Солнечный удар

На улице атмосфера была, пожалуй, ещё невыносимее. Во дворе жару хоть немного смягчала и умеряла заполнявшая его буйная растительность, поглощавшая большую часть мощного солнечного сияния. В городе же никаких препятствий для жгучего, висевшего в самом центре неба солнца не было. Его палящие, обжигающие лучи падали на землю отвесно, преследуя, подавляя и буквально уничтожая всё живое. Жизнь здесь как будто замерла, практически прекратилась, заглохла. Было тихо, почти не было видно прохожих, лишь изредка проезжали машины. Город будто вымер, или, вернее, его умертвило стоявшее в зените огромное пламенеющее светило, словно задавшееся целью испепелить землю и её истомлённых, измученных, попрятавшихся кто куда обитателей.

Андрей, приостановившись на мгновение у выхода из двора, окинул хмурым взором пустынную, обезлюдевшую улицу, на которой лишь иногда, будто невзначай, показывались одинокие, едва волочившие ноги пешеходы, тут же куда-то пропадавшие, точно проваливавшиеся сквозь землю. Впрочем, он, побыв вне дома считанные минуты, и сам уже не прочь был бы провалиться куда-нибудь, так как с трудом представлял себе, как можно существовать в условиях такой дикой, экстремальной жары. Он опять, как и на пороге подъезда, заколебался, стоит ли ему испытывать свою весьма сомнительную, как он знал, жароустойчивость и подвергать своё драгоценное здоровье вполне реальной угрозе. Не вернуться ли домой, где кондиционер избавит его от этого жуткого, поистине адского зноя и даст ему приятную, расслабляющую прохладу, которой так не хватало сейчас тем, кто, как и он, рискнул выбраться из дому и бродил бог знает зачем по раскалённой, как сковорода, обжигавшей подошвы земле.

Но он вновь сделал над собой усилие и, шумно вдыхая в себя горячий, неподвижный, будто окаменевший, воздух, зашагал вперёд, не очень-то задумываясь о том, куда он идёт, словно пытаясь убежать от преследовавших его по пятам тягучих, выматывающих мыслей. Однако они не спешили оставлять его в покое, они двинулись следом за ним, продолжая тревожить его, досаждать ему, жалить его, точно осы. И образ незнакомки тоже не переставал преследовать его, мельтеша у него перед глазами, расплываясь и почти пропадая, но затем вновь появляясь обновлённым, более ясным, чётким, ещё более притягательным и соблазнительным. Безумие продолжалось. От него оказалось невозможным избавиться, просто убежав из дому.

Хоть чуть-чуть отвлечься от осаждавших и донимавших его дум ему удалось, когда он, кое-как одолев два квартала – совсем небольшое расстояние, показавшееся ему сейчас невероятно длинным, – добрался до центральной площади, той самой, с которой на днях началось приснопамятное шествие выпускников, имевшее для него такие нежданные и неоднозначные последствия. В отличие от окрестных улиц, с которых агрессивно палившее солнце изгнало малейшие проявления жизни, здесь было многолюдно и шумно. Истерзанные жарой люди пытались спастись от неё под широкими плотными навесами, протянутыми вдоль окраин площади, под которыми царила если не прохлада – добиться этого при такой погоде не представлялось возможным, – то хотя бы не такой неистовый, непереносимый зной, который стоял на солнцепёке. В густой тени, застывшей под навесами, возле бесчисленных столиков, уставленных всевозможными, на любой вкус, прохладительными напитками, сидели, а чаще полулежали обессиленные, измождённые, раскрасневшиеся и блестевшие от пота горожане, старавшиеся не делать лишних движений и только едва ворочавшие кругом стеклянными, слегка очумелыми глазами. Их истощённых, иссякших сил хватало лишь на то, чтобы периодически подносить к пересохшим, истомлённым непроходящей жаждой губам холодный напиток и, с наслаждением влив его в себя, в течение нескольких минут ощущать разливавшуюся по перегретым внутренностям неизъяснимо приятную, божественную прохладу. Пришибленные жарой люди чем-то напоминали зверей в зоопарке, которые в летнее пекло утрачивают свою обычную живость, впадают в прострацию и, обездвиженные, вялые, безразличные ко всему, равнодушно и отупело взирают на глазеющую на них публику.

