Римская сага. В парфянском плену

– Отец… – отчаянно произнесла Заира и на вдохе замолчала. Потом с болью выдохнула и сказала: – Я не знаю, как я буду… как вести себя с сатрапом. Он старше меня. И я вообще не знаю, что делать. Это так страшно! – её лицо вдруг вспыхнуло ярким румянцем, и Заира спрятала его в ладонях.

– Ну, ну, ну, успокойся, – он по-отечески снисходительно погладил её по голове и улыбнулся. Страхи дочери были понятны. Этот детский стыд всегда выдаёт молодых девственниц, которые ещё вчера играли с другими девочками в детские игры, а сегодня уже должны были стать женщинами. – Твоя мать тоже боялась меня, – в его голосе прозвучала глубокая грусть. – Но ты видишь, какую красавицу она родила! И ты помнишь, как она любила тебя и наш дом.

– Да, отец. Но она никогда не рассказывала мне, что делать… в первую ночь, – Заира подняла на него полные отчаяния и мольбы глаза, но Абгар отвёл взгляд в сторону.

– Она не успела. Ты была маленькая. Хантра расскажет. Позже, – пробурчал он. – Поправится и расскажет. Когда станет лучше. Завтра мы уезжаем. Сурена едет к сатрапу в Экбатану. Мы – с ним. Сейчас самый удобный момент для встречи с Ородом, – он хотел ещё что-то добавить, но дочь округлила глаза и сделала такое лицо, что Абгар вопросительно поднял брови и остановился. – Ты что? – её поведение снова насторожило его.

– Уже завтра? – с отчаянием прошептала она.

– Да, завтра, – кивнул он и встал.

– Мы поедем одни? – с какой-то непонятной надеждой в голосе спросила Заира.

– Нет, не одни. Ты, я и она, – Абгар кивнул в сторону Хантры́. – Все наши воины поедут. Возьмём ещё десятка три верблюдов.

– А разве ты не будешь продавать своих пленных? – прозвучал странный вопрос.

– Продавать? – Абгар внимательно посмотрел на неё. – Зачем? Все наши пленные сегодня уже отправились в Эдессу. Лучше будем держать их там. Я надеюсь, что римляне захотят их обменять и дадут за них больше золота, чем местные купцы.

– Да, ты прав, – тихо согласилась Заира. – А что будет с остальными пленными?

– Не знаю. Наверное, Пакор продаст на рынке. Завтра. Или отправит на другой берег строить новый дворец в Ктесифоне. А почему ты это спрашиваешь? – насторожился он.

– Просто так. Значит, царевич Пакор не поедет с нами? – попыталась отвлечь отца Заира.

– Нет.

– Тебе, что, он нравится? – с подозрением спросил Абгар.

– Нет, ты что! – замахала руками дочка, и в её словах было столько искренности, что он успокоился. – Мне больше нравится Сурена, – добавила она и покраснела.

– О Сурене забудь! – прошипел Абгар, приблизившись к ней, чтобы его не слышали Хантра и знахарка. – И никому об этом не говори! – в его глазах промелькнули злость и решительность.

– Ты, что, отец? – испугалась Заира. – Конечно, забуду. Он не нравится мне как мужчина. Просто всегда много шутит и у него такие весёлые пиры! Вот и всё, – обиженно добавила она.

– Всё равно, забудь о нём. И не не произноси его имя! Поняла? – сузив глаза, повторил он.

– Да, – Заира испуганно опустила взгляд, вдруг осознав, что отец говорит это не просто так.

– Всё, сиди и жди, когда тётка придёт в себя. Потом поговори с ней, – с этими словами Абгар вышел из комнаты, оставив её одну со своими мыслями и страхами. Заира ничего не сказала отцу об истинных причинах своего волнения. Единственным человеком, с которым она могла поделиться, была Хантра. Но Заира хорошо усвоила урок обмана, который та преподала ей в пустыне, и теперь обдумывала, как узнать у тётушки всё, не говоря в ответ ничего.

