Похититель тел

– И прижился бы, – вздохнул Тёма. – Тебя-то что не утраивает? Зимой тепло, а не чёрная дрянь по восемь месяцев в году, снег с дождём, дождь со снегом. Море рядом…

– Далось тебе это море, – скривилась Мора. – не въезжаешь: здесь же ничего, ничегошеньки, ноль целых, ноль десятых. Ничего не происходит!

– Можно подумать, в Москве происходит.

– Это ты засел у мамы под юбкой, как грибок, а у нормальных людей в больших городах происходит жизнь! Зимой, дорогой, тут дождищи, ветрище и дубак гаже, чем в Антарктиде. Море – картинка на продажу, для туриков. Здесь летом все сдают сараи, фотографируют туриков с кроликами да шашлык жарят, а зимой курят бамбук и живут тем, что стрясли у туриков за сезон. Других занятий нету. Одни тут прикатили строить домик у моря, из Тюмени, так уже в ноябре взвыли и укатили назад. Только мой уникальный папочка завис, а ведь если б его вовремя показали психиатру, я могла бы родиться в Питере! У нас жизнь только летом, потом все разъезжаются по своим Киевам и Москвам, а я сижу здесь. Зато у моря. Ещё раз направо, теперь до упора и в гору. Осторожней, камни, зараза, сыпучие, колени мне не разбей.

Кое-как вскарабкавшись по почти вертикальному проулку вдоль виноградника, Тёма застыл с открытым ртом.

– Ты тут живёшь?!

– Угу. Папочка выбирал самый древний сарай на районе, он разбирается, как же, главный городской архитектор, то есть был до инсульта. Триста лет назад тут стоял здоровенный хлев, в плане ферма, у папочки даже фотография висит, правда, не трёхсотлетняя, а конца позапрошлого века. С тех пор ничего не изменилось, папа только жёлтый флигель под мастерскую пристроил.

– Офигеть! – восхитился Тёма.

Нахохлившийся под черепичной крышей дом смотрел на Тёму из-за ограды, способной выдержать напор примитивной артиллерии. Выходившие на улицу окна удачно совпадали размерами с дулом кремниевого ружья, хотя, судя по толщине стен и особенностям кладки, во времена постройки этого дома в моде были луки или, что вероятней, вилы и лопаты. Окна второго этажа, достаточно крупные, чтобы из категории бойниц перейти в категорию окон, к тому же украшенные яркими голубыми ставенками, смотрели на горы и небо – левое чёрное, слепое, правое уютно подмигивало кошачьим оранжевым глазом. Под горой болтала сама с собой река, к ней вели ступени, вытесанные до изобретения лопат, при помощи каменного топора. В сумерках можно было различить уходящие вниз террасы с виноградными навесами и гранатовыми деревьями. Чёрно-синими свечками сторожили вход в лес пихты. Из переделанного в гараж реликтового хлева смущённо выглядывал малиновый нос автомобиля, подозревавшего, что на его месте куда уместнее смотрелась бы свинья.

– Во-во, офигеть, – рыкнула Мора.

Евгений Анатольевич

Света ушла, Евгений Анатольевич осторожно высунулся из тела. Дело не в проклятых пятнах, от которых выключенная лампа не спасает, поскольку они не имеют отношения к освещению. Да и глаза, которыми Евгений Анатольевич за последние несколько лет привык смотреть на мир, также не нуждались в помощи осветительных приборов.

Проблема в Свете. Света – человек долга, но и у неё есть слабость – детективные романы. Жалко расстраивать человека, претворяясь выжившим из ума лампочконенавистником, но в противном случае Света круглые сутки торчала бы у смертного одра и вскоре заметила, что умирающий ведёт чересчур насыщенную жизнь (ставшую ещё насыщенней, убеди он, скажем, зятя Вадима снять крышу для облегчения умирания). Хорошо, язык не подчиняется, не то после очередной смены памперсов или… кормления Евгений Анатольевич непременно попытался бы убедить и заработал дополнительную порцию медикаментов, на этот раз – применяемых при психических заболеваниях.

Хлопья пустоты колыхались вокруг Нининой фотографии, самой любимой, сделанной ещё в Ленинграде, в блаженные семидесятые. Евгений Анатольевич привык к силам, имевшим место быть в его жизни с той памятной экскурсии на кладбище, хоть и не знал им названия, если таковое вообще существовало. Силы не желали ни зла, ни добра, были они непреодолимы и, в строгом смысле, справедливы: жертва принесена и принята, оплаченный заказ должен быть выполнен. Евгений Анатольевич скрутил силам мысленную фигу.

