Разгадай Москву. Десять исторических экскурсий по российской столице

Александр Васькин

Разгадай Москву. Десять исторических экскурсий по российской столице

© А. А. Васькин, 2019

© ООО «Издательство «Этерна», оформление, 2019

* * *

1. Усадьба Льва Толстого в Хамовниках: от любви до ненависти

Откуда пошло название Хамовников – Храм Николы Чудотворца – Хамовники – свидетели отступления французской армии – «Москва есть зараженная клоака» – «Мне дом не нужен; покажите мне сад» – Толстой в роли прораба – Как научиться сапожному делу – Толстовство – Софья Андреевна в роли домашнего секретаря – «Только перепишешь, а он опять все перемарает!» – Куда уходят деньги – «…Если б Левочка не был так несчастлив в Москве» – Сложные отношения с детьми – Ванечка, последний и самый любимый сын – Лев Толстой как поклонник здорового образа жизни: вегетарианство, общество трезвости, велосипед и коньки – Гости в Хамовниках: Бунин, американская переводчица и другие – Путешествия Толстого по Москве и его общественная деятельность – «Воскресение» – Прощание с Хамовниками – «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой» – Создание музея Льва Толстого – Попытка поджога – Бомбежка 1941 года

Хамовники – какое замечательное московское слово! В древней Хамовнической слободе в 1882 году приобрел дом Лев Толстой, чтобы провести здесь без малого два десятка лет. С Хамовниками связан наиболее драматичный период творческой и личной жизни писателя.

Откуда пошло такое название – Хамовники? Предположения высказываются разные. Якобы давным-давно здесь стоял двор крымского хана, у стен которого торговали маленькими зверьками – «хамами». Что это были за звери и на кого они похожи, неясно и сегодня. Есть и более поздняя гипотеза, согласно которой слово «хамовники» произошло от голландского слова ham – рубашка, белье. Да и у других соседних народов тоже есть похожие слова: например, у шведов (ham – рубашка), финнов (hame – белье, сорочка). Наводнившие в XVII веке Москву иноземцы обучали ткачей своему ремеслу, возможно, от них и осталось такое название. Ходило даже такое выражение – продать «хаму три локти». Вот почему версия эта кажется более правдоподобной – ведь слобода могла называться и Ткацкой.

Жители слободы занимались хамовным промыслом или, как говаривали в те времена, «белой казной». Обретавшиеся в слободе ткачи, полотнянщики, скатерщики изготавливали для царского двора различные ткани и материи (льняные и конопляные), скатерти и прочее. Интересно, что «государево хамовное дело» было одним из наиболее старых в Москве и из всех казенных мануфактур отличалось наибольшим размахом. В Замоскворечье была еще Кадашевская слобода, также поставлявшая в казну ткань, но более тонких, дорогих сортов, чем Хамовническая.

Слобода эта была переведена в Москву из Твери, поэтому в «Переписной книге города Москвы 1638 года» она именуется как слобода Тверская Хамовная, у церкви Николы Чудотворца. Насчитывалось в ней на тот момент 65 «тяглых дворов», четыре «вдовьих двора», три «пустых двора», да еще и «двор попа», «двор дьякона» и «двор нищего». Деревянная церковь Николы, что упомянута в переписи, выстроена была еще в 1624 году на деньги хамовников.

Почему храм освятили в честь Николы? Любили московские жители этого православного святого, так много стояло храмов Николы в Москве, что заморские гости в своих записках называли московитов «николаитами». Позднее, в конце XVII века, был сооружен и каменный храм Николая Чудотворца, сохранившийся до нашего времени. Стоит он в самом начале бывшего Долгохамовнического переулка (сегодня ул. Льва Толстого, д. 2), притягивая взоры своим удивительным и красочным обликом. Конечно, Лев Толстой не мог не бывать здесь, он являлся прихожанином этого храма и увековечил его в своих произведениях.

Первое упоминание о деревянном храме относится к 1625 году. В 1657-м он был уже каменный, а в 1677 году храм именовали как «церковь Николая Чудотворца у митрополичьих конюшен». Ныне существующая церковь заложена несколько в стороне от первоначальной в 1679 году при царе Федоре Алексеевиче, освящение основного храма состоялось в 1682 году. Одностолпная трапезная палата с приделами и колокольня были пристроены позднее. Церковь пострадала в 1812 году – был частично разрушен ее интерьер, который восстановили к 1849 году. В 1845 году храм был расписан, а в начале XIX века возведены ограда и ворота. Храм реставрировался в 1896, 1949 и 1972 годах. В 1992 году на колокольню водрузили колокол весом в 108 пудов.

