на помощь. Да только не успели воины никого спасти: к их появлению всех жителей деревни зарезали воины заезжего господина. Да все дома уже подожгли. Отчаяние застлало глаза воинов, глубокое чувство вины захлестнуло их: пока они выясняли, кто сильней и ловчей, их спасители умерли, – голос отца задрожал.

И тихо шмыгнула носом добросердечная Асахикари. Да и мне стало грустно, как представил, каково пришлось смелым воинам смотреть на трупы приютивших их крестьян.

– С яростными криками бросились Мамору и Сусуму на убийц! – голос отца стал жёстче, словно он подобрался, напрягся, как натянутая луковая тетива. – Врезались в их строй, неся смерть и боль! Но было их только двое, а со вздорным господином пришли в это несчастное место сотни две воинов-слуг!

– И ронины погибли? – грустно спросила Аса-тян.

– Или они всех победили? – с надеждой произнёс Такэру, которого, видать, сильно захватила эта история.

Отец молчал слишком долго, уже мама ворчливо потребовала объяснения.

– Они врезались в их ряды, неся смерть и боль! – тихо повторил хозяин дома, каким-то странным, как будто треснувшим голосом. – И три десятка жестоких воинов, погубивших крестьян из-за какой-то нелепости, пали с раскроенными телами. Да только опомнились самураи, ринулись на Сусуму и Мамору… – и голос отца вдруг задрожал. – И было нападавших больше, намного больше и не просто для виду держал их жестокий господин.

– И они погибли? – отчаянно уточнила моя младшая сестрёнка, всхлипнула.

– Не перебивай! – возмутилась вторая сестра.

– Они бы погибли… – сказал рассказчик устало и грустно, так, словно сам был одним из них, и невидимое чудо спасло его самого. – Да только злость крепко завладела сердцем Сусуму: сначала стали красными его глаза, потом на голове у него появились рога, а кожа его побелела как снег – и он превратился в они…

– Так ведь демоны выглядят иначе! – не удержался Такэру. – Они большие, красные или синие и рог у них один. И…

На сей раз ойкнул сам брат. И шипели на него уже три женских голоса.

– И врезался преобразившийся Сусуму в воинов злого господина. Только раз одному из противников удалось дотянуться до него мечом – и распалась причёска самурая-демона, чёрной тучей высыпались из неё его волосы, полезли демону в глаза, да только звериное чутье вело его, направляло его рукой с выросшими когтями. И поплатился за тот удар воин сразу же, головой. А из глаз Сусуму сыпались искры, пламя объяло его катану. Не успел опомниться Мамору, как все убийцы крестьян уже валялись мёртвыми. Одного только трупа не нашли: сбежал тот трусливый господин. Поклонился демон горящей деревне и ушёл. Сказал, что рано или поздно доберётся до того господина – и смерть найденного будет ужасной. Всё-таки, в нём осталось что-то от человека и самурая… – голос отца погрустнел. – А Мамору и поныне помнит о нём и жалеет, что с ним толком не сразился, – голос рассказчика потеплел. – Сусуму был славным воином: он свою душу, своё сердце, жизнь свою променял на демонические силу и обличье, только чтобы отомстить за смерть тех добрых и беззащитных людей! Да… Мамору очень хотел бы ещё раз встретиться с ним.

Надолго воцарилась восхищённая тишина. Нарушил её Такэру:

– Папа, это самая лучшая из всех твоих историй! Ты её так рассказывал, как никогда прежде не рассказывал!

– Просто она меня больше остальных тронула и потрясла, – тихо произнёс отец.

Родители, сёстры и младший брат ещё долго шептались, обсуждая сегодняшнюю историю. Даже мать обижалась, что никогда прежде не слышала её от мужа. А я лежал на спине, разглядывал звёзды и мечтал встретиться с Сусуму и сказать, что восхищён им.

И вот уже в доме все смолкли, начали засыпать, как из-за деревни послышались испуганные вопли. В тусклом свете луны замельтешили тёмные силуэты разбегающихся по домам крестьян. Они спотыкались, натыкались на что-то, ругались, орали и ползли, ползли к своим жилищам, словно хрупкие стены тех могли укрыть их от любой напасти. Видимо, заезжий рассказчик и в самом деле был очень хорош.

