Третий всадник мрака

Всерьез Даф не беспокоилась. Депресняк убегал от нее такое количество раз, что это тяготело уже к дурной бесконечности. Один раз он пропадал двенадцать лет. Правда, случилось это в Эдеме, а не в мире лопухоидов. Однако и здесь волноваться было не о чем. Дафна не завидовала той машине, под которую он попадет, той собаке, которая попытается его придушить, и тому камикадзе на службе у города, который попытается затолкать Депресняка в котоловку.

Все же расставаться с котом ей не нравилось. Крылатые коты, пусть даже со скверным характером, на дороге не валяются. Дафна хотела перелететь через забор и схватилась уже за рюкзачок, чтобы в нем не запутались материализовавшиеся крылья, когда внезапно испытала острую, непонятного происхождения тревогу. Тревога была гораздо сильней, чем в случае с суккубом. Если тогда речь шла лишь о размытом беспокойстве, то сейчас Даф просто места себе не находила. Сердце дважды прыгнуло, точно на резинке, а затем, осмелев, пропустило два такта.

«Беги! Прячься! Сделай что-нибудь! А-а-а, мама, заставьте эту соню соображать быстрее! Ее же прикончат, и меня вместе с ней!» – в панике вопил ее внутренний голос.

Дафна послушалась. Она выдернула из рюкзака флейту и, сосредоточившись, чтобы не сбиться, выдохнула маголодию невидимости. Вначале невидимым стало тело, а чуть погодя и одежда. Один только рюкзачок болтался в воздухе вечным памятником упрямству.

Но внутренний голос Даф на этом не успокоился, требуя чего-то еще. Метнувшись к детской песочнице, Дафна забралась в нее и легла, укрывшись за свежеоструганным деревянным бортиком. Глупый это был поступок или нет, она не задумывалась, веря тому, что вело ее.

«Не понимаю, почему интуиция не включена в реестр основных чувств. Светлый страж без интуиции – это мертвец, стоящий в очереди на захоронение! Зарубите это себе на носу, птенчики мои, и пусть у вас на память останется шрам!» – любила повторять Эльза Керкинитида Флора Цахес.

Слово «шрамм-м-м-м-м-м» она произносила так грозно и так при этом грохотала, что с груш добронравия осыпались недозрелые плоды. Возможно, у Шмыгалки был непростой характер, но свой предмет она преподавала прочно. Хороший учитель, как известно, – это вдохновенный зануда, не допускающий даже мысли о своем занудстве.

И вот уже почти минуту Даф, одна из жертв упомянутого обучения, лежала животом на влажном песке, от которого пахло кошками. Судя по некоторым осязательным признакам – кошками немагическими. Даф брезгливо скривилась. Ей хотелось отползти, но она не решалась. Внутренний голос требовал полной неподвижности. Более того, он даже хотел, чтобы она уткнулась лицом в песок и чуть ли не зарылась в него, но на это Даф пойти уже не могла. Нетушки! Не надо отнимать у страусов хлеб.

С того места, где она пряталась, Дафна прекрасно видела подворотню – ту самую, в которую недавно вбежала вслед за котом. Именно оттуда исходила опасность; ею тянуло точно сквозняком. Подворотня была пуста. Только у мусорного бака, не отходя от кассы, кормились, ворковали и женились голуби. Ветер полоскал пододеяльник, сохнущий на балконе третьего этажа. На пододеяльнике были толстые лупоглазые бегемоты синего цвета. Когда ткань раздувало ветром, казалось, что бегемоты вот-вот градом посыплются с балкона.

«Как можно укрываться таким пододеяльником?.. Гадость какая! Еще бы повесившимися сусликами украсили!.. А-а-а-а-а! Надоело! Я сейчас корни пущу, если буду и дальше лежать!» – затосковала Даф к середине третьей минуты.

Ее поведение отдавало идиотизмом. Три минуты подряд прятаться в песочнице, созерцая художественно прикопанные окурки. И все это – руководствуясь неосознанной тревогой. Даф стало смешно. Захотелось встать и уйти. «Считаю до ста и, если ничего не происходит, сваливаю оплакивать свою тупость!» – подумала она и перевела взгляд, собираясь посмотреть наверх, на небо, проверить, не блеснут ли там золотые крылья. И именно в этот миг страшная упругая сила вдавила ее в песок. Что это было? Это было нечто, объединившее взрыв, вспышку, огонь и свет… У Даф мелькнула кошмарная, паническая мысль, что ей выжгли глаза. Боль, страх, пустота… Даф поняла, что ее атаковали магией разрушения. Тьма с белыми водоворотами вспышек затянула ее. Девушке показалось, что она раскололась на сотни маленьких кричащих Дафн, что ее вообще больше не существует.

