Римская сага. Битва под Каррами

Лаций отошёл к Тхао и рассказал ей, как прошёл бой скорпионов. Та улыбнулась и сказала:

– Вот видишь, маленький иногда бывать сильнее большого, если уметь ждать.

– Не только ждать, – с горячностью подхватил Лаций, – тут видно, что он – опытный боец. Не первый раз дерётся.

– Но ты же его слабым не называть?

– Хм-м, – задумался Лаций. – Смотря, что называть слабостью. Он слабее, потому что меньше. Но сильнее, потому что опытнее и мудрее. Наверное, опыт – важнее. Значит, ты права, маленький скорпион был сильнее.

Она улыбнулась ему очаровательной улыбкой, и они продолжили путь в сторону небольших глиняных домиков. Тхао шла чуть впереди, слегка покачивая бёдрами и двигаясь так мягко, как будто плыла над землёй. Вскоре впереди показался ряд старых ветхих строений, похожих на лесные палатки, которые римляне обычно строили в лесу из хвороста и веток. Лаций и Тхао с трудом протиснулись в одно из таких жилищ, посреди которого сидела старая женщина неопределённого возраста. Ей могло быть шестьдесят, или восемьдесят, или даже сто лет, но понять это по количеству морщин или подслеповатому взгляду было невозможно. Лишь высохшая кожа на руках, сквозь которую выпирали чёрные нитки вен, говорила о её преклонном возрасте. Из-за большого количества намотанных на тело разноцветных тряпок старуха была похожа на большой неподвижный кувшин, из которого, как палки, торчали две полуголых руки и испещрённая морщинами голова в тёмной накидке. В растянутых мочках ушей болтались огромные серьги, а на руках до самых локтей висели многочисленные браслеты.

– Здравствуй, Маркилия, – поздоровалась Тхао. Женщина медленно повернула голову в её сторону, потом перевела взгляд на Лация и указала рукой напротив себя. Они сели. Всё это происходило в полной тишине. Тхао не шевелилась. Лаций улыбнулся и украдкой осмотрел убогое жилище. Если бы не яркое солнце снаружи, он не смог бы различить в сумраке этой маленькой постройки даже кончики своих пальцев. Старая гадалка пожевала беззубым ртом и стала монотонно и нудно бормотать какие-то бессвязные слова: «Бу-ба-бу-ба-бу-ба-бу». Лацию это не мешало. Он закончил осмотр мешков под крышей, которые, скорее всего, были набиты травами и цветами, потом перевёл взгляд на чёрный котёл в углу и полу потухший костёр. От него, огибая котёл, к потолку тянулась струйка дыма, тоненькая, как нитка овечьей шерсти, и это показалось ему забавным. Он улыбнулся и провёл рукой над котлом. Дым не рассеялся, а просто прервался, как будто его аккуратно вырезали в этом месте острым ножом. В ноздри ударил сладкий запах. Старуха подбросила в кипящую воду немного пыли из мешочка. Её ритмичный голос, тем временем, продолжал бубнить те же самые непонятные слова, как глухой бубен на соседней улице. Она отщипывала от лежащих рядом пучков сухие травинки и не спеша бросала их в дымящиеся угли. В дурмане тлеющих трав Лаций вдруг заметил, что все предметы стали плавно двигаться по кругу. Это было удивительно, но страха не вызывало. Ему стало спокойно. Тело расслабилось. Губы сами расплылись в глупой улыбке. Завораживающий голос гадалки проник вглубь головы, и её размеренное «Бу-ба-бу-ба» раздавалось уже там, внутри него… Однако теперь она говорила вполне понятно! До конца своих дней Лаций так и не мог понять, как это произошло – он действительно понимал всё, что она говорила. Потом Тхао сказала, что это был язык египтян. Однако эта тайна так и осталась для него неразгаданной.