Не утерпев, я поднялся, прокрался через деревню, поближе к месту, где собрались люди. Там уже все свечи погасли. И что-то большое, белое осторожно волокло по земле большой мешок с собранным рисом. Чудище пришло послушать кайдан? И сцапало брошенный рис? Но разве чудища рисом питаются?

Отступил назад, зашуршав попавшейся под ноги травой. Большое мохнатое, белое существо ростом с дом остановилось, обернулось ко мне. И взглянули на меня два огромных красных глаза, светящихся в темноте. Они, кстати, осветили и широкую вытянутую морду, длинные острые клыки, обнажённые в усмешке. Я ойкнул, у меня подкосились ноги. Чудище размахнулось завязанным мешком и запустило его в меня. С трудом успел перекатиться в сторону. Когда вскочил, оно уже оказалось около меня, закрыло мне рот пушистой лапой с длинными когтями. И потащило в лес, зажав в подмышке другой лапы. А в зубах тащило мешок с рисом, на закуску.

Долго несло меня неведомое существо. Я уже успел помолиться всем богам, которых знал, да и с семьёй мысленно попрощался. Обнаружил, что в этот миг я даже Такэру люблю. И вырываться пробовал, да уж очень ослаб за голодный день. И с рождения особой силой не отличался. Может, то кара от богов, которых вчера страшно оскорбил, вслух усомнившись в их существовании?

Наконец чудище остановилось, осторожно опустило меня на землю. Поставило рядом мешок. И обернулось барсуком.

– Ты, я так думаю, голоден, дружище? – насмешливо поинтересовался Акутоо. – Я предлагаю тебе поужинать вместе со мной.

Оправившись от потрясения, осторожно спросил:

– А ты надул ещё несколько десятков человек?

– Так ведь они сами согласились мои кайданы послушать, – фыркнул обманщик. – Сами рис принесли.

– А ты под конец обернулся чудищем – и они разбежались. Ты это с самого начала задумал!

– Чудищем быть не обязательно, достаточно просто иметь мозги! – заявил зверь самодовольно.

Ворчу:

– Раз ты такой умный, обернулся бы во что-то большое и сильное, когда в яму попал!

Он смутился:

– Я бы с радостью, да только под ямой талисман закопали, а над ковриками, которыми её изнутри обложили, читал молитву добродетельный буддийский монах. Так что, попав в ловушку, свой дар потерял.

Фыркаю:

– Наверное, ты когда-то облапошил и охотников, и этого почтенного монаха.

– Может, то кара богов, – смиренно произнёс обманщик. – Ты подожди меня здесь, я за посудой сбегаю в нору. В гости приглашать не буду. Я как-то в пору самого расцвета юности пригласил к себе старшего братца в гости, ушёл вместе с ним на охоту, так этот подлец вернулся тайком и все мои припасы на зиму сожрал!

– Ладно, тут тебя подожду.

Лес, тем более в такое время, не самое приятное место, но уж очень мне хотелось кушать. Конечно, было немного неловко есть рис, вытянутый у крестьян обманом, но Акутоо успокоил меня тем, что он эту еду заработал. Истории Злодей очень старательно рассказывал.

Барсук сбегал за мисками, палочками для еды, горшком с водой. Мешок с рисом он с собой носил, хотя ему с ушибленной лапой это было очень неудобно: зверь боялся, что я его добычу заберу и сбегу. Ну да тут не только жадность его сказалась, а грустный опыт.

Акутоо ещё и камень притащил. Плюнул на камень, чиркнул им по земле. Положил в выкопанную ямку – и над камнем вспыхнуло пламя. Сверху барсук деловито поставил горшок с рисом и водой. И уселся, подперев длинную мордочку здоровой лапой, ожидая, когда рис приготовится. Я поинтересовался:

– А кого ты обманул, чтобы доставить этот необыкновенный камень?