«Говорили тебе, шляпе, лицом в песок! Кошечками брезговала! Ути, какие мы нежные! Получила?»

Возможно, внутреннему голосу стоило быть и повежливее, но с собой Дафна не церемонилась. Правило жизни номер один гласит: «Кто церемонится с собой, с тем не церемонятся другие».

Через несколько томительных секунд зрение стало возвращаться. Даф ощутила облегчение. Не ослепла! Ее спасло то, что она посмотрела наверх, сместив взгляд. Но все равно пока она видела лишь контуры, силуэты, тени – не более. В странной пляске теней и бликов ей почудилось, будто камни в подворотне разверзлись и из красноватого кирпича на дорогу вышагнул человек. Даф затаилась, опасаясь дышать, шевелиться, не решаясь изменить положение тела. Маголодии невидимости она больше не доверяла. В конце концов, та не помогла ей перед вспышкой.

Она скорее почувствовала, чем увидела, как неизвестный остановился, озираясь.

– Если кто-то из светлых и был здесь, его уже не существует. Выжил бы лишь тот, кто спрятался в сосновом гробу, – произнес человек вполголоса и, повернувшись к Даф спиной, вышел из подворотни. Под мышкой он нес длинный предмет, обмотанный мешковиной.

Голос искажался, прыгал, звучал то как фальцет, то как бас, и Даф не рискнула бы предположить, принадлежал ли он мужчине, девушке или подростку. «Ишь как подстраховался! Заклинание изменения голоса. Плюс магия отведения глаз, закрепленная руной лживости второго уровня. Видишь старушку или навьюченного ослика – а на самом деле это здоровенный циклоп, которому доктор для повышения гемоглобина прописал людоедство, или боевой единорог! – подумала она. – Эх! Москва становится до скучного потусторонним местом. Еще немного – и волшебников разведется столько, что лопухоиды станут достопримечательностью. Но почему же я уцелела?»

Решив, что убежище пора покидать, Дафна стала приподниматься, но больно ударилась обо что-то затылком. Дернулась и уколола плечо небрежно забитым гвоздем. Испуганно откатилась, вообразив невесть что, проехалась волосами по влажному песку, вскочила и… уткнулась взглядом в недавно оструганный бортик песочницы – две доски снизу и одна горизонтально – для удобства отдыхающих мамочек.

Не кидай мамочке в глазки песочек! Ручки запачкаешь!

«А ведь песочница-то сосновая! Доска сбоку и доска над головой!» – подумала Даф. Внезапно ей захотелось расхохотаться, упасть и, катаясь по песку, повторять: «Ну что, съели?»

Сообразив, что у нее начинается истерика, она больно укусила себя за руку. Боль привела ее в чувство.

Даф подошла к арке, оглядела ее и даже ощупала. Вернувшееся зрение сообщило, что перед ней штукатурка с веселым узором плесени, а под штукатуркой кирпич. Арка как арка. Вполне лопухоидная во всех отношениях. Наличие постоянного магического телепорта не подтвердилось. Значит, проход был временным.

Так вот какая смертельная опасность пригрезилась Эссиорху! У незадачливого хранителя приключился темпоральный сдвиг, и он прозрел угрозу, которая в тот миг еще не наступила. Если бы не появление суккуба, сбившее их с толку, помощь Эссиорха пришлась бы кстати.

Даф хотела уже выйти из арки, как вдруг увидела на асфальте темное пятно. Она присела. Провела пальцем. Поднесла палец к глазам, и внезапно ей стало дурно, тошно и противно.

Стражу Света, даже неопытному, достаточно один раз увидеть кровь, чтобы понять, чья она и при каких обстоятельствах был нанесен удар. Лишь одного Даф не могла сказать: кто его нанес.

Глава 2

Ах ты @ и другие звери

– Я тебя не люблю!

– Я тебя еще больше не люблю!

– А я тебя просто ненавижу! На куски бы разорвала!

– Я тебя еще сильнее ненавижу!..

– Хм, ну если ты так ставишь вопрос, то…

– Поцелуемся?

– Ну шут с тобой! Давай!