«Нет у меня желания».

Голоса на улице:

– …молодая – это сестра Машка, Вадим – её муж, маму зовут Светлана Яковлевна, но тебе, понятно, надо звать её «мамой», не забудь. С папой ты вряд ли познакомишься, он уже четыре года наверху лежит, в кабинете, паралич после инсульта. На всякий случай – папу звать Евгением Анатольевичем. Машкины дети: Макс, Никитка и Даша, на них внимания не обращай, но и не чмори, не то Машка докопается.

– Не собираюсь я…

– Это пока не достали, а они достанут. Короче, забей на спиногрызов, на Вадимчика тоже, ему всё пофиг. Главное, чтобы мама с Машкой чего не заподозрили! Ни слова отсебятины, повторяй, что скажу, при первой возможности отступай в мою комнату и запирайся, я так всегда делаю. Да, и не пялься на меня, а то у тебя вид придурошный, точно ты с голосами разговариваешь.

– Почти так и есть.

– Незачем пугать людей, особенно когда им есть, чего пугаться.

Одно из преимуществ состояния, в котором находился Евгений Анатольевич, заключалось в отсутствии необходимости выглядывать в окно, буде возникнет фантазия посмотреть, с кем разговаривает дочка Наташа, только что вернувшаяся из Москвы с очередным мешком одежд. У девочки талант модельера, жаль, нет возможностей его развивать, особенно сейчас, когда Евгений Анатольевич отошёл от дел, а семья выживает на грошовую Вадимову зарплату. Евгения Анатольевича в очередной раз укололо чувство вины. Когда Наташа была маленькой, он пробовал заниматься с ней живописью, но оказался скверным педагогом. Художественной школы в городе нет….

Так кого же это Наташа привела?

Вывернувшись из тела, Евгений Анатольевич рванулся в ярости к дочери… и бешеной мухой ударился о невидимую никому, кроме него, паутину, которой силы оплели кабинет. Он бился и рвался, но тени опутывали коконом, как всегда глухие к мольбам и гневу. Лишь когда Евгений Анатольевич смирился, кокон ослаб, исчезая.

Некоторое время Евгений Анатольевич трепыхался над телом, подавляя желание приказать силам уничтожить мерзкую тварь, завладевшую телом дочери. Гарик успел проучиться в вожделенном училище несколько месяцев, всё же сбежав от математики, вдруг достижение цели стоит смерти от пневмонии в шестнадцать лет? Кто может судить о таких материях? А кто знает, что за жизнь ждала Гарика, не пойди он ночью на кладбище? Биографии большинства людей сплошь унылые трагедии. Но у Гарика были родители, дед, два брата, умершие в тот же год что и Гарик по случайным пустяковым причинам вроде острого аппендицита, столкновения с грузовиком на автобусной остановке и прочее, прочее. Впрочем, Евгений Анатольевич с самого начала знал, что связываться с силами ни в коем случае не следует. Силы не торопили, они присутствовали в его жизни в виде провалов в реальности, излишне густых теней под абажуром. И в виде затянувшейся агонии.

В бессильной злости грызя язык, Евгений Анатольевич неожиданно для себя почувствовал интерес сил к твари за окном, интерес скорей доброжелательный. Более того, силы давали понять, что у Евгения Анатольевича появился шанс.

Катерина

Город лежал у вышитых тапок Катерины словно наряженная ёлка, опрокинутая в море вершиной. Подсвеченный сползавшим за горизонт солнцем порт годился на шпиль – лампочки там самые крупные и разноцветные, улицы разбегаются гирляндами, чем дальше от «шпиля» – тем мельче лампочки: фонари в горах до сих пор не привились. Опасливо крадётся по склону машина-светлячок. Встал. И задним ходом. Куда, спрашивается, забрался на ночь глядя? Снова вниз и снова встал. Ночуй в горах, приятель.

Выше Катерины живут разве что монахи. Виды у них шикарней, но жить так высоко в горах неудобно. В горах – волки. Прошлой осенью все шестеро монахов маршировали по ночам вокруг обители, колотя в таз с прожектором, и всё равно трёх коз недосчитались, а до Катерининых коз волки не добираются, боятся. Всё же волки – не главная проблема, главная – как выбираться с гор в город и, особенно, назад домой (пока не достиг просветления или не прикупил вертолёт для полётов в булочную). Нет к Катерине дороги, к монахам паломники за сотни лет протоптали, но довольно хреновую. Зато у монахов есть джип, а у Катерины – только дедова «копейка». На «копейке» до леса, потом запарковать «копейку» в заброшенный гараж Тагалдыевых, а дальше пешком-пешком. Особенно противно карабкаться по горам в дождь, камни скользкие, и в дредах полно колючек, если забыть подвязать их шалью.