Еще один свидетель тех давних времен – Хамовный двор (ул. Льва Толстого, д. 10, стр. 2), государственная текстильная мануфактура, действовавшая здесь в XVII веке, палаты Хамовного двора реставрировались в 1970-х годах. Трудились государевы хамовники нередко на дому, а в 1709 году в Хамовниках была открыта полотняная казенная фабрика, разросшаяся в 1718–1720 годах до полотняной мануфактуры. А тем временем росло население слободы, но не за счет хамовников, а по причине привлекательности этой земли для московской знати. Начиная с XVII века здесь строятся загородные дачи с обширными садами и огородами. Представители столичной аристократии уже не помещались в границах Земляного города. Один из таких служивых людей и владел землей, на которой стоит теперь усадьба Толстого. В конце XVII века хозяином здесь был стряпчий, а затем стольник Венедикт Яковлевич Хитрово (стряпчий – судебный чиновник, доверенное лицо в суде; стольник – придворный смотритель за царским столом). А соседями его были Голицыны, Лопухины, Урусовы… Фамилии владельцев хамовнической недвижимости – Олсуфьева, Оболенского, Пуговишникова – сохранились до сих пор в названиях близлежащих переулков.

Любопытны аналогии с сегодняшним временем: «…а ныне около Москвы животинных выпусков не стало, потому их заняли бояре и ближние люди и Московские дворяне и дьяки под загородные дворы и огороды, а монастыри и ямщики те животинные выпуски распахали в пашню…» – говорится в челобитной 1648 года на имя царя Алексея Михайловича. В тот год власти вынуждены были ограничить столь бурное увеличение строительства загородной недвижимости, в том числе и в Хамовниках. В конце XVIII века Хамовническая слобода занимала район между Зубовским бульваром, Большой Пироговской улицей, Москвой-рекой и болотами близ стен Новодевичьего монастыря.

Перед тем как принять семью Толстых, усадьба побывала в руках у дюжины владельцев. История главного дома начинается с начала XIX века, когда усадьбой распоряжался князь Иван Сергеевич Мещерский. При нем, очевидно, в 1805–1806 годах и был построен дом.

С 1811 по 1829 год хозяевами здесь числились Масловы – отец, «действительный камергер» Иван Николаевич, а затем и сын, «гвардии капитан» Алексей Иванович. При Масловых усадьба пережила Отечественную войну 1812 года. В тот год, когда пожар не пощадил Москву, спалив три четверти ее домовладений, Хамовники стали свидетелями отступления французской армии, уводившей за собой и пленных русских. «По переулкам Хамовников пленные шли одни со своим конвоем, повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади… Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения. “– Ишь мерзавцы! То-то нехристы! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем-то”. Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызвало восклицания, и смутно увидел что-то прислоненное к ограде церкви (…) Это что-то – был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей», – читаем мы в романе «Война и мир» об отступлении из Москвы французов с пленными 7 октября 1812 года, среди которых был и Пьер Безухов.

От всепоглощающего московского пожара усадьбу, как и прочие дома Хамовников, уберегло желание французов найти для себя зимние квартиры, впрочем так им и не понадобившиеся. Но они все же успели здесь освоиться. На Девичьем поле в доме Нарышкиной стоял штаб маршала Даву, в дом Всеволожского водворился генерал Компан, а типография Всеволожского превратилась в «Императорскую типографию Великой армии».

С 1832 года дом «зачислен за Авдотьею Новосильцевой», которая владела им до 1837 года, когда усадьба перешла в новые руки: «зачислен дом сей за майоршею Анною Николаевною Новосильцевою». С 1842 года зданием владела дочь асессора Елизавета Похвистнева, затем в 1858 году, после смерти ее, усадьба переходит по наследству к ее двоюродному племяннику штабс-капитану Николаю Васильевичу Максимову. В 1867 году Максимов продал дом А. В. Ячницкому за 10 тысяч рублей, у которого, в свою очередь, его в 1874 году купил коллежский секретарь Иван Александрович Арнаутов. У Арнаутова Толстой и приобрел дом в Долгохамовническом переулке.