Мечталки из Иркиных тетрадей

Заметив, что край пледа сбился, Ирка его поправила. Она предпочитала держать ноги закрытыми даже летом, когда в этом не было необходимости. Так иногда удавалось на время забыть об их существовании. Но во время массажа, или переодевания, или когда она мылась в ванне, убежать от ног не удавалось, и они настойчиво терзали ее взгляд и душу – лишенные мышц, сине-белые, с выпирающими коленками, которые могли сгибаться только в руках массажиста.

Как же она ненавидела свое тело: безобразное, ненужное! Как ей хотелось вырваться и существовать независимо, вне плоти. Как она завидовала призракам, привидениям, которые свободно перемещались в пространстве, не завися от тела. Уж им-то не нужна была коляска. И синих кошмарных ног у них тоже не было.

Со временем Ирка привыкла и все чаще воспринимала свое тело как домик из коробок, раковину улитки – в общем, нечто, служащее временным обиталищем разума. Ноги же были досадной помехой, громадным хвостом динозавра, который ей приходилось таскать за собой, когда она по поручням, закрепленным вдоль стен, перебиралась с коляски на кровать или устраивалась в кресле у компьютера.

Порой, засидевшись за книгой или за монитором до середины ночи – Бабаня не слишком настаивала на режиме, ей было попросту на него плевать, – Ирка так уставала, что существовала почти вне тела. Во всяком случае, едва уже вспоминала о нем.

«Лампочки компьютера ночью горят так жутко. Как глаза Вия», – думала она, засыпая, хотя, разумеется, не была лично знакома с почтенным функционером с Лысой Горы.

Весь день она читала – пирамида книг порой вырастала до середины колеса коляски и даже выше. Ее миром было фэнтези – сотни реальностей, иногда жутких, иногда заманчивых, иногда готически строгих, в приглушенных молчаливых красках. Но все они, даже самые тусклые, все равно были лучше действительности. Ирка проводила большую часть жизни в мечтах. О драконах, кентаврах, грифонах, химерах, заточке мечей и устройстве арбалетов она знала столько, сколько может знать человек, ничего этого не видевший и не державший в руках. При допущении, конечно, что все это в минимальном объеме знали авторы, из книг которых она получала информацию.

Школа ее особенно не напрягала, поскольку училась Ирка экстерном. Ей помогали бабушка (в основном служившая морально-волевой дубинкой) и двое учителей, с которыми она встречалась по пять-шесть раз в месяц. Уроки с каждым годом отнимали все меньше времени. Порой Ирке казалось, что, стоит ей взглянуть в учебник, она уже заранее знает ответы. Все было просто, логично и… скучно. Тоскливее же всего было записывать в тетрадь и без того ясные ей ответы. Разжевывать элементарные составляющие, все эти скобочки, степени, промежуточные действия и прочие костыли мысли. Раскрывать формулы там, где она разумом перепрыгивала через две-три ступеньки. Под конец, заскучав от соблюдения тоскливых школьных условностей, Ирка забросила занудные записи и ограничивалась тем, что сразу записывала ответ.

Первое время учителя негодовали, утверждали, что она заглядывает в «решебники», и, по выражению самой Ирки, «крошили батон». Однако так продолжалось до тех лишь пор, пока она не решала одну-две дюжины задач в их присутствии. Тогда учителя переставали изумленно повизгивать и в их глазах появлялось недоумение людей, которые не желают отказываться от выгодного репетиторства, однако в глубине души недоумевают, чему тут еще можно учить.

Экзамены за девять классов Ирка уже сдала. Еще два класса, проглоченных экстерном, – и можно будет поступать в институт. Но Ирка особенно не спешила. Интуиция подсказывала, что семнадцати-восемнадцатилетние однокурсники не будут воспринимать ее всерьез, а отнесутся лишь как к забавной говорящей зверушке. А раз так, то студенчество, пускай даже в усеченном колясочном виде, будет безнадежно перечеркнуто.

Этим вечером, когда Бабаня, зевая, кроила в своем ателье маршальский мундир для театра, Ирка была дома одна. И, разумеется, сидела перед компьютером. Компьютеры – большой и ноут – были включены даже ночью и, случалось, пугали Бабаню звуками «аськи».

Внезапно из кухни донесся странный шум. Упал стул. Звякнули тарелки. Повисла на шнуре и закачалась, царапая стену, подставка для чайника. А в следующее мгновение Ирке показалось, что она услышала стон. Вполне реальный. Человеческий.