Андрей и сам был близок к состоянию какого-нибудь льва, под влиянием сумасшедшего, прямо-таки африканского зноя утратившего интерес к жизни, повесившего царственную голову и ушедшего в себя. Оглядевшись вокруг, он подумал было присоединиться к отдыхавшей и потягивавшей холодное пиво человеческой массе, но тут же передумал. Это скопление расслабленных, разморенных, потных тел, сваленных и скученных на довольно ограниченном пространстве, вызвало у него лёгкое отвращение, особенно после того, как его чуткий нос уловил не слишком ароматные запахи, доносившиеся из-под навесов вместе с шелестевшим там тихим, усталым говором. Он чуть скривился, провёл языком по сухим, горячим губам и, вновь бросив угрюмый взгляд по сторонам, после короткого раздумья направился к шумевшему поблизости, за плотной завесой густой тенистой зелени, большому фонтану, вокруг которого царило заметное оживление, резко выделявшееся на фоне господствовавшей повсюду безжизненной, давящей анемии.

Приблизившись к фонтану, он впервые с момента выхода из дома вздохнул полной грудью. Это был маленький островок свежести и прохлады среди разлитого кругом тяжёлого знойного марева. Мощные прозрачные струи с шумом взмывали ввысь, дробились там на бесчисленное множество мелких и мельчайших брызг, вспыхивавших в ярком солнечном свете ослепительными, резавшими глаз огоньками, и мягко опадали в образовавшийся внизу небольшой квадратный водоём, замкнутый с четырёх сторон массивными мраморными плитами. Гладкая полированная поверхность которых была забрызгана водой и испещрена неисчислимыми влажными следами тех, кто спасался от изнуряющей жары таким нехитрым способом – купанием в фонтане. Это были дети, в основном мальчишки, галдящей, орущей, визжащей оравой теснившиеся на широком, однако не вмешавшем всех парапете, пребывавшие в непрестанном беспорядочном движении, невольно и вольно пихавшие друг друга, поскальзывавшиеся и падавшие, заводившие склоки, свары и порой чуть ли не драки. Желавших искупаться было чересчур много, а водоём слишком мал для того, чтобы принять всех, в результате чего борьба за место под солнцем, или, точнее, в воде, принимала порой довольно жёсткие формы, и если бы не находившиеся поблизости и зорко следившие за своими разбушевавшимися чадами родители, противостояние не раз и не два грозило перерасти в серьёзный конфликт.

Несмотря на то что стоявшие тут шум, гам, суета и неразбериха действовали Андрею на нервы, он некоторое время оставался возле фонтана. Очень уж приятна была веявшая от него живительная прохлада, неумолчное, весёлое журчание и плеск воды, радужные огоньки брызг, то и дело, точно мимолётные звёзды, мелькавшие в вышине. При виде всего этого его одолевало сильнейшее желание скинуть с себя футболку и шорты и вслед за этой счастливой беззаботной мелюзгой окунуться в мутноватую пенившуюся воду, бурлившую и кипевшую от барахтавшихся в ней нескольких десятков беспокойных смуглых тел, оглашавших округу беспрерывным ликующими, возмущёнными, яростными воплями, хохотом, визгом. Андрей подумал, что и он ещё несколько лет назад мог позволить себе это невинное удовольствие – в летнюю жару поплескаться и порезвиться с приятелями в этом самом фонтане. Но эти блаженные времена прошли. Причём так быстро, что он даже не заметил этого. Как говорится, оглянуться не успел. Детство миновало, промелькнуло, как яркий волшебный сон, и осталось где-то там, далеко позади, в мутной неверной дымке, в которой всё труднее было различить события и лица. Он даже себя самого порой с трудом припоминал, каким он был тогда…

Среди толпившейся у фонтана малышни возникла какая-то нешуточная заваруха, крики стали ещё громче, пронзительнее и истеричнее, несколько особенно разбуянившихся пацанов схватились врукопашную. Предки драчунов немедленно вмешались и оттащили их один от другого до того, как те успели причинить друг другу существенный урон. Этот инцидент внёс ещё большую сумятицу в и без того суматошную здешнюю обстановку и окончательно отвратил Андрея от этого чересчур людного и шумного места. Ещё раз с удовольствием взглянув на стремительно взлетавшие вверх и сверкавшие на солнце прозрачные пенные струи, он тем не менее двинулся дальше в поисках более тихого и укромного местечка.