Кстати о Коромыслове, не забыть ему завтра молока отнести. Катерина потянулась, кутаясь в шаль, и закурила ещё трубочку – больно красиво, жаль прерывать медитацию. В кустах за курятником шуршало. Та-а-а-к! Сетку проверить, чтоб её, эту ласку. Чем ловятся ласки? Капканами или мышеловками?

– Могли бы и поймать, – намекнула Катерина собакам.

Бабар, Карна и Чужой Пёс отвернули морды. Чужой Пёс, самый совестливый, ткнулся носом в Катеринино колено. «Пускай кошки ловят».

Знать бы, где они, кошки, по ночам гуляют! По утрам от них презенты: мышь на подушку, мышь на крыльцо. В подтверждение Катерининых мыслей старшая представительница кошачьего семейства мягко перетекла с подоконника на землю, потёрлась об юбку и слилась с мгновенной южной ночью.

Катерина встала с любимого пня, бывшего деревом ещё во времена дедовой партизанской молодости. Чаю и спать. Бросила сонный взгляд на город. Вздёрнула бровь так, что дрогнула продетая в неё серьга. Что это за нездоровая активность вокруг дома старого архитектора? Наконец умер? Всё равно чересчур. Такого тумана даже над кладбищем не было, когда там хоронили известного колдуна и по совместительству городского дурачка Гришу-Черепашку Ниндзя. Катерина подошла к краю обрыва, всматриваясь вниз, где над мандариновыми деревьями клубилось чёрное. Архитектура, мда. Почётный горожанин, вот бы родственники удивились. Пожав костлявыми плечами, Катерина удалилась в курятник, где долго гремела сеткой и ругала ласку.

Артём

Под угрожающим взглядом Моры Тёма отправил в рот ложку винегрета. Сделал он это с предельной осторожностью, словно ему предстояло экстремальное разминирование зубами. Винегрет был кошмаром Тёминого младенчества. Детсадовский повар умудрялся сотворить из безобидного (по слухам) блюда нечто, от чего в группе однажды передохли морские свинки. Воспитательница долго орала на нянечку, что за свинки деньги плочены, а винегрет, кто не дожрал, в бак надо кидать, а не в свинки запихивать и не в унитаз, тот тоже с винигрету ломается.

Тёма замер с набитым отвратной массой ртом, готовый взорваться прямо на семейный ужин.

– Наташенька, что с тобой? – заволновалась румяная женщина с лицом, укладывавшимся в определение «круглое и доброе», русыми волосами, зачёсанными в пучок настолько тугой, что кожа на висках грозила лопнуть, и солидных размеров грудью. Что-то в её голосе нервировало Тёму: была в нём болезненная правильность, как в старых фильмах. Ах да, Мора говорила, что её мать – училка.

– Тётя Света, оставьте её, выделывается, как всегда, – процедила Маша, совершенно не походившая на младшую сестру. Высокая, впечатляющая фигурка (впечатление портили старые треники и майка). Смуглая, водянисто-чёрные безнадёжные глаза, капризно сложенный рот и выбивающаяся из пучка на затылке тёмная пушистая прядь.

Маша отняла у белобрысого пацанёнка лет тринадцати мобильный телефон и подвинула к нему тарелку, ударила по руке белобрысого задохлика помладше, попытавшегося схватить телефон, и втолкнула ложку творога в рот младенца на высоком стульчике. Младенец выплюнул творог. Маша вытащила младенца из стульчика и поставила на пол. Заорав, тот поднял ручки и затопал ножками, требуя продолжения банкета. Маша посадила младенца на стульчик и нацелилась засадить в него новую порцию творога. Младенец отвернулся, давая понять, что попасть внутрь творогу не светит.

– Ты плохо себя чувствуешь, Наташенька? – приставала тётя Света. – Винегрет вроде неплох, специально к твоему приезду готовила, ты же у нас любительница.