Долгохамовнический переулок, 1900-е годы

Покупке предшествовали поиски нового жилья, которыми писатель занимался в конце апреля – начале мая 1882 года. Сему предшествовал разговор с супругой, которой он заявил: «Москва есть… зараженная клоака», потребовав от Софьи Андреевны согласия на то, что больше они в Москве жить не будут. Прошло несколько дней, и Лев Николаевич, по ее словам, «вдруг стремительно бросился искать по всем улицам и переулкам дом или квартиру». «Вот и пойми тут что-нибудь самый мудрый философ», – сетовала на непоследовательность мужа Софья Андреевна в письме к сестре от 2 мая 1882 года.

Лев Николаевич придавал огромное значение выбору дома. Ведь особняк Волконского в Денежном переулке (д. 3, не сохранился), в котором они жили с осени 1881 до весны 1882 года, его не устраивал, да и не одного его. Дом был «весь как карточный, так шумен, и потому ни нам в спальне, ни Левочке в кабинете нет никогда покоя», – жаловалась супруга писателя.

Но дело было не только в конкретном адресе, сам переезд Толстого в город негативно отражался на его мировосприятии и самочувствии. Москва ему представлялась Содомом и Гоморрой: «Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют», – писал он 5 октября 1881 года.

«Я с ума сойду, – изливала душу Софья Андреевна своей сестре 14 октября 1881 года. – Первые две недели Левочка впал не только в уныние, но даже в какую-то отчаянную апатию. Он не спал и не ел, сам a la letter (буквально – с фр.) плакал иногда». Толстому требовалось уединение, его он ищет вне дома, уходя на Девичье поле, на Воробьевы горы, где пилит и колет дрова с мужиками. Только там «ему и здорово, и весело».

Но как ни раздражала Льва Николаевича городская жизнь, семейные заботы вынуждали его думать о том, как получше обосноваться в Москве. И, обозвав Москву клоакой, он тем не менее заставил себя в этой клоаке остаться. «Мы не отдавали себе тогда отчета, какой это было для него жертвой, принесенной ради семьи», – писала уже гораздо позднее дочь Толстого Татьяна Львовна.

А семья была большая и в самом деле требовала подобной жертвы. Девятнадцатилетнему старшему сыну Сергею нужно было продолжать учебу в Московском университете, Льву (13 лет) и Илье (16 лет) – в гимназии Поливанова на Пречистенке, семнадцатилетней старшей дочери Татьяне – в Училище живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой. А еще были Мария (1871 г.р.), Андрей (1877), Михаил (1879) и самый маленький – Алексей (1881). И всех нужно было воспитывать, образовывать. Дом требовался большой, удобный, с подсобной территорией, чтобы Льву Николаевичу можно было бы пилить и колоть дрова прямо во дворе. И такой дом нашелся, объявление о его продаже прочитал в газете московский приятель Толстого М. П. Щепкин.

В один из тех удивительных майских дней 1882 года, когда природа неистовствует свежей зеленью и яркими красками распускающихся цветов, на пороге усадьбы в Долгохамовническом переулке появилась фигура «в поношенном пальто и в порыжелой шляпе». Это пришел по объявлению Лев Николаевич. Заявился он под вечер, и на сожаление владелицы дома Т. Г. Арнаутовой о том, что уже темнеет и не удастся как следует осмотреть дом, Толстой ответил: «Мне дом не нужен – покажите мне сад». При этом он не представился.

Усадьба в Хамовниках

Толстому показали то, что он хотел увидеть. Кущи фруктовых деревьев и ягодных кустов, столетняя липовая аллея, расположенная буквой «Г», курган, окруженный тропинками, колодец с родниковой водой, беседка, цветочная клумба. «Густо, как в тайге», – подытожил неназвавшийся гость. А сам дом стоял на отшибе этой «тайги», окнами на дорогу. И не было в нем никаких чудес цивилизации – электричества, водопровода, канализации.