И обнаружил такое неподалёку, за углом соседнего дома, у входа в продовольственный магазин, не привлекавший в этот день большого числа покупателей. Значительная их часть задерживалась у находившегося рядом пивного ларька и располагалась за расставленными вокруг столиками. Так же решил поступить и Андрей, ощутивший к этому времени сильную жажду. Он подошёл к стойке и спросил большую кружку пива.

И тут ему пришлось пережить серьёзное унижение. Торговавшая пивом и другими напитками крупная краснорожая тётка с двойным подбородком, бесцветными глазами навыкате и аляповато накрашенными толстыми губами смерила его сухим подозрительным взглядом и спросила вдруг, сколько ему лет. Он, никак не ожидавший такого вопроса, покраснел до корней волос и, вместо того чтобы вести себя спокойно и непринуждённо, смутился и пробормотал что-то нечленораздельное. Торговка нагло усмехнулась и объявила, что алкогольные напитки, в том числе и пиво, несовершеннолетним продавать запрещено. Опомнившийся Андрей попытался было протестовать и доказывать, что ему уже есть восемнадцать и он имеет полное право пить не только пиво, но и кое-что покрепче. Но торговка не желала его слушать, а стоявшие следом за ним в очереди томившиеся жаждой люди и не подумали поддержать его, а, напротив, недовольно заворчали и зашикали на него. Раздосадованный и разозлённый Андрей едва не вспылил и не послал и тётку, и её клиентов ко всем чертям, а может, и куда подальше. Однако вовремя сдержался, поняв, что силы слишком неравны и ему не устоять против сплочённой и явно недоброжелательно настроенной к нему очереди. А потому он лишь мрачно зыркнул на уставившиеся на него красные потные физиономии, буркнул что-то себе под нос и сквозь зубы попросил квасу. Пить хотелось слишком сильно, и он не в силах был отказать себе в кружке чего-нибудь холодного и освежающего. Не пива, так хоть кваса на худой конец.

Усевшись за крайний столик и с наслаждением потягивая свежайший ледяной квас, он, не желая видеть крайне неприятных ему после случившегося посетителей пивной, принялся смотреть на улицу, на проезжавшие мимо автомобили и влачившихся по раскалённому тротуару вялых, как сонные мухи, прохожих. Зрелище было малопривлекательное, и он, чтобы взгляд отдохнул хоть на чём-то, перевёл его на высившиеся вдоль проезжей части высокие тополя, обильно ронявшие нежный невесомый пух, подобно снежинкам носившийся в воздухе и, достигнув земли, образовывавший обширные продолговатые скопления, разлетавшиеся при малейшем дуновении ветерка. Правда, сейчас пух лежал совершенно спокойно, ничем не волнуемый, так как воздух был абсолютно недвижен и неколебим, он будто застыл в мертвенном знойном оцепенении, придавив своей тяжестью и природу, и людей, и, казалось, даже неодушевлённые предметы.

Всё ещё переживая про себя происшедшую с ним только что неприятность, Андрей невольно опять взглянул на её виновницу – дебелую, пышущую здоровьем мордатую тётку, умело орудовавшую за своей стойкой посудой и беспрерывно отпускавшую пиво очередным клиентам, вереница которых не умалялась и не иссякала и, очевидно, долго ещё не должна была иссякнуть. Некоторое время он не сводил с неё угрюмого, почти ненавидящего взора, стискивая зубы и глухо бормоча сквозь них что-то угрожающее; судя по его мрачному виду, можно было предположить, что он задумал что-то зловещее. И в этот момент он и впрямь был недалёк от этого, по крайней мере в мыслях. Эта бойкая лупоглазая толстуха, как ему казалось, унизила его. Причём публично, на глазах у нескольких десятков человек. Которые полностью поддержали её и ещё мгновение – и готовы были бы, как это водится в таких случаях, поучаствовать в его травле. К счастью, он обуздал охвативший его гнев, не поддался на провокацию, повёл себя в высшей степени достойно и благоразумно и – в чём он уже успел убедить себя – с честью вышел из этой пренеприятной ситуации, которая, поведи он себя по-другому, могла бы закончиться для него куда менее благоприятно.

Но при всём при том, несмотря на это обычное для него самодовольство и любование собой, не покидавшее его ни при каких, даже самых тяжёлых и рискованных обстоятельствах, тайная мысль маленьким невидимым червячком шевелилась в нём, ощутимо задевая его гипертрофированное, необычайно чувствительное самолюбие. Неужели эта мерзкая торговка права и он действительно так юно и несолидно выглядит, что его можно принять за несовершеннолетнего? За пацана! Если это в самом деле так, то это, чёрт возьми, неприятно. Это бьёт по самому его больному месту. По самоуважению, чувству собственного достоинства, глубоко укоренившемуся в нём представлению о своей важности, значимости, исключительности. Представлению, которое очень трудно, а вернее, невозможно было поколебать.