– Ой, какая горькая твоя вода, – кривилась в это время старуха, допивая последние глотки отвара, сделанного знахаркой.

– Пей, пей, лучше будет, – улыбалась та.

– Слушай, у тебя есть какая-нибудь трава для сна? – тяжело дыша, спросила её Хантра.

– Для сна? – удивилась толстуха. – Конечно, есть. А тебе зачем? Не можешь заснуть?

– Не могу, – призналась та и схватилась руками за голову. На её лице отразилась боль. – Всю ночь мучилась. Завтра уезжаем. Ехать далеко. Не хочу лежать с открытыми глазами. Хочу поспать.

– А-а! – многозначительно подняла брови служанка купца. Она уже смаковала новость, которую первой расскажет своим подругам об отъезде Абгара, и в то же время прикидывала в уме, что можно было предложить его сестре. – Знаешь, тут тебе надо совсем другое. Чтобы целый день спала. Но для тебя это даже лучше, – назидательно добавила она. – Есть у меня! Сейчас принесу. Это протёртые цветы. Нард8 там, хурум9 и сикэ10. Пыль одна. Почти незаметная. Поэтому будь осторожна! Не вдыхай её. Только две щепотки добавь в воду и выпей. И завяжи в несколько платков. Или лучше в мешочек кожаный положи. А то надышишься и посреди базара заснёшь! – рассмеялась она, и широкие складки на животе и подбородке словоохотливой знахарки затряслись в такт её веселому смеху.

Дождавшись мешочка с травой, Хантра поблагодарила служанку и отпустила её к себе. Проводив до двери взглядом толстую фигуру, она повернулась к Заире и махнула рукой:

– Иди сюда! Отец просил объяснить тебе, что делать в первую ночь с сатрапом. Слушай, вдруг что со мной случится! Сначала тебя помоют и наденут белое покрывало. Это долго будет. Терпи. Потом придёт главный евнух и приведёт двух рабынь. Вы пойдёте в большую спальню. Всё время смотри себе под ноги. По сторонам не смотри. Не вздумай! – Хантра остановилась, чтобы отдышаться, и потом продолжила тонким, скрипучим голосом: – В спальне будешь стоять и ждать сатрапа. Рабыни натрут тебя розовым маслом. Дадут чашу с вином. Туда надо долить воды. Только немного. Пусть вино будет крепче. Это лучше, чем слабое. Когда зайдёт, дашь ему. Глаза не поднимай. Ну это тебе ещё объяснят там, во дворце. После этого вы пойдёте к кровати. Будешь делать всё, что он скажет. Скажет танцевать, значит, танцуй. Скажет ложиться, значит, ложись. Поняла? И слушай только его!

– А если он молчать будет? – поинтересовалась Заира.

– Как это? – удивилась старуха. – Сатрап не может молчать. Это же первая ночь! Ляжешь на спину и поднимешь колени повыше. Так легче будет.

– Точно? А если он заснёт или что-нибудь ещё… Или не придёт. Может такое быть? – с любопытством продолжала расспрашивать она.

– Нет, нет, нет! Это же первая ночь! – внезапно она остановилась, и наморщив лоб, пожевала губами. Затем покачала головой и уже совсем другим голосом добавила: – Хотя может и заснуть… да, да, ты права, такое бывает. Точно было такое у одного… Хм-м… Но если он заснёт… О-о! Это – беда… Тогда сделай так: обними его ноги своими ногами. Засунь руки между ног ему, внизу живота, и зажми так крепко, как будто доишь кобылицу. Он должен проснуться. Запомни, утром все должны видеть твою кровь на шёлковой ткани и его семя – тоже. Да, такое бывает, что мужчина не может донести его до твоего тела, но след должен остаться! – было видно, что Хантра устала. Она делала перерывы всё чаще и тяжело дышала.