– Солнце будет жарким, – старая Маркилия перестала раскачиваться и уставилась немигающим взглядом ему в глаза. Лаций замер, с трудом понимая, что слышит её слова, но ничего не видит. Гадалка наклонилась вперёд, её серьги и браслеты тихо звякнули и стихли. Она повторила: – Солнце будет очень жарким! Оно будет расти и расти, пока не заполнит всё небо. И тогда больше не будет силы, равной ему! И ничто не сравнится с ним! Каждый луч будет стрелой, каждая песчинка – огненным шаром. Они будут жечь тебя, как огонь. Этот день будет последним для тебя. Слепой поводырь протянет тебе свой посох. Ты пойдёшь за ним прямо в бездну. Вы рухнете туда с высокого утёса. Все остальные дни ты проведёшь в другом мире – чёрном и чужом. Ты забудешь себя. Пустыня станет морем. Ты должен будешь переправиться через него сам. В холодный, очень холодный мир. Там люди замерзают от лёгкого дуновения ветра и потом стоят на земле, как статуи в храме. Там будут ворота в тёмный мир. Ты сможешь… Если найдёшь другую силу… – старуха на минуту замолкла. Лаций пошевелил языком. Он был, как деревянный.

– Какую силу? – всё-таки выдавил он из себя. – Сильнее Марса и Юпитера?..

– Да, сильнее. Я вижу женщину. Но не вижу её лица. Она привела тебя сюда. Она дала тебе медальон. Три круга огня, воды и земли защищают тебя. В них – сила и власть. Медальон хранит тайну золота. Много золота. И крови. Всё золото полито кровью. Но его не найти. Золото охраняет медальон и злой дух. За твоей спиной я вижу что-то огромное и чёрное. Это – глаза. Да, большие чёрные глаза. В них страшная сила. И она постоянно сопровождает тебя. Это – глаза женщины. Очень сильной. Она не отпускает тебя. Ей подвластны прошлое и будущее. Она охраняет тебя. Даже от твоих богов. Её любовь сильнее. У тебя на груди её часть. Я слышу, как она шепчет своё имя, но не слышу… Ла… ла… ла-ра-та… ла-ри-та… ла-ра-ни-та, – бормотала гадалка.

– Ларнита, – одними губами прошептал Лаций.

– Ларнита, да! – вздрогнула старуха. Она откинулась назад и покачала головой. – Она сейчас здесь. Рядом. Я чувствую её. Ты – настоящий воин. Не ищи золото… ищи сражение, – Маркилия ещё долго что-то бормотала о судьбе и врагах, но её слова уже не доходили до его сознания и рассыпались на пустые и бессмысленные звуки. Глупо улыбаясь, Лаций, не думая, повторял их, как ребёнок. Он не помнил, как вернулся в дом купца. Там его сразу же уложили на широкую лавку, где он проспал до самого рассвета. Утром, когда к дому подъехали ликторы и сообщили, что надо срочно приехать в лагерь, он с трудом встал с глиняной кровати, и долго не мог прийти в себя.

В лагере Гай Кассий недовольно пробурчал, что безделье развращает даже таких воинов, как Лаций Корнелий, но он ничего ему не ответил, потому что чувствовал себя очень слабым. До самого вечера Лаций пил только холодную воду, не в силах смотреть на что-нибудь другое. После полудня на военном совете Марк Красс сказал, что они выступают на юг. Чуть позже Квестор Гай Кассий и легат Гай Октавий рассказали Лацию, что старика воодушевили слухи о казне царя Парфии и его несметных сокровищах в других городах, но Лаций их почти не слушал. Он понимал, что разлука неизбежна и теперь у него остаётся совсем мало времени, чтобы попрощаться с Тхао.

ГЛАВА ТАНЕЦ КРАСАВИЦЫ

Когда он вошёл в комнату, Тхао сидела на полу и смотрела перед собой невидящим взглядом. По стене уныло полз чёрный жук. В комнате было тихо и веяло грустью. Лаций проводил насекомое взглядом и сел рядом с Тхао.

