Тит Антонин Пий. Тени в Риме

Выговорить слово «заговор» не решился. Никто также не отважился поправить его. Каждый их собравшихся в доме Катилия сенаторов понимал, что они играют с огнем, и это внушало страх. Кроме страха, была в этой оттяжке решения и липкая струйка лицемерия. Каждый из присутствующих втайне считал себя вполне достойным будущего империума, однако выговорить это вслух никто не отважился.

Тот же Катилий Север в качестве высшего магистрата и как воспитатель новоявленного цезаря Марка Аврелия имел куда больше прав на августов жезл, чем любой из присутствующих.

Или пользующийся незыблемым авторитетом Ацилий Аттиан, который ясно понимал, что набежавшие годы оставляют ему все меньше шансов на верховную власть. Однако он первый призвал «друзей» не спешить с выдвижением центральной фигуры, которая возглавила бы заговор и передать власть которой следует принудить сенат.

Более того, Аттиан внезапно дал задний ход и даже посоветовал не торопиться с «окончательным решением» и попытаться договориться с Антонином, причем действовать предложил решительно и доброжелательно.

– С обожествлением Адриана, – заявил он, – придется согласиться, но за это потребовать достойную цену. Прежде всего добиться согласия Тита на восстановлении в полном объеме прав сената в решении государственных вопросов. Далее, возвращение Катилия Севера на должность городского префекта. Также прощение и возвращение гражданских прав Квинту Марцию Турбону…

– Чем теперь поможешь Турбону, казненному проклятым Адрианом?! – воскликнул Гомул.

– Турбону действительно ничем не поможешь, – согласился Аттиан. – Однако Турбон даже после своей гибели может помочь нам. Главное, под угрозой проклятия памяти заставить Антонина сделать шаг назад. Тогда будет легче потребовать отказа от дальнейшего скатывания к плебейскому беспределу, отмене так называемых законов, требующих соблюдения справедливости в отношении рабов, вольноотпущенников и прочей школяты, толпящейся на улицах Рима. Принцип «хлеба и зрелищ» – не следует обставлять никакими заранее вынесенными юридическими уловками, до которых был так охоч мой воспитанник и его нынешний преемник.

Если же Антонин откажется, тогда можно будет прибегнуть к окончательному решению.

* * *

Когда все разошлись, Аттиан, оставшись наедине с Катилием Севером, неожиданно поинтересовался у хозяина дома:

– Что ты слыхал о Сацердате?

Катилий не мог скрыть недоумения и ответил в том смысле, что ему известно о существовании эдикта, объявлявшего разбойника с таким именем вне закона, а также о безуспешных попытках отыскать его в восточных и африканских провинциях.

Потом поинтересовался:

– При чем здесь какой-то разбойник?

Аттиан усмехнулся:

– Верный человек поклялся, что собственными глазами видел Сацердату в городе в компании с каким-то великаном из эфиопов, сладострастной красоткой и пацаном с прожженными до негодяйства глазами.

– И что? – озадаченно переспросил Катилий.

– А то, что тебе должно быть невдомек, что именно Сацердата убрал с нашего пути этого мерзкого мальчишку Антиноя. Вспомни наш гнев и возмущение, которые мы испытали, когда до нас дошли правдоподобные вести, будто свихнувшийся на поклонении музам и философии Адриан возмечтал возвести его в цезари. Не тебе объяснять, чем это грозило нашему городу. Насколько я помню, мы тогда нашли общий язык – такая передача престола грозила Риму и нам всеми мыслимыми и немыслимыми бедствиями. Вообрази себе принцепса из греков, да еще незаконного происхождения? Мать его, насколько мне известно, служила храмовой шлюхой в святилище Астарты.

Что тогда, Катилий, началось бы в городе? Незатейливая мыслишка: если это можно Антиною, почему нельзя мне – могла бы прийти в голову всякому негодяю. Всякому смердящему галлу, грязному сирийцу, чернокожему мавританцу, бородатому бритту, напялившему штаны германцу. Рим еще ни разу не переживал такую смуту.

– Я помню наш разговор на эту тему, – с угрюмым видом согласился Катилий, – однако не вижу повода для беспокойства. Государство стоит как никогда прочно, в чем, безусловно, есть и заслуга Адриана, и никакой гречишка нам не угрожает. Нам угрожают расхлябанность, своенравие, желание отличиться, не имея на то никаких законных оснований. Одним словом, взрыв страстей и вседозволенности…

– И я о том же, – согласился заметно полысевший старик. – Но для укрепления государства неплохо бы организовать в Риме что-то подобное легкой незатейливой смуте. В конце концов, цель оправдывает средства. Конечно, нельзя доводить дело до крайностей…

Если ты помнишь наш давнишний разговор, мы пришли к единодушному выводу, только мы с тобой способны выполнить эту задачу, а для этого нам потребуются такие люди, как Сацердата. При его грехах от него можно отделаться в любую минуту. Насколько мне известно, он не только сумел пробраться в Рим, но и ухитрился сплотить вокруг себя какую-то странную и опасную секту. Говорят, ее члены умеют превращаться в теней и наводить панику на каждого, кто посмеет встать у них на пути. Может, стоит приглядеться к Сацердате? Этот бешеный пес на многое способен. Надо заставить его послужить великому Риму! Или мы зря прожили нашу жизнь, Катилий?