– Хорошо, тётя, – задумчиво протянула Заира. – Я всё поняла. Сделаю, как ты сказала.

– Лучше делай так, как скажет сатрап. И улыбайся. В постели не отворачивай от него лицо. Поняла?

– Да.

– Так, теперь дальше слушай! Завтра утром, когда поедем, я лягу поспать немного. Дорога длинная. Вот, смотри, знахарка принесла траву для сна. Разведёшь утром полщепотки в воде и дашь мне выпить. Только не больше, слышишь? А то помру. Поняла? – она выжидающе посмотрела на Заиру. Девушка кивнула головой, не спуская глаз с мешочка в руках старой служанки. – Делай всё медленно. Не спеши. Нос завяжи платком, когда будешь насыпать. Мелкая очень. Не вдыхай! Поняла? Потом положи её в два мешочка и завяжи в платок. Найди кожаный и спрячь туда. Так надёжней будет, – она отдала ей узелок и, откинувшись головой на подушки, тяжело задышала. Заира молчала и задумчиво смотрела на лёгкий комочек ткани, который лежал у неё на ладони. И в голове у неё рождались мысли, далёкие от того, что попросила её сделать тётушка Хантра.

Глава Рим узнаёт о разгроме армии Красса

За то время, пока воины Сурены гнали пятнадцать тысяч пленных в столицу Парфии, в римской провинции Сирия произошли большие изменения. Квестор Гай Кассий сумел добраться до Зевгмы, где собрал оставшихся легионеров. Их набралось чуть более четырёх тысяч. Эгнатий Аврелий Тит, сбежавший со своими всадниками с поля боя, был объявлен предателем. Для жителей этой провинции тоже наступили тяжёлые времена. Кассий назначил себя временным наместником и стал собирать налоги. Помимо этого он объявил принудительный набор в армию. Теперь уже откупиться от этой повинности никто не мог. В результате предпринятых мер, у него появились два легиона пехоты и полторы тысячи всадников – всего около десяти с половиной тысяч человек.

Но перед этим он отправил в Рим посланника с известием о поражении Марка Красса и полном разгроме армии. Для этой цели был выбран центурион Марк Октавий, который чудом выжил в первый день под Каррами, потом оказался одним из двадцати легионеров Варгонта, которых отпустил живыми парфянский визирь Сурена, и, наконец, именно ему удалось в последний момент вырваться из кольца парфянской конницы благодаря приказу Лация.

Гай Кассий долго беседовал с ним перед отплытием и предупреждал, что разгневанные сенаторы могут принять любое решение. Причём, даже в отношении его самого. Но центурион был готов ко всему. Он считал, что в поражении есть часть его вины, и не снимал с себя ответственности за то, что остался жив. Он оказался настоящим римлянином, и Кассий со спокойной душой отправил его в Рим. Этот человек не стал бы врать и выгораживать себя, стараясь избежать наказания. Большего нельзя было и желать.

В Риме тем временем шла внутренняя борьба между двумя партиями. Семь месяцев безвластия, когда город оставался практически без управления, закончились предложением Сената выбрать Гнея Помпея диктатором для восстановления порядка. Но Помпей испугался, что у народа ещё сильны воспоминания об ужасных временах единовластного правления Суллы. Он отказался от диктаторства и вместо этого ввёл в город свои войска, чтобы обеспечить выборы новых консулов и других городских магистратов. Так консулами стали небезызвестный Марк Валерий Мессала Руф, отец Эмилии Цецилии, и Гней Доми́́тий Кальвин.

Жизнь в Риме начала постепенно налаживаться, но через полтора месяца после выборов из Азии вернулся со страшным известием центурион Марк Октавий. Новость о поражении римской армии мгновенно разлетелась по городу, и многие содрогнулись, вспомнив проклятие Атея Капитолина перед выходом войска Марка Красса из Рима.