– Кто такая Ларнита? – без приветствия спросила она.

– Ларнита? – переспросил он. – Где ты слышала это имя? – Лаций не был готов к такому вопросу. Настроение испортилось ещё больше.

– У Маркилии, – пристально глядя ему в глаза, прошептала Тхао. – Ты не помнишь? Это быть твоя женщина в Риме?

– Нет, нет, что ты! Не в Риме! Это было давно. И далеко отсюда. Она умерла, – Лаций вздохнул и положил ей руку на голову. – Не думай об этом. Её сожгли на костре, – он замолчал на мгновение, но тут снова вспомнил о гадалке. – Подожди, а что ещё сказала эта… как её? Маркилия? Ничего не помню. После её трав в голове как туман.

Тхао задумчиво посмотрела на него и, копируя голос старой прорицательницы, произнесла:

– Твоя женщина будет охранять тебя всегда и везде. Кто она? Расскажи мне.

– Её нет. Зачем?.. Это было давно. Не надо. Мне бы не хотелось сейчас вспоминать об этом.

– Она была красивая? – Тхао положила голову ему на колени. Лаций сидел, бессильно опустив руки вдоль туловища, и чувствовал, что снова начинает вспоминать Ларниту, её лицо, руки, голос и танцы.

– Я не помню её. Только так, чуть-чуть. Она очень красиво танцевала, – пробормотал он. Услышав это, Тхао встрепенулась, вскинула вверх длинные ресницы, прикрывавшие полные бездонной любви глаза, и, приложив руки к груди, горячо заговорила:

– Я тоже умею танцевать. Хочешь, я буду танцевать? Я ещё никогда не танцевала для тебя. Смотри, смотри, как я буду танцевать сейчас, – с этими словами она подскочила и метнулась в угол. Там из кучи вещей она достала маленький круглый бубен со звенящими монетами. Повернувшись к Лацию и разведя руки в стороны, Тхао стала переступать с ноги на ногу, двигаясь в такт лёгкому звону этого неприхотливого инструмента. Лаций смотрел на неё и невольно сравнивал с Ларнитой, чей образ стал теперь чётче прорисовываться сквозь пелену давно забытых дней.

Тхао танцевала плавно и мелодично: её движения поначалу казались одинаковыми и похожими друг на друга. Два шага в одну сторону и вращение кистями, затем то же самое – в другую. Гибкие тёмные руки извивались, как змеи, переплетаясь то в локтях, то в кистях, обвивая плечи, бёдра, колени и снова вытягиваясь в ровную линию. Это был бесконечный танец кошачьей гибкости и женского изящества, доведённый почти до совершенства. Тхао танцевала, не сходя с места. Ей достаточно было небольшой площадки в два-три шага. Извиваясь стройным, гибким телом, она искренне радовалась своей красоте и молодости. У неё была очень узкая талия, поэтому бёдра выглядели широкими и округлыми. Лацию казалось, что в танце они двигаются отдельно от рук и головы. Ровные ноги не носили отпечатка тяжёлых работ, и на них не было видно ни мышц, ни вен, как будто Венера, как скульптор, благодарно провела по ним рукой, создав само совершенство. Они напоминали два тонких кувшина для масла, которые венчали высокие упругие ягодицы. Тхао была молода и красива. Её разгорячённое тело покрылось капельками пота, и от него исходил нежный аромат персикового масла, который Лаций очень любил.

– Хватит, хватит, – тихо произнёс он и махнул рукой. Она нравилась ему, но в груди не было того огня, страсти и ревности, которые вызывала Эмилия. Хотя та никогда не танцевала. – Ты – очень красивая. Садись! – Лаций похлопал рукой возле себя, но египтянка и не думала останавливаться. Она увеличила темп и стала танцевать с поворотами и вращениями. Её глаза расширились и блестели, как два драгоценных камня. Тонкий нос с небольшой горбинкой вздрагивал при каждом вдохе, ноздри хищно раздувались, а губы улыбались завораживающей улыбкой, обнажая белоснежные зубы.