– Да никого, как ни странно, не надул! – рассеянно отозвался Акутоо, разглядывая плавающие сверху рисовые зёрна. – Мы с одним милым демоном играли в го. Уговор был, что победитель платит какой-нибудь вещью. А я в го превосходно играю. Я как-то в монастыре жил. Притворялся странствующим монахом. И меня настоятель играть научил. С ним иные монахи играть не хотели, смущались. Мол, не достойное это дело для монахов – играть в шашки. А демон давно уже не играл, видно навыки подрастерял. Может, и не умел вовсе. А ему хотелось хоть с кем-то пообщаться и поиграть. Да, наверное, он и вовсе не умел, но по болтовне соскучился…

– А разве демонам так необходимо разговаривать?

– Этот они какой-то странный. Ему и говорить необходимо. Да с другими демонами у него общих тем не было.

Мы сонно посмотрели на горшок с рисом. Засыпать я боялся. Вдруг усну, а он пожадничает, слопает всё. И утром как проснусь ни мешка с рисом, ни риса, ни барсука уже не будет. Да и звёзды были уж очень хороши, а я их больше уже не увижу.

Акутоо наскучило молча сидеть: и он принялся хвастаться своими «подвигами». Если не обращать внимания на то, что во всех историях самым смелым, умным и сильным оказывался именно он, слушать его было забавно. Барсуки – те ещё хулиганы. Наверное, в проказах и пакостях они уступят только лисам. Но о лисах Акутоо даже не упоминал, наверное, кицунэ его часто обманывали, а признаваться в поражениях плут не хотел.

И рис никогда мне таким вкусным не казался, как приготовленный на волшебном огне. Поначалу я косился на еду с опаской, всё-таки огненный камень принадлежал когда-то настоящему они, но голод – лучший повар. К тому же, редко когда мне удавалось наесться до отвала. Оборотень-обжора затеял готовить ещё один горшок, но я до новой порции не дотерпел: уснул, сжимая пустую тарелку и прислонившись к тёплому чистому мохнатому боку барсука. Всё-таки Акутоо вернулся ко мне, угостил. Значит, не такой он и Злодей, каким прикидывается. И, похоже, у меня наконец-то появился друг…

3-ий Синий

Кто-то легко коснулся моего плеча. Протерев глаза, сел, посмотрел на разбудившее меня существо. Это оказалась узкоглазая женщина странной наружности: несколько рук, на лбу круглая шишка, мочки ушей свисают почти до самых плеч, длинные волосы собраны в высокий пучок на затылке, тело закутано в длинную белую ткань, со складками спадающую до земли. Две обнажённых руки её поддерживали длинные, узкие свитки, одна задумчиво приглаживала толстую длинную прядку чёрных волос, выбившихся из причёски, четвёртая её рука изящно поддерживала лютню, пятая рука – осторожно и грациозно перебирала струны, шестая – зависла над моим плечом, видимо, чтобы растормошить меня, если вздумаю заснуть, а седьмая и восьмая руки грели ладони под солнечными лучами. Кожа незнакомки была непривычно смуглой, а глаза – необыкновенно мудрыми и добрыми, такими ласковыми, что я засмотрелся в них и забыл обо всём на свете.

– Здравствуй, Юуки, – тепло приветствовала меня женщина.

– Здравствуйте… – тут меня наконец-то настигло понимание. – Здравствуйте, богиня Каннон!

– Говорила я нынче ночью с Сироиси-куном: он мне о тебе много-много разного рассказал, – она задумчиво улыбнулась, сыграла на поющих струнах ещё несколько чудных звуков. – Никогда ничего не просил с тех пор, как его душа рассталась с телом, молчал, а нынче пришёл ко мне, плачущий, да сказал: «Помоги, о милосердная богиня Каннон! Я не за себя прошу, за правнучка моего. Уж сколько у меня правнуков ни есть, а такой появился впервые: не чванливый, добрый. А я, говорит, увы, божество простое, не всесильное. Всего-то и мог, что подарить ему один день, дабы он мог на мир посмотреть, какой давно уже разглядеть мечтал. И, увы мне, старому, – и такая мука отразилась в его глазах, – я ему больше подарить не могу. А он и не требовал больше: правнучек мой обрадовался и этой крохе. Да не только порадовался, он ещё и несколько часов этого дня провозился с попавшим в западню обманщиком, так, что полностью мой дар и использовать-то не сумел. И понимал, что более дня чудо то не продлится, а потратил драгоценное время на спасение никчёмной животины. О, если бы мог я ещё что-то подарить правнучку моему милому! О, если бы я только мог!».