Заседание Сената началось ранним утром. На Форуме к этому времени собралась почти половина населения города, ожидая, когда гонцы с Капитолийского холма передадут последние новости из здания, где в этот момент расспрашивали живого свидетеля страшных событий.

– Центурион Марк Октавий, ты был с триумвиром Марком Лицинием Крассом во время битвы с парфянами? – дрожащим от волнения голосом спросил консул Мессала Руф, открывая слушания Сената.

– Да, – коротко ответил легионер. Его лицо было открытым и мужественным, он старался отвечать спокойно и твёрдо, но при этом никак не мог поднять взгляд и всё время смотрел в пол.

– Расскажи нам и народу Рима, что произошло в этой далёкой провинции, потому что мы уже и так переполнены слухами, один страшнее другого.

Центурион провёл ладонью по лбу, как бы стараясь избавиться от нахлынувших воспоминаний, потом вздохнул и, помня наставления Гая Кассия, начал свой рассказ с того момента, когда Красс приказал двигаться к Каррам.

Когда он дошёл до предсказаний жрецов и гадания на печени, один из сенаторов наклонился к своему соседу и, не поворачивая головы, тихо прошептал:

– Помнишь, Клавдия Пульхера11 на флоте? У Карфагена? Тоже отказался слушать жрецов. Куры тогда не захотели клевать зерно. Так он утопил их всех в море. Вот Нептун потом и отомстил ему за это.

– Да, да… – заохал испуганно собеседник. – Как такое забудешь?

Центурион тем временем рассказывал о гибели сына Красса. Патриции в ужасе слушали, а когда он закончил, долгое время молчали.

– Ты сам это видел? – наконец, спросил кто-то.

– Нет, я видел только их головы… Публия, Октавия и Мегабакха, – хриплым голосом произнёс он. В Сенате воцарилась гробовая тишина. Этого было достаточно, чтобы признать их мёртвыми.

– Хм-м, а легат Лаций Корнелий, который спас тебя? Он выжил? – осторожно спросил Мессала Руф. Он знал, что вечером ему зададут этот вопрос в другом месте.

– Не знаю. Я точно не могу сказать. Наверное, он погиб. Они с Варгонтом прикрывали наш отход. Он приказал мне взять лошадь и ехать в Синнаки. Они остались там. Вокруг были горы тел, я видел это. Когда я поскакал, он был живым. Дальше – не знаю. Может быть, их взяли в плен. Но я не знаю, честно, не знаю… Клянусь Марсом! – на него жалко было смотреть – центурион снова переживал то сражение, в котором, как он считал, ему, к несчастью, удалось выжить. Он сглотнул слюну, чувствуя, как пересохло в горле. – Он спас мне жизнь. Два раза… я должен был погибнуть, но он прикрыл меня щитом, – было видно, что ему очень трудно говорить.

– Жаль, – пробормотал консул Мессала, но его никто не услышал.

– Воистину, парфяне готовились к войне с Крассом, а он – нет! – назидательно заметил Катон Младший громким голосом, однако его никто не поддержал. Сенаторы продолжали переживать и обдумывать то, что услышали.

Когда центурион описал гибель Марка Красса, на задних рядах стали перешёптываться о его наследстве и количестве оставшихся вилл.

– А что случилось с орлами? – этот вопрос с задних рядов прозвучал, как гром, и его эхо ещё долго звучало под сводами огромного зала, не желая стихать. Все сенаторы заёрзали на своих местах. Наконец, центурион Марк Октавий собрался с духом и произнёс еле слышным голосом:

– Кажется, почти все, кроме одного… Кроме орла второго легиона. Это был легион легата Октавия, который там… остался наверху под Синнаками… и не вступил в бой… а остальные… все у парфян… – сгоравший от стыда воин опустил голову и замолчал. Он готов был умереть, лишь бы не отвечать на этот вопрос. Гай Кассий предупреждал его об этом, но выбора не было.