И вот достаточно было одного-единственного дурацкого заявления первой попавшейся тётки, которую он знать не знает и знать не желает, чтобы нанести по этому представлению мощнейший, почти сокрушительный удар. Чтобы лишить его самообладания, душевного равновесия и хорошего настроения. Которое, впрочем, как он тут же признал, и до этого было не ахти какое превосходное. Да и с душевным равновесием в последние дни не всё было так просто. Всё, буквально всё в его жизни пошло кувырком, вверх тормашками, вкривь и вкось, после того как он увидел её! Увидел – и оцепенел. Увидел – и не смог забыть. Увидел – и поселил её в своей памяти, своём воображении, своём сердце, из которого – он чувствовал, он знал это – её уже нельзя было изгнать никакими силами. Да и не нужно было. Он уже не мог представить себе своей жизни без неё, она была необходима ему, как воздух, ему казалось порой, что он задыхается без неё. Во что бы то ни стало нужно было отыскать её, познакомиться с ней, быть с ней рядом, смотреть в её глаза, слышать её голос. Потому что в противном случае он даже боялся предположить, чем бы это для него закончилось…

Из этих несколько восторженных, разгорячённых, как и всё вокруг, раздумий его вывел женский голос, уже давно раздававшийся у него над ухом и настойчиво вторгавшийся в его размышления, нарушая их и без того не слишком плавное течение. Голос быстрый, резковатый, с хрипотцой, сыпавший слова как горох, порой не договаривая их до конца и то и дело прерываясь шумными вздохами, ругательствами и сухим, дробным хохотком.

Андрей с явным неудовольствием повернул голову в сторону говорившей и увидел зрелую парочку, очевидно, мужа и жену, сидевших за соседним столиком. Причём муж – аморфный, видимо поддатый, клевавший носом мужичок невидной, невыразительной внешности, с худым, изрезанным преждевременными морщинами лицом и безразличным, немного осовелым взглядом, устремлённым как будто в никуда, – не произносил ни слова и, потягивая пиво, лишь автоматически кивал, слушая – или делая вид, что слушая – свою живую, болтавшую без умолку половину. А та – полная противоположность мужу, вся энергия, напор, неуёмность – активно жестикулировала, раскачивала из стороны в сторону своё плечистое, крепко сбитое туловище, от чего под ней жалобно поскрипывал хрупкий стул на тонких ножках, трясла головой с коротко стриженными, окрашенными в желтовато-соломенный цвет волосами и, вглядываясь в безучастные водянистые глаза партнёра, втолковывала ему что-то, что, по всей видимости, не представляло для него никакого интереса. Однако это нисколько не смущало разговорчивую даму, вероятно уже привыкшую к равнодушию своего благоверного, и она с прежним пылом продолжала свои бесконечные, несколько сбивчивые разглагольствования, по-видимому получая удовлетворение от самого процесса говорения.

– Ф-фу, ну и пекло! – не в первый уже раз воскликнула она, делая протяжный выдох и обмахивая широкой ладонью красное и от жары, и, очевидно, от выпивки, поблёскивавшее от пота лицо. – Невыносимо! Это ж сдохнуть запросто можно. Когда уже дождь пойдёт? Я слышала уже о нескольких сердечных приступах из-за этой жары… Да чего там далеко ходить, вон Светка мне вчера звонила… ну эта, кума моего шурина Вовки, малого она ихнего, Матюшу, весной крестила…

Муж, по непроницаемому, бесстрастному лицу которого можно было заключить, что ему нет никакого дела до Светки, Вовки и тем паче новокрещёного Матюши, и, возможно, он даже понятия не имеет, кто это такие, по привычке мотнул головой и, не издав ни звука, припал губами к своей кружке, которую не выпускал из рук. А жена, вполне довольствуясь этим его, несколько рассеянным вниманием, сделав короткую паузу, затараторила в прежнем темпе:

– Так вот, Светкина тётка… хотя нет, вроде бабка… но может и тётка, точно не скажу… Ну ладно, не в этом суть. В общем, у тётки этой или бабки, ей уже за шестьдесят и с сердцем проблемы, так прихватило его на днях, что «скорая» еле откачала. Ещё б немного, и всё, кранты. На поминках теперь сидели бы, а не в пивнухе… Ну сейчас, как я слышала, вроде оклемалась чуток, отпустило.