Как всякий компьютерный человек, Ирка мыслила пальцами и пугалась тоже пальцами. Вот и сейчас, прежде чем всерьез запаниковать и забить тревогу, она машинально напечатала:

Rikka: Ко мне кто-то забрался на кухню!

Anika-voin: Ага! Хотят украсть твой антикварный холодильник!

Miu-miu: бежит на помощь, но по дороге останавливается сделать бутербродик.

Rikka: Я серьезно! Там кто-то стонет!

Miu-miu: жует бутербродик.

Anika-voin: А вдруг к тебе пришел какой-нибудь придурок с бензопилой? Интересно, бензопила работает от розетки?

Miu-miu: Не-а, вряд ли!..

Rikka: Идиоты!

В то время как она печатала «идиоты!», стон на кухне повторился. Реальность происходящего наконец добралась до Иркиного сознания. И ей действительно стало жутко. В конце концов, второй этаж не девятый. Бабаня много раз предупреждала, что с улицы может забраться вор, а если не вор, то какой-нибудь подвыпивший кадр, которому взбрело в голову попить воды из-под крана.

И вот это случилось. Ирка поняла, что сидела у компьютера без света, а раз так, то воры могли подумать, что в квартире никого нет. На кухне давно было тихо, но Ирка каким-то истинным, природным чутьем ощущала, что это ложная тишина. Там, в темной, неосвещенной кухне, кто-то притаился. Кто-то вполне реальный. Она принялась звонить бабушке по мобильному, но Бабаня не отвечала. Ее мастерская находилась в полуподвале с такими толстыми стенами, что мобильник принимал, только когда она случайно оказывалась у окна.

Решив, что самое разумное будет выбраться к соседям, Ирка стала быстро крутить колеса коляски, а монитор все вспыхивал, выплевывая новые строчки.

Anika-voin: Эй, ты чего? Взбесилась?

Miu-miu: Куда она делась?

Anika-voin: А если на нее правда напали? Вызовем милицию?

Miu-miu: Ага! Позвоним и скажем: «У юзера Rikka с неизвестным нам ай-пи-адресом кто-то стонет на кухне! Когда мы предположили, что у чувака бензопила, она назвала нас «идиотами» и смылась куда-то». И представимся: Anika-voin и Miu-miu.

Anika-voin: Ты болван! Берет пулемет и стреляет.

Miu-miu: защищается сковородкой.

Anika-voin: Скороводку пули пробьют.

Miu-miu: Фигушки. Смотря какая сковородка.

Ирка торопливо перемещала рычаги, приводящие в движение колеса. Коляска ехала в полумраке коридора почти бесшумно, но Ирке чудилось, что ее выдают удары сердца – гулкие, хаотичные, точно внутри располагался обтянутый кожей бубен. Она уже угадывала входную дверь, которая была темнее стен. Открыть замок, затем засов, толкнуть дверь вперед – ни в коем случае не сильно, чтобы она не ударила о стену, – и осторожно выехать. Вставить снаружи ключ, провернуть на один оборот – и тогда тот, кто в кухне, не сумеет последовать за ней. Она окажется в безопасности и доберется до соседей.

Правда, самое страшное впереди: от кухни до двери ведет короткий коридорчик – шага три-четыре, не больше. И дверь из кухни просматривается прекрасно. Одна надежда на темноту. Если глаза того, кто забрался на кухню с более светлой улицы, еще не привыкли к темноте, у нее есть шанс.

Повторим еще раз: замок – засов – вытащить ключ – выехать – вставить снаружи ключ – закры…

Но прежде чем цепочка завершилась, мир дрогнул. Ладонь потеряла рычаг, натыкаясь лишь на резиновую упругость шины, а в следующий миг теплый линолеум ударил Ирку по щеке. Ирка лежала, недоуменно созерцая перевернувшийся мир. В голове гудело. Она слишком поздно сообразила, что зацепила край обувного шкафа, который обычно старательно объезжала. Темнота из друга стала врагом.

Понимая, что шумом безнадежно выдала себя, Ирка торопливо поползла и, как улитка раковину, потащила за собой коляску. Ее бесполезная предательская ступня – как же Ирка ее ненавидела в этот момент! – разумеется, угодила между спиц.

Покачнулась обувная полка, успевшая войти в заговор с коляской. Весело запрыгали убранные на лето зимние ботинки. Вещный мир разом обиделся и восстал на Ирку. Выглядело это трагикомично, на пересечении готики и житейского фарса.