– И это всё?.. – с наивным удивлением спросил второй консул Гней Домитий. В его голосе была какая-то непонятная растерянность. В этот момент из глубины рядов кто-то выкрикнул: «Позор!», и его лицо сразу же изменилось. Он не мог поверить, что все орлы, которые представляли собой дух и символ легионов, оказались в руках врага. Этого не ожидал никто, потому что их потеря означала расформирование легионов и несмываемый позор для всех оставшихся в живых, даже если они были не легионерами, а простыми гражданами Рима. Неожиданно Марк Октавий воспрянул, как будто вспомнил что-то важное, что могло бы хоть как-то спасти его от позора и презрения сенаторов. Он с жаром воскликнул:

– Двух орлов и знамя спасли легат Лаций Корнелий и Варгонт Рукумон! Они отбили их у железных всадников на склоне, во время отступления! Им помог один либертус, он умел стрелять из парфянских луков. Он ранил двоих железных всадников, а Лаций Корнелий бросил меч и сбил ещё одного с лошади! Но это было после первого боя, когда консул отдал приказ к отступлению. В пустыне, под Каррами…

– Этого легата надо найти и спасти, – осторожно предложил консул Мессала Руф, но в ответ услышал жёсткий ответ Катона:

– Надо было защищать орлов, а не спасать их! Если все они у парфян, какая разница, что было до этого?

Выслушав рассказ центуриона до конца, сенаторы ещё долго задавали вопросы, но ужасная картина происшедшего уже была ясна: Рим потерял огромную армию, Армения перестала быть союзницей, и в Азии теперь возникла новая сила, которая стала угрожать этой восточной провинции Римской Республики.

Глава Раб и госпожа

Жизнь в Риме продолжалась, как и раньше. Весталка Лициния, узнав о гибели Марка Красса, подала в суд. Сначала некоторые «внутренние» противоречия не позволяли судьям принять единогласное решение, хотя договор чётко и ясно определял права весталки на дом. Они долго ссылались на важное правило «habeas corpus»12, которое для вынесения судебного решения требовало наличие тела или места погребения со свидетелями. Когда же через месяц вернулись ещё несколько легионеров, которые своими глазами видели гибель консула, кто-то из судей попытался возразить, что договор нельзя исполнить, потому что «тело величайшего из римлян не было предано земле». Патетичного оратора быстро успокоили, и Лициния, в итоге, получила свой дом обратно. Когда она впервые перешагнула порог, перед ней предстали почти все те предметы, которые она помнила с самого детства и которые уже должны были потеряться или исчезнуть.

– О боги! Как же так? Мои Пенаты13! Благодарные Лары14, как же так? – вместо приветствия бормотала она, не веря своим глазам.

– Госпожа, приветствуем тебя в твоём доме, – раздался низкий грудной голос, и Лициния, обернувшись, увидела высокого сильного раба средних лет, который смотрел на неё полным обожания взглядом.

– Ты кто?.. Управляющий?

– Да. Меня зовут Табер, – он склонил голову в поклоне. – Мы узнали о гибели Марка Красса и скорбим об этом. Мы старались всё здесь сохранить. Мы думали, что тебе будет приятно увидеть свой дом таким.

– Но где вы всё это взяли? Мне уже столько лет, а этим вещам и того больше… – Лициния от удивления моргала глазами и постоянно оглядывалась, чем несказанно радовала присутствовавших в атриуме слуг. Табер тем временем стал рассказывать, как они искали и восстанавливали старые вещи с другими слугами, а потом долго отвечал на её вопросы. И тут Лициния вдруг вспомнила, что в доме Марка Красса, кажется, тоже служил раб с таким же именем…

– Табер, – с замиранием сердца спросила она, – ты был рабом Марка Красса?

– Да, – опустив взгляд, ответил он.

– Ты был в доме Марка Красса в тот день, когда я приезжала обсудить продажу дома? – вдруг вспомнила она, вновь испытав испуг и боль, которые хранила в сердце все эти долгие годы.