Ларнита была совсем другой. Он даже перестал дышать, вспомнив её танец. Как будто это было не с ним, а с кем-то другим, и теперь этот второй человек наблюдал за его прошлым со стороны. Дикая и необузданная, она говорила с людьми резко и отрывисто, даже немного надменно, потому что всегда была уверена в своей правоте и так же вела себя с теми, кого любила. Её тонкие, крепкие руки обладали невероятной силой, а тело напоминало молодой побег кипариса: ровные, мускулистые ноги, без плавных переходов у коленей, высокие бёдра, как у юноши, почти незаметная талия и острая, небольшая грудь с двумя маленькими гранатовыми зёрнышками посередине. Из украшений Ларнита носила только браслет и круглый чёрный медальон, который достался ей от матери. Других украшений у неё не было. На севере лето было коротким, поэтому и одежда на ней всегда была грубая и тёплая. Как у всех. Женщины там носили платья из козьей шерсти и шапки. Да, она умела танцевать. Однажды ему удалось увидеть её на плясках во время праздника весны и урожая. Это был незабываемый танец! Ларните были подвластны все движения. Она сама была движение. Лаций был уверен, что Ларнита легко смогла бы повторить всё, что делала Тхао. На том празднике она двигалась резко и отрывисто, слушая равномерный звук барабанов, отбивающих ровный ритм с постепенно увеличивающейся скоростью. Замирая в какие-то ей одной известные мгновения, она усиливала этими паузами впечатление от своей летящей над поляной фигуры. Неподпоясанное платье скрывало очертания её тела, превращая Ларниту то в птицу, то в ветер, и она грозовой тучей носилась от одной группы пританцовывавших по кругу женщин к другой, с постоянно мечущимися между небом и землёй руками. Особенно поражали движения её кистей – неожиданно резкие и хищные, как острые когти на крыльях парящих рук. От этих танцев веяло древними обычаями и глубокой стариной, и хотя все движения поражали своей необычностью, всё же они были для него чужими.

Однажды Ларнита танцевала при свете луны. Одна. Только для него. Это было на берегу реки. Правда, тогда это был совсем другой танец. Она сбросила с себя толстую накидку и бегала под серебряным светом луны обнажённой, посвящая красоту своего тела могучим силам ночной природы. Ночь Ларнита любила больше, чем день, потому что все спали и не мешали ей. В ту ночь Лаций не мог оторвать от неё глаз. Она околдовала его. Её танец был полон силы и женского первородного могущества. Стройные, мускулистые ноги вытягивались в длинных прыжках, напоминая хищных животных, которые во время погони за жертвой вытягиваются во всю длину своего тела, и это выглядит так напряжённо и мощно, так красиво и грациозно, что от них просто невозможно оторвать взгляд. В танце Ларниты он видел то тигра, то прыгающего через ручей оленя, то летящего вниз со сложенными крыльями сокола, спешащего не упустить замеченную внизу добычу.

И ещё от Ларниты всегда пахло свежими полевыми цветами, старой шерстью и душистыми травами, которыми был забит дом её матери. Когда она подошла тогда к нему после танца, то была такая же мокрая, как и Тхао сейчас. Но взгляд Ларниты никогда не страдал болью неразделённой любви. Он всегда пылал страстью. Он покорял и доставался только равному. Да, спустя столько лет, Лаций был вынужден признаться себе, что Ларнита была сильнее его. Она любила его больше, чем он её. Она была сильнее в чём-то неведомом, чего он не понимал, но принимал и хотел понять. Однако, к сожалению, не успел… Страсть дикарки завораживала его и уносила прочь, поднимая над землёй на тысячи миль, а потом неожиданно бросала вниз, как с высокой горы, чтобы погрузить в пучины неземного блаженства и счастья. Её любовь заставляла его возвращаться к ней вновь и вновь. И он ничего не мог с собой поделать. Это было сильное, животное чувство, сжимавшее его сердце крепкой хваткой страсти, лишавшее разума и воли от одного только взгляда или вздоха. Они любили друг друга, как дикие звери. И теперь он понимал, что такая любовь не могла продолжаться вечно.