На кухне вдруг вспыхнул свет. Он был мало похож на электрический. Голубоватый, настойчивый, гораздо более яркий, он рвался наружу и освещал коридор. У Ирки заболели и заслезились глаза. Мир запестрил полосками крашеных стен (Бабаня ненавидела обои), заморгал легкомысленными вазочками на деревянных полках.

«Ну вот! Теперь точно всё!» – подумала Ирка, понимая, что лежа, да еще прикованная к коляске, никогда не дотянется до замка.

Приподнявшись на руках, она тревожно заглянула в освещенную кухню, ожидая увидеть приземистую мужскую фигуру с ломиком, фонарем и большим мешком. Так она почему-то представляла себе квартирных воров. Но действительность потрясала больше любой наивной фантазии.

У стола среди осколков посуды лежала белая волчица. Ирка – сама уж не зная как – с первого взгляда поняла, что это именно волчица, а не волк. Обращенный к Ирке бок зверя был в крови. Волчица смотрела на Ирку изучающе, без ярости. В глазах зверя застыла тоска.

– Привет! А… а… а я вот тут ползу! – зачем-то сказала Ирка.

Верхняя губа волчицы приподнялась, обнажив длинные желтоватые клыки. Из раны продолжала течь кровь. Большими каплями она сбегала по намокшей шерсти.

– Тебе больно? Бедная, бедная моя! – проговорила Ирка, соображая, где волчица могла получить рану.

Порезалась, прыгая через стекло кухни? Но кухонное стекло выглядело целым. Откуда вообще мог взяться волк, да еще и альбинос, в городе, на втором этаже, при целом стекле?.. Но это все второстепенно. Многие вещи полезнее воспринимать как данность.

Жалея зверя, Ирка попыталась подползти к нему, подтягивая руками непослушное тело. О том, что испуганная, страдающая волчица может броситься, она не задумывалась. Слишком много ума было в печальных глазах зверя. Когда же, вскинув морду, волчица завыла, ее вой, негромкий, прерывистый, сразу оборвавшийся, походил на человеческую речь. Точно волчица хотела произнести нечто, но, не получив ответа, осознала тщетность своей затеи. Она попыталась встать, но не сумела. Задние лапы так и не оторвались от пола, и она тяжело упала грудью на линолеум.

Так они долго лежали на полу. Две калеки – человек и зверь, в равной степени беспомощные. Разве что для Ирки беспомощность была привычна, волчица же, похоже, столкнулась с ней впервые. Ирка говорила какие-то ободряющие, отрывистые, не очень связные слова, а волчица то негромко рычала, то выжидательно смотрела на нее.

Наконец, изогнувшись, Ирке удалось высвободить ногу и избавиться от коляски. Без коляски Ирка тащила непослушное тело по линолеуму гораздо резвее. Волчица понимающе наблюдала за ней, не пытаясь сдвинуться с места. Изредка она поворачивала голову и лизала рану. Однако та была слишком глубока и зверь лишь растравливал ее языком.

– Не трогай ее! Надо чем-то заклеить или позвонить в ветеринарку, если только эти дураки не будут стрелять в тебя снотворным. Погоди, я только… Блин, я же до стола не дотянусь, – бормотала Ирка, надеясь звучанием голоса успокоить волчицу.

Ирка почти доползла до стола, когда голубоватый странный свет померк, загадочным образом свернулся спиралью и окутал волчицу. Волчица завыла, и вой ее, становящийся с каждым мгновением все тише, был воем смерти. Она положила морду на лапы, продолжая смотреть на Ирку. Вой перешел в хрип и смолк. Взгляд помутился и остекленел.

Ирке чудилось, что она бредит. Тело мертвого зверя менялось. Свалявшаяся шерсть с пятнами крови все больше напоминала перья. Морда с оскаленными клыками превратилась в белую птичью голову с клювом. И вот посреди кухни, силясь взлететь, забился лебедь со сломанным крылом. Кухня была тесна для огромной птицы. Здоровое крыло цепляло стол. Наконец, обессилев, лебедь перестал биться и, вытянув шею, издал горловой жалобный звук. И снова это походило на речь.

– Я не понимаю! – беспомощно сказала Ирка.

Она уже не подползала ближе – застыла в метре или двух от лебедя, ощущая, что и это еще не конец превращению. И не ошиблась. Внезапно тело птицы зарябило, теряя очертания. Серебристые искры обжигали Ирке лицо. Спасая глаза, она закрыла его руками. Когда же, щурясь, решилась выглянуть, то увидела молодую женщину в длинном белом одеянии, полусидевшую на полу. Ее ключица была разрублена страшным ударом. Женщина истекала кровью.