– Ты приезжала несколько раз, госпожа, – уклончиво ответил тот. – Но я всегда был рядом, – большая кучерявая голова склонилась в поклоне. Сердце Лицинии бешено заколотилось, и на лице выступил румянец. Она не понимала, что с ней происходит, но чувствовала, что от этого раба исходят только добрые намерения.

– А в тот день, когда у Красса был накрыт фруктовый стол? Ты был там? – прошептала она.

– Я сам готовил этот стол. Справа от входа стояли персики из Капуи, дальше, до самого центра – цизальпинские яблоки, слева были финики из Сирии, ближе к проходу – виноград с южных склонов…

– Не надо! – вспыхнув, как факел, прервала его Лициния и задохнулась на вдохе, не зная, что сказать.

– Госпожа, – тихо, почти шёпотом, произнёс Табер, приложив руку к груди, – не бойся в этом доме никого. Послушай меня, прошу тебя… Я долго ждал этого дня… Но сейчас я решил тебе всё рассказать… Видят боги, моя любовь к тебе настолько сильна, что все эти годы я хранил её в своём сердце. Я боялся сказать тебе, – неожиданно признался он. Лициния слушала его, поражённая не только этим признанием, но и тем, как изысканно и красиво говорил этот раб. Он поднял на неё взгляд, и, увидев его глаза, она всё поняла. Табер знал об их тайной встрече с Крассом. И все эти годы хранил тайну. Вдруг он улыбнулся и сказал: – Подожди! Если ты не веришь, я докажу тебе это. Подожди, пожалуйста! – с этими словами он быстро вышел, не дав ей даже возможности что-то возразить. Вернувшись, он с улыбкой протянул какой-то предмет. – Вот, я храню это с тех пор, – на столике перед Лицинией лежали небольшая брошь и тонкий пояс-подвязка. Несколько мгновений она немигающим взглядом смотрела на эти вещи, не в силах признаться себе, что это была именно та брошь и тот пояс, которые она по неосторожности выронила из корзинки в тот злополучный день, а потом так долго искала повсюду…

Лициния долго молчала. Голова была тяжёлой, и в висках сильно стучало. Табер тоже не решался прервать её молчание и ждал.

– Я должна подумать, – наконец, выдавила она из себя сухие, холодные слова и сразу же увидела, как ужасно они прозвучали для Табера. Он вздохнул и сник, плечи опустились, руки безвольно повисли вдоль тела и на лбу залегли две глубоких складки. – Табер! – резко позвала она. – Табер! Ты – очень хороший человек! Я, наверное, обидела тебя. Но если ты столько лет хранил эти… эти вещи, то… – она сама задыхалась от переполнявших её чувств, – то как я могу отблагодарить тебя? Ты достоин самой большой награды… Я решила… – Лициния на мгновение замолчала, ещё раз прислушиваясь к своему сердцу. Но оно билось радостно и ровно. – Я решила, что ты должен быть свободным человеком, – решительно произнесла она. Эти слова вызвали в его душе ответные чувства. Он сделал шаг вперёд, потом протянул к ней руки, как бы желая обнять, остановился, оглянулся по сторонам, затем развёл руки в стороны и снова опустил их, схватился за голову, запустил пальцы в волосы и рассмеялся.

– Это правда, госпожа?

– Да. С сегодняшнего дня ты – Лициний Корнелий Табер. И, поверь, все члены семейства Сцеволы поддержали бы меня в этом решении.

– Госпожа, госпожа… – качая головой, повторял потрясённый Табер. Он упал на колени и обнял её ноги, потом стал целовать сандалии.

– Не надо, встань! – приказала она. Табер медленно поднялся, и, посмотрев ему в глаза, Лициния почувствовала себя маленьким деревцем под высоким утёсом. Она обняла его за шею и прижала к себе большую, кучерявую голову. Табер неудобно согнулся, ткнувшись лбом ей в плечо, потом вдруг подхватил Лицинию под руки и крепко прижал к груди. Она рассмеялась, болтая сандалиями в воздухе, и впервые в жизни почувствовала себя по-настоящему счастливой.