Так значит, Сироиси-сан до того меня любит, что дерзнул обратиться к могущественной богине, клянча для меня новое чудо!

Я упал на колени, взмолился:

– О, благая богиня! Не сердись на моего духа-предка, не наказывай его! Мне хватило и одного дня. Он и один был прекрасен, да и хорошего должно быть мало: если бы Сироиси-сан подарил мне хорошее зрение на всю жизнь, я бы рано или поздно охладел к его подарку, перестал радоваться, смотря на мир! Боюсь, мог из жадности потребовать что-нибудь ещё, если не все блага сразу! А так я целый день смотрел на окружающее меня пространство и ликовал. Это был самый сладкий, самый лучший день из всех, которые мне выпадали!

Каннон долго молчала, тихо перебирая струны, и лютня её играла мелодию грустную и трогающую душу. Наконец богиня заговорила:

– Многое из того, что могло бы принадлежать тебе, досталось другим. Только нет у тех той драгоценности, которая есть у тебя. Потому, не имея ничего, ты можешь обрести всё. Не сердись на жизнь, что родился таким, Юуки.

– Не буду. Только вы, пожалуйста, не гневайтесь на Сироиси-сан! Он не хотел вас сердить, просто хотел подарить мне побольше.

Женщина рассмеялась. Смех её звоном сотен металлических колокольчиков рассыпался по равнине и зеркальному озеру около неё.

– Прав был Сироиси-кун. А, впрочем, тебе не обязательно это знать.

В её свободной руке появился лотос: белоснежный, чистый, благоухающий. Смотря на него, трудно было поверить, что этот цветок вылез из мрака, из грязного ила и родился таким прекрасным и сильным, что достиг света и кажется теперь небесным цветком. А потом лотос засверкал столь ослепительно, что я невольно зажмурился, не в силах выносить это сияние.

***

– Нет, вы только посмотрите на этого сопляка! – задребезжал у меня над головой смутно знакомый голос. – Дрыхнет, как ни в чём ни бывало! Если я ещё с час прожду, пока он наконец глаза продерёт, сдохну с голода!

Широко распахнув глаза, увидел склонившегося надо мной барсука.

– Ну, ты проснулся, значит, на тебя никто исподтишка теперь не нападёт, – зверь вмиг повеселел. – Значит, я теперь могу спокойно найти уютное местечко и поесть.

Почему-то первым у меня проснулся желудок, а не голова. Дождавшись, пока недвусмысленный звук, шедший из глубины моего тела, ненадолго стихнет, попросил:

– Дай мне ещё немного риса, пожалуйста! Дома мне сразу и поесть не дадут: наверняка мама всё ещё на меня злится.

– Вот ещё чего! – рассердился оборотень. – Если я буду со всякими делиться, то до зимы не дотяну!

Теперь разозлился и я.

– А кто тебя вытащил из ловушки с магическим талисманом? Благодаря кому ты смог ночью наесться риса?

– Я их надул, слышишь ты? Я! – барсук поднялся на задние лапы, угрожающе навис надо мной. – Иначе бы и рису никакого у меня не было! А ты должен быть мне благодарен, что я тебе такую прорву еды столь милосердно отвалил!

Вскакиваю на ноги, ору:

– Тебя следовало бы назвать Жадиной, а не Злодеем!

– Это не жадность: это рассудительность и бережливость! – прошипел зверь.

– Да у тебя ж ещё целый мешок!

Акутоо поспешно спрятал упомянутый мной предмет за спину. Впрочем, мне короткого взгляда хватило, чтобы понять: мешок по-прежнему был пухлым от наполнявшего его рисового зерна.