Обращаясь к Ирке, она хрипло произнесла что-то. Ирка замотала головой, показывая, что не понимает. Строгое, классически красивое лицо женщины исказила легкая досада.

– Не бойся меня! Я лебединая дева, – повторила она уже по-русски.

Голос ее звучал гортанно и отчужденно. Было в нем что-то и от воя волчицы, и от трубного птичьего крика.

– Лебединая дева? – переспросила Ирка.

– Порой нас называют валькириями. Скоро я уйду совсем. Он застиг меня врасплох. Я думала, он слаб, и ошиблась. Это я оказалась слаба. Меч нанес мне рану, от которой уже не оправиться. Две мои сущности – лебединая и волчья – погибли. Теперь смерть подбирается к последней…

Ирка подползла к валькирии. Она едва верила в реальность происходящего и то и дело взглядывала вниз, туда, где ее обкусанные ногти царапали линолеум. Логика была такая: ногти на пальцах настоящие, линолеум с шелухой от лука тоже более чем реален. Шелуха и валяющийся под столом очешник Бабани слишком подробны для сна. Но особенная свобода и творческая беглость, пропускающая незначащие детали, – та самая смелая беглость, которая всегда сопутствует сну, не исчезали, сбивая Ирку с толку.

– Кто ранил тебя? – спросила она, отложив на время мысль, реально ли то, что она видит.

Валькирия строго взглянула на нее. В ее усталых, то и дело меняющих цвет глазах было что-то пронизывающее, потустороннее. Странная сила, власть и мудрость. На стене за спиной лебединой девы Ирке смутно чудилась тень огромных весов. Разверзались миры. Из праха созидались вселенные. Судьбы сплетались и расплетались точно золотые волосы в косе.

Наконец валькирия отвернулась. Тень весов исчезла. Стена узорного кафеля предстала перед Иркой во всей своей тоскливой пошлости, мельтеша свеклой, морковками и прочей идиотической ботвой.

– Не старайся узнать. Пока ты не готова. Твое время еще настанет!

Дева закашлялась. В уголках губ выступила кровь.

– В узоре рун Жутких Ворот существовала единственная погрешность. Одна из рун была не закончена, и он сумел, завершив ее, превратить в собственную противоположность… Бежать было невозможно, но он послал наружу свое дыхание. Я стояла снаружи, но ничего не увидела. Это моя вина, ибо я была его стражем в это столетье. Его дыхание вселилось в тело посланца, и он ранил меня мечом, который разит даже бессмертных. Некогда это был меч Света, и даже теперь, пройдя множество рождений, сохранил власть над нами, его созданиями. Я не успела парировать удар. Слишком неожиданно было получить его от того, кто его нанес.

– В чье тело он вселился? – быстро спросила Ирка. Это знание почему-то показалось ей важным, хотя она не знала даже, кто этот «он».

– Ты задаешь хорошие вопросы. Твой ум пытлив и беспокоен. Ты не из тех живых мертвецов, головы которых пусты, а глаза погасли раньше смерти. Думаю, я поступила верно, выбрав тебя…

Голос валькирии слабел. Зрачки теряли цвет, становясь почти прозрачными. Ирка внезапно осознала, что вместе с цветом зрачков из лебединой девы уходит жизнь.

– А если перевязать? Там у Бабани аптечка… – сказала она беспомощно.

Валькирия посмотрела на свою разрубленную ключицу и слабо усмехнулась.

– Бесполезно. Меч магический, и били насмерть. Запомни главное – запомни, кого ты должна остановить! Тебе предстоит столкнуться даже не с ним, а лишь с его дыханием. Но и в нем достаточно силы, чтобы покончить с тобой. Он не имеет своей плоти, ибо она давно стала прахом и ветер развеял ее. Его дух способен вселиться в любое из немногих подходящих тел, потеснив его владельца. Однако пока он находится в чужом теле, его возможности будут не больше тех, что имеет это тело. Для того чтобы атаковать всерьез, в полную мощь, он покинет его, и лишь тогда ты способна будешь сразиться с ним. Если же он не покинет тело, ты бессильна. Твое копье пронзит лишь человеческую плоть и его истинного хозяина, но не тронет того, кто скрывается внутри. Грех же безвинного убийства сделает тебя слабой, и ты ничего уже не сумеешь сделать.