Лаций вздохнул и закрыл глаза. Тхао с благодарностью прижалась к его руке и что-то тихо прошептала. Её природная ласка отвлекла его от неприятных воспоминаний, и через некоторое время в памяти остался лишь едва заметный след грусти. Он посмотрел в глубокие чёрные глаза Тхао и провалился в них, как в пропасть, не думая о прошлом и будущем, стараясь забыть обо всём и раствориться только в настоящем. Тхао была красивая и страстная девушка, но Лаций понимал, что скорее жалеет её, чем любит. Она тоже чувствовала это, и отчаяние мучило её ещё сильнее. Чтобы не думать об этом, Тхао старалась затушить свою боль обильными любовными ласками.

В небольшом окне виднелся кусочек неба. Оно тоже было чёрным, как и вся комната. Лёгкая дымка висела в воздухе ещё с вечера, и с наступлением ночи она полностью скрыла на небе все звёзды. Было уже далеко за полночь. Юная красавица тихо спала у него на груди, прижавшись щекой к круглому чёрному амулету, а Лаций гладил её по голове и смотрел в небо. Он думал о том, что где-то там, вдалеке, за ними сейчас наблюдает Ларнита.

ГЛАВА ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ С ТХАО

В тот день они почти не разговаривали. Тхао плохо себя чувствовала и говорила, что могла бы остаться с ним, если бы он взял её с собой в поход. Она знала, что в лагере римлян многие богатые всадники и даже легаты держали рабынь. Но Лаций только качал головой и вздыхал. Он не мог этого сделать. И, понимая это, она всё равно просилась.

Купец Талакуб, которому Лаций продал Тхао, обещал не тревожить её несколько дней, чтобы дать выздороветь. Тхао жалась к Лацию, как тень, и всё время плакала. Он молчал и просто гладил её по голове. И это ещё сильнее отдаляло его от несчастной рабыни. Если мысль об Эмилии заставляла сердце Лация бешено биться, то о расставании с Тхао он думал с тихой грустью, замечая, что в душе уже давно попрощался с ней и теперь его мысли всё чаще и чаще возвращаются к предстоящему походу. В конце она протянула ему мешочек с травяными шариками. На немой вопрос и удивлённо поднятые брови Тхао тихо ответила:

– Это хорошо. Это от жары и солнца. Это трава большой реки. Запивай водой. Это, чтобы ты не терять глаза и мысли, когда жара. Жаль, я тебя больше не увидеть, – слёзы снова потекли по её красивым щекам. Как приятно было слышать тихий шёпот её пухлых губ! Лаций чувствовал, что нужен этой юной красавице, но не мог ответить ей взаимностью.

– Привязанность к женщине может превратить меня самого в женщину, – попытался отшутиться он, с трудом улыбнувшись.

– Ты всегда быть воином там, куда идти. Ты был воином раньше. И ещё… ты не любишь меня. Но ты будь осторожен в пустыне. Там плохо. Я знаю пустыню. Я живу в пустыне. Пустыня тебя может забрать навсегда, – в её глазах была какая-то странная решимость, но Лаций считал, что это – следствие болезни.

– Да, ты тоже пустыня. И ты уже забрала меня, – ещё раз улыбнулся он, стараясь сделать ей приятно.

– Неправда! Ты – римлянин. Ты хочешь победы и славы. Но пустыня хочет только убивать людей. Ты не умеешь ходить в пустыне. Ходи возле воды, ходи возле реки, спи у воды. Вы, римляне, большие, в теле – много воды. Можете быстро умереть без воды. Не ходи далеко в пустыню. Прошу тебя!