Угрюмо отвернулся от скряги. И замер растерянно, не понимая, что же случилось с миром: окружающее меня пространство заметно изменилось. Запоздало понял: круг, в котором я ещё мог худо-бедно видеть, расширился. Ещё на десять-двадцать шагов: с непривычки так сразу и не высчитать. Тогда подошёл к барсуку вплотную – тот поспешно поднял мешок над головой, чтобы мне было не дотянуться – и развернулся к зверю спиной, отступил от него на пять широких шагов. Сзади послышался вопль. Резко развернулся: скряга не удержал рис – и мешок плюхнулся ему на голову, распластав по земле. Теперь из-под мешка торчали только лапы и голова Акутоо. Подбежал к пострадавшему другу, схватился было за мешок, дабы стащить в сторону, помогая барсуку освободиться.

– Убери руку, а то загрызу! – прохрипел полузадавленный оборотень, которому дороже собственной жизни и здоровья оказался большой мешок с едой.

Отступил от него на десять шагов и насмешливо крикнул ему:

– Был бы умным – и обратился бы во что-то большое.

Акутоо помедлил мгновение, потом превратился в большого чёрного медведя, столкнул с себя мешок, поднялся на задние лапы, прижал к себе свою драгоценность:

– Мой рис никому не отдам!

Полюбовался на яростно сверкавшие глаза друга, на белоснежные клыки, открывшиеся в оскале. Отступил ещё на пять шагов. Ничего не изменилось. Отступил ещё настолько же: медведь помутнел. Приблизился на четыре шага. Отступил на три. Приблизился на два. И радостно подсчитал в уме: мне теперь чётко видно окружающее пространство примерно на семнадцать шагов! Значит, милосердная Каннон, тронутая горячей мольбой Сироиси-сана, тоже сделала мне подарок. Только не понятно, насколько часов или дней. А впрочем, не важно!

Я радостно подпрыгнул и заорал во всю глотку.

– Свихнулся от голода, – задумчиво произнёс Акутоо, но спасать меня при помощи еды не торопился.

Может быть, он не такой плохой, каким кажется. Кто знает? Возможно, единственное, с чем барсук не в силах расстаться – это еда. Он лишь немного накормил своего спасителя, но это же может говорить не только о его жадности, а о том, что иногда, в особых случаях, Акутоо способен расстаться с чем-то дорогим ради кого-то. Только не каждому выпадет честь отведать угощение этого оборотня, так что мне полагается гордиться. И вообще, пора бы мне вернуться, а то, родители, брат и сёстры уже волнуются.

Отец очень холодно взглянул на меня, когда я пришёл к родному дому. Мать и вовсе побила. Про насмешки Такэру, которые тот бросал мне исподтишка, пока я покорно стоял у двери, не смея войти внутрь, молчу. Жаль, что моей милой Асахикари досталось из-за меня: младшая из сестёр пыталась накормить меня едой, припрятанной утром.

Мама только к вечеру смилостивилась, наложила мне немного овощей в миску и выставила еду на улицу. Ещё пару ночей я спал вне дома, не смея нарушить запрет моей родительницы. А потом всё наладилось. Не сказать, чтобы дети, прежде донимавшие меня, перестали издеваться надо мной. Нет, они вели себя как раньше, только теперь, с даром доброй богини, я мог разглядеть мучителей прежде, чем они приблизятся ко мне, так что временами успевал спрятаться или сбежать. Да и возможность увидеть большую часть мира, чем ту, которую мог разглядеть прежде, наполнила мою жизнь новыми красками.

О подарке Каннон я умолчал. Во-первых, теперь у меня было преимущество перед неосведомлёнными об этом ребятами, во-вторых, если бы я рассказал, то рано или поздно мой счастливый рассказ перешёл бы в хвастовство. Быть может, тогда бы потерял этот дар, а этого мне не хотелось.

Спустя несколько дней после ссоры с Акутоо – тот до сих пор так и не вернулся – я рано утром брёл по деревне. И увидел избитого барсука, привязанного к старой сливе. Сердце моё испуганно сжалось. Уж как ни злился на жадного оборотня, а гибели ему не желал. Потому бросился к измученному побоями зверю, стал развязывать державшую его верёвку. Прежде, чем распутал последний узел, понял, что барсук не тот: уж слишком большой, старый, но не остановился. Не хорошо дарить надежду, а потом отбирать. Это как поклясться своей честью, а потом унизить себя, запятнать невыполнением обещания.