Мора корчила ужасающие рожи. Без мультяшной раскраски да с нормальными волосами она была бы копией матери, разве что лет на тридцать посвежей. Тёма замычал, пытаясь донести до тёти Светы, что с ним полный порядок. Тётю Свету мычание не убедило.

– Дочка, ты случайно не наелась на вокзале пирожков? Мы много раз обсуждали, насколько это опасно.

– Кончай цирк! – рявкнула Мора. – Хватит мне маму пугать.

Винегрет требовал определиться – да или нет? Борясь с собой и с винегретом, Тёма мотнул головой, раздув щёки, точно младенец на стульчике. Младенец расхохотался. Улучив момент, Маша протолкнула в чадо творог, то зашлось гневным рёвом, подавилось и извергло еду на себя, на стульчик и отчасти в тарелку среднего брата. Тёма с облегчением последовал примеру младенца. Старший пацанёнок, с конкретно так подбитым глазом, визгливо заржал, младший надел тарелку на голову младенца, захлебнувшегося слезами, винегретом и котлетными крошками. На люстре корчилась от хохота Мора.

– Ах, несчастье, – на тёти-Светиных руках надрывающийся спиногрыз уехал в сторону ванны. – Наташа, завари себе на кухне ромашки! – донеслось из темноты коридора.

– Вон из-за стола!

Машин голос взмыл к потолку, волной ледяной ярости сшибив Мору. Пацаны испарились с безмолвием и молниеносностью духов. Освободившийся от винегрета Тёма подумал, что гнев Маше определённо к лицу, даже румянец появился. Залюбовавшись, он не сразу сообразил, что слова «Ты чего расселась, стерва? Да на фига ты вообще припёрлась?» относятся к нему. А сообразив, впал в прострацию, как делал всегда, когда на него кричали женщины (защитная реакция, с мамой работало).

– Сюда, придурок! – манила Мора у выхода из столовой, но на пути стояла великолепная Маша. Оставалась дверь на улицу, о которой Тёма в панике забыл. Не явись спасение самостоятельно, Тёма серьёзно рисковал схлопотать по физиономии одним из недоеденных ужинов, а то и всеми сразу.

– Уже воюете, девчонки? – добродушно поинтересовалось спасение. – Что-то быстро.

В конторе, где Тёма работал, такие парни водились в пределах сисадминской. Тёма с удовольствием пропустил бы со спасителем пивка, но ограничился благодарным кивком из-за Машиной (источавшей ненависть) спины.

Полчаса спустя имел место быть идеальный семейный ужин. Отмытый и даже оказавшийся девочкой младенец кушал картофельное пюре – ангельский ребёнок с рекламы детского питания. Братья уминали жареную картошку, исподтишка пинаясь под столом. Винегрет был выкинут в помойку (от греха), так что Тёма тоже получил доступ к картошке. При виде его аппетита тревога покинула округлое тёти Светино чело. Маша притихла, хотя Тёма продолжал ощущать с её стороны некую вибрацию, вроде тиканья бомбы в коробке из-под торта.

Между пирогом с капустой и пирогом с яблоком Тёма вздохнул о прелестях брака. Со своим отцом он знаком не был, но семьи друзей с детства наводили его на мысль, что полная семья – вовсе не то, что из неё раздувают. Тем не менее и вопреки пережитым волнениям, Тёме понравилось ужинать с большим семейством в просторной столовой с толстенными стенами из выглядывавших из-под штукатурки грубо обтёсанных камней. С массивной, антикварной на вид, но по-современному удобной, сделанной на заказ мебелью. С вязаными занавесками на окнах и такими же салфеточками на спинке дивана и кресел. С цветастыми подушечками на сиденьях стульев. С действительно старинной лампой над столом – тонкой росписи белые цветы по дымно-молочному стеклу. Вряд ли изысканно-деревенская обстановка была делом рук тёти Светы, разве что салфеточки.

Морин папа присутствовал всюду – в картинах на стенах, посуде, привезённой со всех частей давно прошедшего Советского Союза, а также ещё более давно прошедшей Империи. Кресло главы семьи, резное, деревянное, стояло во главе стола незанятым, и тёмно-синий плед был переброшен через подлокотник спущенным флагом. Выражение «тень покойного» напрашивалось при взгляде на это кресло, поэтому домочадцы привычно избегали глядеть в ту сторону.

Тётя Света сидела по правую руку от кресла, Маша по левую, мальчишки рядом с матерью в качестве пажей. Не зная, где полагалось сидеть Море, Тёма выбрал противоположный край по-рыцарски длинного стола, ближе к Вадиму.