Муж, по-прежнему совершенно безучастно выслушав сообщение о какой-то неведомой ему тётке или бабке, вновь машинально тряхнул головой и с гораздо большим интересом заглянул в свою заветную кружку. Но тут его ждало сильное разочарование: она была пуста. На недвижном, ничего не выражавшем лице выпивохи впервые за то время, что он был в поле зрения Андрея, появилось что-то похожее на эмоцию. Глубокие морщины на его лбу, казалось, ещё больше углубились, глаза заволоклись искренней печалью, губы капризно надулись, как у ребёнка, которого лишили любимой сладости. Он тяжко вздохнул и, подперев щёку ладонью, пригорюнился.

Супруга же, как и положено жене даже не заметив разыгравшейся на её глазах маленькой драмы, продолжала свой бесконечный монолог, основным, хотя и невольным, слушателем которого оказался не тот, кому он адресовался, а сидевший по соседству Андрей, от нечего делать внимавший речистой бабёнке.

– И леса горят от этой жарищи, – сообщила она, энергично взмахнув сжатым кулаком, будто грозя кому-то. – Я читала в новостях: въезд в лес запрещён. Типа тушат там как могут, чуть ли не с вертолётов. Но пока что толку мало: потушат в одном месте, загорается в другом. Уже, говорят, к самому городу огонь подступает в некоторых местах… – И, точно ищейка, вскинув голову и несколько раз потянув носом воздух, она чуть скривилась. – Да вот, понюхай сам: дымом пахнет! Нет, ты принюхайся, принюхайся: реально пахнет!

Однако мужа, не на шутку расстроенного отсутствием выпивки, похоже, совершенно не волновали лесные пожары и опасность, вполне возможно, угрожавшая городу. Он, вопреки настойчивым призывам жены, и не подумал нюхать воздух, а чуть отвернулся и с удручённым и обиженным видом обратил взор куда-то в сторону.

Супруга между тем, видимо быстро забыв о пожарах, сделала вдруг круглые глаза, будто вспомнив нечто крайне любопытное, и зачастила с ещё большим жаром:

– А вот что ещё я в новостях прочитала! Вот только что, сегодня утром. Три девчонки у нас на речке утонули. Сразу трое, прикинь! И как это они умудрились, не совсем понятно… И это далеко не единственный случай, уже больше десятка людей утопло с начала лета. Ну и особенно как эта проклятая жара началась, будь она неладна. Народ же ежедневно на пляж валом валит, из воды не вылазит. А какая речка у нас, сам знаешь. Каждый год в ней пачками тонут. Но этим летом, думаю, будет рекорд!

Что думал об этом её безмолвный собеседник и думал ли вообще, было неизвестно, так как он, оставшись без любимого напитка и, видимо, не представляя, что ему теперь делать, смежил багровые дрябловатые веки, повесил синеватый, похожий на сливу нос, прочерченный тонкими красными прожилками, и, по-видимому, задремал.

Однако и такое, уже совершенно очевидное невнимание со стороны напарника нисколько не обескуражило его неугомонную подругу, как ни в чём не бывало продолжавшую своё бурное словоизвержение:

– Жаль всё-таки девчонок! Совсем ведь молоденькие были, всем по семнадцать лет, только что школу закончили. Наверно, планы какие-то были, поступать куда-нибудь собирались. Ведь вся жизнь впереди… И вдруг на тебе! Представляю, родителям горе какое. Я б с ума сошла, если б с нашим Данькой такое случилось… Тьфу, тьфу, типун мне, дуре, на язык! – плюнула она несколько раз через левое плечо и застучала костяшками пальцев по столу, который, правда, был не деревянным, а пластиковым. – Взболтнёшь же иной раз… Но девок всё равно жалко. Пропали ни за что. И жизни не повидали… Коли б они ещё на городском пляже купались, так наверняка спасли бы их. А они, вишь, за город выбрались, на Белый берег, кажись. А там такая глухомань, кричи хоть во всё горло – никто не услышит и не спасёт. И тел их до сих пор не нашли, который день ищут… А вот что ещё я слышала, совсем забыла тебе сказать…

О чём ещё поведала словоохотливая посетительница пивной, Андрей уже не узнал. Устав от её частой монотонной болтовни, предела которой не предвиделось, и допив к этому времени свой квас, он поднялся и, бросив последний косой взгляд на невольно привлёкшую его внимание парочку, удалился.