Она говорила ещё много разных вещей, которые потом не раз всплывали в его памяти, поражая своей правдивостью, но в тот момент думать об этом не хотелось. Воистину, Цицерон был прав, когда обвинял одного ловкого купца в мошенничестве, говоря, что маленькая царапина на подбородке, оставленная неумелым брадобреем, волнует того больше, чем гибель тысяч людей. Эти слова Лаций услышал на Форуме, где знаменитый оратор выступал против хитрого Тацита, скупившего плодородные земли бедняков за бесценок, распустив перед этим слух, что скоро их заберёт Сенат. В тот момент, когда Цицерон произносил свою речь, Лация больше волновала заноза в пальце, чем эти обвинения. Однако он успел услышать слова Цицерона и понять их смысл. Совпадение мыслей купца о царапине и его – о занозе произвело на Лация такое сильное впечатление, что он запомнил это на всю жизнь. Теперь его тоже больше волновал предстоящий переход на юг, чем любовь несчастной рабыни. И в этом тоже заключалась жестокая правда жизни.

Он достал из-под широкого нагрудного панциря большую пряжку для ремня и сунул ей в руку. Она была сделана из золота в виде сердца. Её подарил ему сын Красса после посещения одного из храмов в Иудее.

– Возьми, пусть напоминает обо мне. Если будет трудно, продай и не жалей! Половину хватит, чтобы купить тебе свободу, – он хотел ещё сказать, что обязательно вернётся, что просто у него пока нет времени, что боги будут благосклонны к нему, но не стал этого делать. Что-то подсказывало Лацию, что эти слова прозвучат грубо и неискренне. Впереди было полное опасностей будущее, а оно всегда манило его больше, чем самое приятное настоящее.

– Зачем? Без тебя мне свобода не нужна. Мне нужен ты… – прошептала она. – Здесь – слова…

– Это – моё имя. Видишь, Лаций Корнелий Сципион…

– О, нет! Тогда я спрячу её в этом столе. Там её никто не найдёт, – она показала на стоявший в углу дорогой стол из сандалового дерева. Несколько штук заказали себе Цицерон и Катон, но помимо красоты дерева и резных ножек, они ценились тем, что под крышкой имели второе дно, куда можно было прятать папирусы или что-нибудь важное. Стол для Катона уже отправили, а для Цицерона – не успели. Теперь тот должен был ждать возвращения Красса из похода на юг и потом уже отправиться в Рим. Скорей всего, вместе с новыми трофеями и богатствами.

– Ладно, ладно, – усмехнулся Лаций. – Только смотри, чтобы она не уехала вместе со столом! – он прижал её голову к груди и нежно погладил. Пора было уходить. Больше он ничего не мог сказать, а придумывать ненужные слова не хотелось.

ГЛАВА НОВОЕ РЕШЕНИЕ МАРКА КРАССА

Наступившая в Азии жара была непривычна для римлян, особенно ранней весной, хотя многие воины были здесь ещё с Помпеем. Отсутствие дисциплины привело к скоплению отходов и появлению вокруг лагеря большого количества диких грызунов. Воду привозили, но она часто была тухлой. Её пили и лошади, и люди. Первыми стали болеть нищие и гетеры в соседнем «храме Приапа». За неделю умерли более двадцати человек. Остальные в панике разбежались, и там остались только самые бедные фокусники и попрошайки.

Марк Красс собрал легатов на совет и сразу начал с этой проблемы. Он был очень опытный человек и повидал немало трудностей. Поэтому болезни в армии пугали его больше, чем наступление врага, потому что сражаться с ними было намного тяжелей.

– Всё, надо покончить с этой клоакой разврата! – резко произнёс он. – У легата Антония уже есть больные. У кого ещё?

– У меня в легионе, – сказал Гай Октавий. – То же самое. У всех – желудки. Утром было пятнадцать человек.