Невысокий, худощавый, но жилистый и крепкий Вадим был медлителен, говорил мало и так долго собирался с мыслями, что окружающие то и дело его перебивали, заканчивая грозившую затянуться мысль. Только у тёти Светы хватало терпения дождаться естественного завершения мыслительного процесса зятя. Однако сидящие за столом обращались к Вадиму наперебой, не столько в ожидании ответа, сколько стараясь вызвать улыбку, от которой даже Машин взгляд теплел, впрочем, сразу же вновь наливаясь водяной чернотой. Малышка перекочевала с бабушкиных коленей на папины, где блаженно замерла, в то время как пальцы Вадима рассеянно перебирали её кудряшки. Сходство детей с отцом бросилось в глаза даже мало интересовавшемуся генетическими подробностями Тёме: на фоне остроносого, сероглазого и белобрысого семейства чёрная красота Маши выглядела хищной птицей в клетке с канарейками.

А Вадим – молодчина, без него с Машиным характером тут было бы кромешное поле боя. Наверно, Вадимов секрет усмирения буйной половины заключался в полной невозможности с ним, Вадимом, воевать, с тем же успехом можно было скандалить с подушкой. Что ж, некоторым нравится пинать подушки.

Мария

Она живёт в пустыне среди бедуинов, её дом – шатёр из козьей шерсти. У неё свой беговой верблюд и барашек редкой породы, одиннадцать кошек и охотничья собака. Часто уезжает в пустыню в мужской компании, на соколиную охоту, на бега, ходит по верблюжьим рынкам, где торгуют суданцы. Она – фотограф. Бывает, проводит ночь одна среди песков или снимает толпу пакистанцев без помощи танка. Её фотографии можно встретить на самых известных фотостоках, с ней сотрудничают журналы, и недавно о ней сняли фильм. Маша часто рассматривала её фотографии в разделе «Лучшие работы National Geographic».

«Вот чего себя за хвост дёргаю?», – Маша, хлопнула крышкой ноутбука и уныло огляделась. В спальне, большую часть которой занимала кровать, было уютно, как и пятнадцать лет назад. Всё то же любимое покрывало из козьей шерсти, из Африки (на нём Маша сейчас лежала). Покрывало привёз дед, Ленинградский, дипломат и путешественник. Маша выросла среди вещей, привезённых дедом со всего света, и среди вещей, привезённых папой и мамой со всего Советского Союза. Среди скульптур, картин, нот и книг на четырёх иностранных языках (из которых Маша понимала один, на уровне школьной программы).

Бабушкины картины на стенах не висели, – местной бабушки, не Ленинградской, – та картин не писала, а помогала мужу в его работе. У местной бабушки мужа не было, поэтому она написала безумное количество картин. В детстве папа тактично объяснил Маше, что работы людей, не получивших художественного образования, называются «наивным искусством», среди них встречаются интересные, более того, талантливые, но бабушкины натюрморты и морские пейзажи к числу таковых не относятся. Что, разумеется, не мешает бабушке Тоне оставаться интересным творческим человеком. Маша с бабушкой Тоней была слабо знакома, папа считал бабушку Тоню излишне экзальтированной и редко приглашал в гости.

Впоследствии Маша основательно перерыла в бабушкино наследство, желая повесить что-нибудь, например, в столовой. Ведь так несправедливо выбраться из степного села в какой ни на есть город, отдавать живописи каждую минуту, не занятую работой в библиотеке и ращением страдающей нервными припадками дочки-поэтессы, а потом всем плевать. Увы, даже необременённая художественным образованием Маша поняла, что вешать нечего, хотя бы из-за плесени. Плесень – отговорка не хуже прочих. Но сжечь холсты на заднем дворе рука не поднималась, так они на чердаке и остались. Мама хотя бы писала стихи, хранившиеся у папы в шкафу и много места не занимавшие. Маша пробовала их читать, но поэзия ей никогда не нравились, а мамины стихи к тому же были откровенно сумасшедшими. Сумасшествие бывает интересным, но не в мамином случае.

Вадим

Зачесался нос, потом глаз. Маша расчихалась, нащупала платок, высморкалась, ещё и ещё. Приступы насморка мучали её третий месяц, не помогло даже необычно жаркое лето, а сейчас, когда вечера стали прохладней, она и вовсе изнемогала.