Глава Трудное решение Эмилии

В это время в другой части Рима Эмилия Цецилия молча слушала рассказ Марка Мессалы Руфа. Она не проронила ни слова, и когда он закончил, тихо ушла на свою половину. Там она подошла к большому сундуку и достала несколько вещей, которые принадлежали Лацию.

На следующий день она принесла дары в храме Весты и Юпитера, отдала весталкам белого петуха, в которого должна была переселиться душа умершего, и оставила его в храме. Там же она оплатила два десятка наёмных плакальщиц, которых доставили туда либитинарии15. Женщины под звуки флейт и лиры до самого вечера пели в честь покойника погребальные песни, и Эмилия слушала их до появления первых звёзд. Никто не упрекнул её в нарушении традиций и обрядов похорон, потому что всё было щедро оплачено золотом. Остальные семь дней из восьми она провела в доме одна, со своими рабынями, скорбя и вспоминая прошлое. Но никто, кроме Марка Мессалы Руфа, этого не видел. На восьмой день жрецы должны были совершить обряд с петухом. На следующее утро к Эмилии пришёл главный авгур. Он сказал, что птица оказалась слишком злой и несколько раз вырывалась из рук помощников. Она явно не хотела умирать. Даже когда петуху отрубили голову, он вскочил и отбежал к стене храма. Причём без головы! Все были испуганы таким знамением. Но жрец знал, что душа не хотела вселяться в тело петуха, потому что она не умерла. Она ещё была в теле того человека, которого оплакивала Эмилия. Такими были его слова. После этого она полдня не могла прийти в себя, а потом сразу же поспешила к Марку Мессале Руфу. Несколько месяцев они безуспешно пытались найти хоть кого-то, кто знал, где находится Лаций Корнелий, чтобы выкупить его из плена. Люди Руфа добрались даже до арабского города Эдессы, где продавалось больше всего рабов, но Лация среди них не оказалось. Единственное, что им удалось узнать, так это то, что небольшую часть легионеров погнали на север Парфии, но куда и в какой город, никто сказать не мог.

Постепенно Эмилия смирилась с неизбежным, хотя в глубине души верила, что Лаций жив. Однако у неё была ещё одна проблема, которая начинала доставлять всё больше и больше хлопот. Беременность стала давать о себе знать плохим самочувствием и тошнотой, настроение часто менялось, и Эмилия постепенно перестала мучить Мессалу Руфа своими просьбами. Она даже разрешила принимать Квинта Орату, который старался почти каждый день приходить к ней в дом. Безнадёжно влюблённый в Эмилию, он поклялся бросить к её ногам всё богатство своего знаменитого отца, который первым изобрёл подогрев пола в термах и бассейнах, а потом – в атриумах и домах. Ради неё он даже съездил в Азию и встречался там с Гаем Кассием. Но тот, к сожалению, тоже ничего не знал. Вернувшись с его письмом и подробным описанием последней встречи с Лацием, Квинт Ората долго ждал ответа, и после этого Эмилия впервые согласилась с ним поговорить. Она осторожно пообещала ему подумать о его предложении. Однако рано или поздно, но решение всё равно пришлось бы принимать. Женское сердце разрывалось на части, но материнский инстинкт подсказывал, что ребёнку нужен был отец. Тщательно всё обдумав, она написала Квинту письмо, сообщив, что боги наконец дали ей знак и они могут встретиться и обсудить его предложение. Но сначала надо было договориться об одном условии. Квинт Ората должен был согласиться с усыновлением ребёнка. Тот был настолько рад неожиданно свалившемуся на него счастью, что пообещал Эмилии любить его как своего собственного. Так для неё началась подготовка к новой и неизвестной семейной жизни, однако неясная тревога и ощущение неправильного выбора остались в душе на долгие годы.