В последующие дни Лев Николаевич не раз приходил сюда в сопровождении детей и жены. Чем приглянулась усадьба, «более похожая на деревенскую, чем на городскую», взыскательному взгляду Толстого? Ему «нравилось уединенное положение этого дома и его запущенный сад размером почти в целую десятину. К этому саду прилегал большой восьмидесятинный сад Олсуфьевых, так что из окон арнаутовского дома были видны не крыши и стены соседних домов, а только деревья, кусты и глухая стена пивоваренного завода. Владение было похоже на помещичью усадьбу. Густой сад произвел на нас самое приятное впечатление; там было много цветущих кустов, яблонь и вишневых деревьев; листья на деревьях недавно распустились и блестели свежей зеленью», – припоминал Сергей Толстой, вместе с отцом оглядывавший дом.

При осмотре дома Толстой заметил, что яблони, растущие вдоль стены пивоваренного завода, будут «великолепно развиваться именно на этом припеке». Арнаутов не преминул продемонстрировать потенциальному покупателю и его семье подтверждение того факта, что дом был построен еще до московского пожара, году этак в 1806-м, и не сгорел в 1812-м. Он оторвал несколько досок с обшивки здания и, ударив звенящим топором по бревнам сруба, продемонстрировал, что бревна настолько крепкие, будто «окостенели».

Горячее желание продать дом подвернувшемуся покупателю владело Арнаутовым. Еще бы, ведь всех, кто приходил до Толстого, отпугивало неудачное окружение усадьбы: напротив стояла фабрика шелковых изделий, принадлежавшая французским капиталистам братьям Жиро, а рядом – пивоваренный завод, стена которого граничила с садом. Завод создавал неприятную, как сегодня сказали бы, экологическую обстановку: летом жидкие отбросы пивоварни во время дождя владелец завода сбрасывал прямо на мостовую, и все это текло по Долгохамовническому переулку. Но Толстого эти подробности мало интересовали, главное – заросший сад!

Если оперировать современными терминами, то можно сказать, что Толстой прикупил дом в промзоне. И в самом деле – кругом заводы и фабрики, построенные настолько капитально, что сохранились до нашего времени, к тому же в соседней усадьбе Олсуфьевых в конце 1880-х годов Варвара Морозова учредила психиатрическую клинику, в которую пососедски заглядывал Лев Николаевич. Сегодня территория усадьбы больше напоминает колодец, окруженный с трех сторон массивными непроходимыми преградами.

Стоит ли говорить, как обрадовались Толстому Арнаутовы. Близкая и дальняя родня, также обрадованная, что Льву Николаевичу, еще недавно хотевшему бежать из ненавистной Москвы, теперь вдруг хоть что-то понравилось, спешила отозваться: «Роз больше, чем в садах Гафиза; клубники и крыжовника бездна. Яблонь дерев с десять, вишен будет штук 30, 2 сливы, много кустов малины и даже несколько барбариса. Вода – тут же, чуть ли не лучше Мытищинской. А воздух, а тишина. И это посреди столичного столпотворения. Нельзя не купить», – одобрял решение Толстого дядя Софьи Андреевны, К. А. Иславин.

Приняв решение о покупке дома Арнаутова, 27 мая 1882 года Толстой уезжает в Ясную Поляну, размышляя о том, как перестроить здание, приспособив его для своей разросшейся семьи и не менее многочисленной прислуги. «Дом, в том виде, в котором он был куплен, был мал для нашей семьи, и отец решил сделать к нему пристройку, к чему и приступил немедленно, пригласив архитектора. Нижний этаж и антресоли остались в прежнем виде, а над первым этажом были выстроены три высокие комнаты с паркетными полами, довольно просторный зал, гостиная и за гостиной небольшая комната (диванная) и парадная лестница. Для своего кабинета отец выбрал одну из комнат антресолей с низким потолком и окнами в сад. Отец следил за еще не оконченными плотницкими и штукатурными работами, за оклейкой стен обоями, за окраской дверей и рам, покупал мебель на Сухаревском рынке», – писал Сергей Толстой. Архитектор, упоминаемый С. Толстым, – М. И. Никифоров.

Но всю мебель не пришлось покупать. Часть обстановки перевезли в новый дом с прежней квартиры. Кое-что Толстой прикупил у Арнаутова. «Я старину люблю», – сказал он бывшему владельцу, показывая на гарнитур из красного дерева. В занимающем почти две страницы перечне предметов обстановки главного дома, составленном в 1890 году Софьей Андреевной со свойственной ей педантичностью, встречаются и «24 легких стула красного дерева, 6 кресел красного дерева, 2 дивана красного дерева, 1 обеденный раздвижной стол красного дерева, 3 стола красного дерева – маленьких» и многое другое.