V

Выпитый холодный квас немного освежил Андрея, и он шёл, по крайней мере поначалу, довольно бодро, не без интереса и с лёгкой усмешкой поглядывая по сторонам, на измотанных чудовищной жарой, едва передвигавшихся и чуть дышавших людей, делавших всё возможное и невозможное, чтобы укрыться от немилосердно палившего солнца. Что было не так-то просто, так как земля и особенно асфальт раскалились настолько, что, казалось, не было уже ни уголка, ни закоулка, ни задворка, куда бы не проник неумолимый и беспощадный зной, где можно было бы глотнуть свежего воздуха и обрести желанную прохладу. Над улицами, тротуарами, площадями застыло густое вязкое марево, которое язык не поворачивался назвать воздухом, пронизанное сверкающими лучами и объявшее поверхность земли плотным горячим пологом, в котором маялись и задыхались измученные, слегка ошалевшие люди.

Но, пройдя чуть дальше, Андрей вскоре заметил, что вокруг вновь стало тихо и пустынно. Шум и многолюдство как-то незаметно остались позади, там, где были тенистые навесы, прохладительные напитки и облепленный детворой фонтан. В той же части огромной площади, куда забрёл задумавшийся и мало что замечавший Андрей, царили тишина, покой и, разумеется, как и повсюду, беспредельная, неимоверная жара. Которая была здесь, пожалуй, ещё свирепее и злее, чем там, откуда он пришёл. Потому что тут не было ни деревьев, ни уютных пивных, ни журчащей, взмывающей ввысь воды – ничего, что могло бы хоть чуть-чуть ослабить зной или дать укрытие от него. Пустое, голое пространство, лишь слегка оживлённое обширными, геометрически правильными газонами с пожухлой раньше времени, местами пожелтевшей, будто выгоревшей травой, обнесёнными аккуратно подстриженными рядами кустарника, тоже заметно поблёкшего и приувядшего. Вдоль газонов тут и там стояли лавочки, естественно, пустые, так как вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову расположиться прямо под пылающим солнцем и вскорости изжариться, как котлета на сковородке.

Куда ни кинь взор – безлюдье, безмолвие, неподвижность. Как будто пустыня в самом центре города, где обычно было оживлённо, людно, шумно. Но взбесившееся светило точно задалось целью изничтожить жизнь на земле, и на том небольшом её участке, куда забрёл Андрей, ему, похоже, это удалось. Здесь жизни действительно не было, она была тут попросту невозможна, как на какой-нибудь злосчастной планете, чересчур близко расположенной к своей звезде и опаляемой её убийственным огненным дыханием. Думая о том, что это ему напоминает, Андрей припомнил парилку, в которую попал как-то раз ещё в детстве и, едва не задохнувшись там, больше не производил таких опытов над своим организмом. Но вот пришлось поневоле вновь оказаться в своего рода парилке, из которой, правда, нельзя было выйти, чтобы вздохнуть всей грудью и наполнить спёртые лёгкие свежим воздухом.

Однако и оставаться тут, на этом жутком солнцепёке, тоже не имело никакого смысла, помимо того, что это было явно небезопасно для здоровья. У Андрея уже слегка рябило в глазах, учащённо билось сердце, чувствовалась слабость. «Как бы солнечный удар не получить, чего доброго», – подумал он, ощупывая голову и озабоченно покачивая ею. Ему казалось, что мозг в его черепной коробке закипает. И от мыслей, изводивших его все минувшие дни, и от этой неистовой, безумной жары, равной которой он не мог припомнить. Бросив взгляд кругом, на безлюдные, залитые огнистым, слепящим сиянием окрестности, он скорчил хмурую, страдальческую мину и, мотнув головой, собрался было убраться подобру-поздорову с раскалённой, исходившей жаром площади.

Но вдруг остановился и устремил пристальный взор вдаль, на крайнюю лавочку, примостившуюся в самом конце длинной аллеи, разделявшей два просторных газона, раскинувшихся по правую руку от Андрея. На ней сидел человек, на которого он прежде не обратил внимания. Сидел совершенно неподвижно, склонившись над книгой и, очевидно, полностью погрузившись в чтение, словно не замечая окружающего пекла и опалявших его жгучих солнечных лучей.