– Я уже отправил посыльного в Зевгму. Они подготовят продукты к нашему приходу. Выступаем завтра. Всех больных оставить здесь, у коменданта города! С оружием и запасами разберёмся в Зевгме. Лаций Корнелий проведёт разведку до Евфрата. Оттуда пойдём на юг, к столице Парфии. Вдоль реки.

– Всё-таки на юг? – скептически спросил Гай Кассий. На его худом лице застыло выражение досады и раздражения.

– Да, на юг. Столица парфян, если ты не знаешь, находится там. Или у тебя есть другой план?

– Благодарю тебя, консул, что ты спрашиваешь меня, – постарался вежливо ответить Кассий. – В этой ситуации, наверное, надо понять, зачем мы идём в Парфию и, особенно, в её столицу. Нам важна цель.

– До меня дошли слухи, что парфяне жестоко нарушают мир и спокойствие народов, которые им подчиняются. Всю неделю ко мне приходят послания об убийствах в Осроене и Вавилонии. Но они также убивают людей и в самой Парфии, не давая даже своему народу свободно жить. Этим они нарушают условия договора с Римом.

– Прости, консул, но Осроена не римская провинция, а Вавилония принадлежит Парфии. Это парфянская территория, – возразил Кассий. – Парфяне ведь не нападают на Рим из-за того, что Цезарь захватил в Испании город Валенсию, а ты на Сицилии разбил восстание рабов?

– Рим не нарушает этим мирное соглашение с Парфией, а Парфия нарушает! – раскрасневшись, громко произнёс Красс. Никто не понял, в чём был смысл этой фразы, но он не дал прервать его и с горячностью продолжил: – Здесь я, как консул, имею право решать от имени народа Рима, какие законы нарушают эти варвары, а не ты, Гай Кассий! Ко мне обратились жители нескольких пограничных городов. Они просят о помощи. И мы не можем отказать им. Тебе понятно?

Гай Кассий пожал плечами.

– Прости, консул, но нельзя ли провести осмотр оружия и снаряжения сейчас, до выхода в Зевгму? – осторожно вмешался Лаций.

– Ну и зачем? Какая разница, где это делать? – недовольно повернулся к нему Красс. – Ты хочешь остаться здесь ещё на месяц и потратить из казны Кассия миллион сестерциев на новые мечи для твоих легионеров?

– Казна принадлежит армии, а не мне, – назидательно заметил квестор. Красс дёрнулся, чтобы ответить на эту дерзость, но Лаций не дал ему этого сделать.

– Консул, я считаю, что в портовом городе у нас больше возможностей восстановить недостающее снаряжение, чем в Зевгме, – сказал он. – Там живут одни купцы и мало ремесленников. Здесь же, у побережья, растёт больше деревьев, нам легче будет сделать новые повозки и остальное оборудование для лагеря.

Совет затянулся надолго, потому что даже легаты не понимали, зачем так спешить в Зевгму. Многие вопросы повторялись, и Кассий, отведя Лация в сторону, прошептал:

– Кажется, у нас начинаются проблемы. Старик совсем сошёл с ума. Сначала не хотел уходить из Сирии и Иудеи, а теперь хочет объявить войну! Мне кажется, что его обманули. Кто-то сказал, что в столице парфян едят из золотой посуды, потому что у них нет глины и дерева. И ещё эта казна царя! Думаю, ему сказали что-то ещё, и теперь мысли о золоте сводят его с ума.

– Надо поговорить с Публием. Может, он что-то знает. Но ведь нельзя так просто объявлять войну. Нельзя! – громким шёпотом произнёс Лаций. Они подошли к сыну Марка Красса. Но тот сам был очень удивлён решением отца и ничего не мог ответить на их вопросы. У его галльских всадников не хватало мешков для воды и накидок для лошадей, поэтому он тоже хотел остаться в Антиохии ещё на неделю. Но консул даже слушать не хотел.