Фактом, удостоверяющим перестройку дома, служит прошение, поданное бывшим хозяином в Московскую городскую управу: «Покорнейше прошу (…) разрешить мне произвести в принадлежащем мне доме, состоящем Хамовнической части, 1 участка, по Долго-Хамовническому переулку под № 15, ремонтные работы в зданиях, а именно: подвести новые венцы №№ 1, 3, 5, 6 и 4, исправить печи, потолки и крыши. 1882 года июля 2 дня. Коллежский секретарь И. Арнаутов». Покупатель и продавец сошлись на сумме в 27 тысяч рублей, уплаченной Толстым в несколько приемов. Эпопея с перестройкой «Арнаутовки», как нарекли усадьбу Толстые, длилась все лето и обошлась новому хозяину еще в 10 тысяч. Документы гласят, что на территории усадьбы были снесены: сарай, выходящий фасадом на улицу (в левом углу владения), левая пристройка главного дома с его жилой и нежилой частями и оба крыльца дома. А вот садовые беседка и будка, два колодца, две помойки и все крупные постройки остались на своих местах.

С 10 по 20 сентября и с 28 сентября по 10 октября 1882 года Толстой проводит в Москве, неотрывно занимаясь руководством ремонтом дома. По сути, Лев Николаевич взял на себя обязанности прораба, что следует из его письма к супруге от 12 сентября: «Нынче все могу написать обстоятельно. Архитектор вчера к ужасу моему объявил, что до 1-го октября он просит не переезжать. Ради бога не ужасайся и не отчаивайся. К 1-му он ручается, да я и сам вижу, что все будет готово так, что можно будет жить удобно. Предложу тебе прежде мой план нашей жизни в эти две недели с половиной, а потом напишу подробности. План такой: я пробуду здесь до конца недели, перевезу мебель вниз, в сарай и приму Илюшу, которого ты пришлешь ко мне, если он окреп, и налажу его в гимназии и побуду с ним, и приеду к вам 2-го. Пробуду с вами неделю и или опять уеду через неделю, дня за 4 до вас или с вами. Так ты не будешь скучать долго, и Илюша пробудет без нас не долго. Дом вот в каком положении: ко вторнику будут готовы 4 комнаты: мальчикова, столовая, Танина и спальная. Они оклеены, только не докрашены двери и подоконники. В них я поставлю всю мебель хорошую; похуже в сарай. Остальные три комнаты внизу не готовы, потому что в них начали красить пол. Я остановил краску – они загрунтованы (желтые, светлые), и я решил так и оставить. Согласна ты? Комнаты эти и передняя дня через три тоже будут готовы. Штукатурная работа вчера кончена, последняя в доме. Штукатурить остается кухню. Это дня на три. В больших комнатах штукатурка почти просохла; сыра она, и дольше всего будет сыра в верхнем коридоре. Я там велел топить жарче. Лестницу начнут ставить завтра. Она вся сделана, только собрать и поставить. То же и с паркетом. Он готов, и завтра начнут стелить. Ватер-клозеты еще не совсем готовы, крыльца, в передней пол. Верхние комнаты старые и девичья не оклеены. Я велел все белить. Согласна? Пол в передней архитектор советует обтянуть солдатским сукном и лестницу не красить. Площадку и лестницу, и стены не оклеивать, а выкрасить белой краской. Вообще дом выходит очень хорош. А уж покой – чудо. Мне выходить из флигеля не хочется, – так тихо, хорошо, деревья шумят… Целую тебя, душенька, будь покойна и любовна, особенно ко мне. Детей целую».

Двор усадьбы

«Я рада, что всем занимаешься ты, а не я; мне от этого так легко», – отвечала Софья Андреевна 14 сентября, выражая свою искреннюю радость от захвативших супруга забот по переустройству их нового семейного гнезда. В ее глазах Лев Николаевич буквально преобразился.