– Маха, как ты ухитряешься простужаться на ровном месте? – кресло развернулось спинкой к монитору, Вадимом к кровати. По стёршемуся орнаменту на козьей шерсти запрыгали блики компьютерного мира гоблинов и эльфов, где Вадим проводил вечера.

– Вирусная база обновлена, – сообщил Машин ноутбук.

Вадим прыснул.

– У меня вазомоторный ринит, а не вирус, – неприязненно отозвалась Маша. – Елена Яковлевна считает, что моя нервная система не справляется с постоянным стрессом.

– Ну какой, какой у тебя стресс, Мах? – простонал Вадим, успевший пожалеть, что легкомысленно напомнил о своём присутствии.

Он редко нервничал, так как не видел в этом пользы. И не болел, потому что его родители вылечили всех детей впрок ещё во младенчестве. Отец Вадима заведовал городской больницей, Елена Яковлевна, его мама, была главным педиатром города. Болеть при таких родителях значило подрывать репутацию семьи, и наказывалось невкусными лекарствами, процедурами и постельным режимом. Собственных детей Вадим максимально оградил от бабушки с дедушкой, дав им возможность кашлять, сморкаться, подхватывать ветрянку и потеть, сколько вздумается. А теперь он с ужасом замечал, как жена зачастила к свекрови, причём всякий раз возвращается с пачками таблеток.

Вадим не сомневался, что Машкины недуги и нервы разом бы испарились, брось она переживать из-за мелочей и научись хоть изредка расслабляться. Машка отказывалась пробовать себя в роли мастера магического кунг фу, ненавидела рыбалку и ленилась ходить в походы. Однако при всём желании Вадим не мог сказать, что она любила делать, кроме зависания в интернете. Но Вадим, кончив игру, отправлялся спать, довольный проведённым вечером, а Машкино настроение после интернет-сёрфинга неизменно ухудшалось – где она только лазает? Всем стало бы легче, если б Машка хоть пива перед сном выпивала, но её тошнило от алкоголя, а курить б она бросила во время первой беременности.

Когда в голосе жены появлялись характерные звенящие интонации, молчание грозило вылиться в истерику с битьём предметов.

– Маха, ты тоже не делала уроков, и все остались живы, даже из школы не выгнали.

– Миллион раз просила не называть меня «Махой», как сраную кошку из мультика! Кстати, Макса с прошлого года выдавливают из школы, особенно после той истории на перемене! Конечно, ты не знаешь, какой истории, это же я разбираться бегаю.

– Так расскажи…

– А я рассказывала, сто раз рассказывала, а ты отвечал «угу».

Разговор катился по намётанному сценарию: Вадима обвиняли в невнимании к детям, сидении за компьютером и неумении зарабатывать деньги. Он мог бы возразить, что Машино внимание заключается в том, что на детей она постоянно орёт, в интернете висит побольше мужа, а заработать ей за тридцать лет удалось лишь однажды, помогая соседу собирать траву для кроликов (в возрасте шести лет). Однако Вадим не видел в вышеперечисленном трагедии: большинство людей не умеет добывать деньги. Максимум выучиваются кое-как кормить себя, а если и на семью хватает, то совсем молодцы. Дар зарабатывать так же редок, как способности к балету. Никто в здравом уме не станет сокрушаться, что он не прима Большого театра. Что до детей, Вадим их любил, но взрослому с детьми скучно. В серьёзные походы им пока рано, поговорить с ними не о чем. Самим же детям не интересно с младенцами, и они этого не стыдятся, так как это нормально. Ненормален, например, мужик, резвящийся с семилетками.

Вадим смотрел на жену, свернувшуюся между подушек в тугой гневливый клубок, и пытался понять, когда всё перестало быть хорошо? Катилось тихонько под откос, безо всяких причин, и вот Вадим не может вспомнить, когда последний раз утро и вечер обходились без скандалов, и всё чаще ловит себя на нежелании возвращаться домой.

Они сидели за одной партой с первого класса, Машка была его лучшим другом, каждый день они убегали в горы или на море, потом – каждый вечер. В восемнадцать она стала его женой, появился Макс….

Они не занимались любовью с тех пор, как родилась Дашуля. Удивительно, кстати, что родилась – после Кольки у Маши всё время либо что-нибудь болело, либо она была не в настроении. Маша с детства была со странностями, но это Вадиму и нравилось. Страшная мысль мазнула шершавым язычком: «Как Евгению Анатольевичу нравилась Машкина мать. Тоже, говорят, постоянно плакала, в каком возрасте ей шизу диагностировали?».