Полностью развязать пленника не успел: вернулся крестьянин, поймавший его. Барсук сумел сбежать, волоча за собой верёвку, которую я не успел отвязать от его левой задней лапы. Охотник до того разозлился, что бросился на меня, а не вслед за добычей. Если бы на мои крики и брань мужчины не прибежала Аса-тян, если бы сестрёнка не рванулась ко мне, не накрыла своим телом, приняв на себя сильный удар, кто знает, может, меня бы в тот день забили до смерти.

– Беги, Юуки! – отчаянно закричала сестра, что есть силы вцепившись в ногу взрослого и сильного мужчины. – Беги, меня он не тронет!

С трудом оторвал малышку от разъярившегося крестьянина:

– Дурочка, он же тебя до смерти забьёт!

– Нет, он меня не тронет! – Асахикари заплакала. – А тебя убьёт! – вывернулась из моих слабых рук, заслонила меня своим маленьким худеньким тельцем. – Брата убивать не дам! Убейте лучше меня!

Я заплакал, потрясённый её смелостью и любовью ко мне, никчёмному болезненному мальчишке, который ничего кроме бед ей до сих пор не принёс. Даже чудо себе присвоил, а о ней ни Сироиси, ни Каннон не заикнулся. И пусть меня убьют, мерзавца эдакого!

Умоляюще посмотрел на охотника, попросил:

– Если вы мужчина – накажите виноватого. И не смейте прикасаться к моей сестре! А то я вас зарежу!

– Да ты от десятка моих ударов загнёшься! – усмехнулся мужчина.

Закричал:

– Если вы посмеете тронуть мою сестру, то после смерти я стану призраком и буду следовать за вами, пока не сведу вас с ума!

Охотник растерянно посмотрел на меня, потом расхохотался. И ушёл. Мы с Аса-тян ещё долго стояли, прижавшись друг к другу и дрожа.

Потом сестрёнка убежала домой, к матери, а я заковылял в лес, смотреть, добрался ли до него спасённый мной зверь. У толстой криптомерии обнаружил брошенную верёвку, с пятнами подсохшей крови, но самого барсука не нашёл. Толстый бамбук лениво шелестел листьями над моей головой, сопротивляясь солнечному свету. Я долго стоял, вслушиваясь в звуки бамбуковой рощи, но беглец не выдал себя: не то спрятался, не то не перенёс испытаний.

Долго бродил, но так и не нашёл ни живого барсука, ни мёртвого. А потом неожиданно столкнулся с самураем, бесшумно вынырнувшим мне навстречу из полумрака.

4-ый Синий

– Кто ты, мальчик? – спокойно спросил воин, разглядывая меня сверху вниз.

Высокий, сильный, одетый в тусклое темно-синее кимоно из конопляной ткани, с двумя мечами, один из которых оттопыривал край верхней одежды, в хакама до голеней, седовласый, морщинистый, он при этом выглядел крепким, несгибаемым и могущественным. А его неожиданное появление заставило меня вздрогнуть. Опустив глаза, вежливо и чётко ответил ему:

– Я сын своего отца.

– Человек, значит, – мрачно произнёс ронин. – А вид у тебя как у недавнего покойника, обратившегося в призрака.

Неужели, настолько избит и так сильно побледнел?!

Он молчал, и я ничего не говорил. Потом осмелился ненадолго поднять взгляд, но не на его лицо, а на выбритый затылок и бело-серый пук волос.

– Кто это тебя так отделал? – спокойно спросил мужчина.

Робко признался:

– Сосед, – глянул на его лицо, на сошедшиеся белые брови, и торопливо добавил: – Только я это заслужил.

– Чем же?

Потупился, тихо ответил:

– Я отпустил его добычу.

– Людям, значит, пакостить нравится? – строго уточнил самурай.

Мой голос задрожал:

– Просто пожалел зверя. Может, его в ловушку поймали, а потом избили до полусмерти.

– И чего ж тут неправильного? – недоумённо уточнил воин. – Люди с давних времён охотятся на зверей, да и некоторые из них – на нас.