8 октября 1882 года Толстые наконец-то вселились в собственную усадьбу в Долгохамовническом переулке. Проделанная главой семейства работа была оценена одним словом: «Чудесно!» «Мы приехали в Арнаутовку вечером… Первое впечатление было самое великолепное, – везде светло, просторно, и во всем видно, что папа все обдумал и старался все устроить как можно лучше, чего он вполне достиг. Я была очень тронута его заботой о нас, и это тем более мило, что это на него не похоже. Наш дом чудесный. Я не нахожу в нем никаких недостатков, на которые можно было бы обратить внимание. А уж моя комната в сад – восхищение!» – отмечала дочь Татьяна в первые дни жизни в новом доме, все шестнадцать комнат которого готовы были принять своих постояльцев.

Хлопотливое дело размещения в новом пристанище всех десяти домочадцев и прислуги разрешилось не за день и не за два. Всех поселили по плану нового главного дома, согласно которому на нижнем этаже были передняя, столовая, комната старших сыновей, детская с няней, комнаты гувернантки и девичья. На втором этаже – зал, гостиная, спальня Софьи Андреевны и Льва Николаевича, его кабинет и рабочая комната, лакейская комната, комнаты экономки и двух дочерей. Вместе с господами в доме поселились буфетчик, лакей, экономка, няня и две горничных, из которых одна была и домашней портнихой. При детях проживали постоянно гувернантка и гувернер.

Другая часть прислуги размещалась в остальных постройках усадьбы. Так, в кухне жили повар, готовивший на всю семью, и людская кухарка, стряпавшая на всех слуг. В сторожке у ворот обретались кучер и два дворника – старший и младший. Прислугу нанимать в Москве не стали, а взяли с собой из Ясной Поляны. Поэтому, когда каждое лето семья Толстых отъезжала в родную Тульскую губернию, усадьба в Хамовниках пустела – слуг брали с собой.

На первом этаже флигеля усадьбы устроилась «Контора изданий» С. А. Толстой, которой ведал артельщик М. Н. Румянцев, проживавший много лет со своей семьей рядом с конторой – внизу (верх флигеля часто сдавался в аренду под жилье квартирантам). Склад книг Софья Андреевна устроила в левой части старого сарая, середину которого занимал каретник, а правую часть три лошади и одна корова.

Как протекала жизнь Льва Толстого в его хамовническом доме? Помимо, собственно, творчества, он не изменял и любимым привычкам. И размеры усадьбы этому способствовали. Теперь ему не надо было отправляться на Девичье поле или Воробьевы горы, чтобы следовать выработанному для себя принципу: «Одно из самых худших зол человека – недостаток физической работы». Дрова он колол обычно по утрам в сарае (поскольку случалось это зимою), затем носил их через черный ход дома к печке своего кабинета (в кабинет Толстого можно было пройти через особый, так называемый черный ход). «Много работаю руками и спиною в Москве. Вожу воду, колю, пилю дрова. Ложусь и встаю рано, и мне одиноко, но хорошо», – писал он В. Г. Черткову в 1885 году. Из садового колодца зимой на санках, а осенью на тележке писатель возил воду в десятиведерной бочке для хозяйственных нужд. Софья Андреевна рассказывала сестре: «Встанет в семь часов, темно. Качает на весь дом воду, везет огромную кадку на салазках, пилит длинные дрова и колет и складывает в сажень. Белый хлеб не ест; никуда, положительно, не ходит». Француженка Анна Сейрон, гувернантка, рассказывала, что, когда в колодце не оказалось воды, Толстой, «бедно одетый, подобно всем прочим водовозам», спустился «к самой Москве-реке. Он употребил на этот путь целый час и вернулся домой смертельно утомленный».

Толстой расширяет свои познания в ремеслах. Уже несколько лет лелеет он надежду научиться шить сапоги. Учитель его детей В. И. Алексеев, появившийся в Ясной Поляне в 1877 году, рассказывал, что Толстой признавался ему в «зависти» к его способности к сапожному делу.

Он учится сапожному делу у запомнившегося его сыну Илье «скромного чернобородого человека», приходившего регулярно к писателю, который «накупил инструментов, товару и в своей маленькой комнатке, рядом с кабинетом, устроил себе верстак». Сапожник садился рядом с Львом Николаевичем «на низеньких табуретках, и начиналась работа: всучивание щетинки, тачание, выколачивание задника, прибивание подошвы, набор каблука и т. д.», «научившись шить простые сапоги, отец начал уже фантазировать: шил ботинки и, наконец, брезентовые летние башмаки с кожаными наконечниками, в которых ходил сам целое лето».