– Если «добряк» примет наши условия и я вернусь в городскую префектуру, мои люди обязательно разыщут этого Сацердату и доставят к тебе.

– Разыскать – да! Доставить – ни к коем случае!! Старому разбойнику надо подсказать, что с ним желает побеседовать его давний недруг, а нынче искренний доброжелатель. Пусть он сам придет ко мне. Понял, Катилий? Сам!!

Катилий кивнул.

Когда прощались, Аттиан неожиданно рассмеялся:

– Это, Катилий, ты неплохо придумал – «добряк»! Я согласен – пусть будет «добряк». А еще лучше – «тюфяк». И точно, и не без намека…

После ухода Аттиана Катилию Северу долго было не по себе. Как ни выворачивай ситуацию, вывод мог быть только один – они посягнули на законную власть.

В душе тенью отозвалась злорадная мыслишка: зачем? Тенью там же оформилось: «…В чем ты нуждаешься, чтобы принять участие в смертельно опасной игре Аттиана?»

* * *

Новый император принял все условия, кроме публичной амнистии Квинту Марцию Турбону, бывшему префекту гвардейской конницы, затем командующему Мизенским флотом, ставшему затем прокуратором Мавритании.

В согласительной комиссии Тит Антонин заявил, что, имея на руках неопровержимые улики, включавшие письма Турбона, его письменные приказы, полностью изобличающие его в подготовке заговора против верховной власти, он как гражданин и преемник божественного Адриана, несущий ответственность за благосостояние Римской державы, не может пойти на поводу страстей.

Затем добавил:

– Безнаказанность есть худшая форма поощрения. Злодейства, как совершенные, так и планируемые, прощены быть не могут.

В ответ Ацилий Аттиан потребовал от нового принцепса публичного подтверждения прав сената и принятых им постановлений.

Тот согласился, и в храме Божественного Юлия сменивший прежнего императора Цезарь Тит Элий Адриан Антонин Август дал клятву в верности обычаям и установлениям римского народа.

* * *

Обожествление Адриана прошло с пунктуальным соблюдением всех требований, сопутствовавших погребению божественного Октавиана Августа.

В городе был объявлен траур. Строго по значимости совершались все полагавшиеся в этом случае религиозные обряды. Из воска со всей тщательностью была изготовлена фигура умершего – его точное подобие. Это изображение было помещено на огромном ложе из слоновой кости, поставленном у входа в императорский дворец на разостланные златотканые ковры.

Восковой фигуре императора, выставленной на всеобщее обозрение, были оказаны все подобавшие посмертные почести. Все светлое время суток с левой стороны сидели сенаторы, облаченные в черное. Справа сидели женщины, мужья или отцы которых пользовались в Риме особым авторитетом и уважением. По обе стороны от ложа были воздвигнуты подмостки; с одной стороны разместился хор юношей, а напротив него – хор девушек из самых знатных семей. И те и другие пели скорбные гимны в честь умершего властителя.

Время от времени к ложу подходили врачи, «осматривали» больного, каждый раз объявляя во всеуслышание, что состояние его ухудшается. Наконец было объявлено, что император скончался.

Знатнейшие и известнейшие молодые люди всаднического и сенаторского сословий приблизились к погребальному ложу, подняли его на плечи и понесли по Священной улице (via Sacra) на старый римский форум.

Здесь, после очередного прощания, ложе вновь подняли и отнесли на Марсово поле, где уже был выстроен квадратный деревянный сруб, изнутри заполненный хворостом, а снаружи украшенный златоткаными коврами, фигурками из слоновой кости, цветными росписями.

Антонин как наследник покойного взял пылающий факел и поднес его к деревянной постройке. Сруб вспыхнул, и столб огня взвился на огромную высоту.

На следующий день на первом после окончания траура заседании сената Валерий Деций Гомул, не отказавший себе в удовольствии прочитать чрезвычайно хвалебную речь в честь нового принцепса, призвал коллег объявить Тита Элия Антонина Благочестивым – то есть Пием, – так как только по его настойчивому предложению сенат и римский народ согласились увековечить имя предыдущего правителя таким достойным пиететом.

Предложение Гомула было встречено длительной овацией, о которой Цивика Барбар, известный острослов и насмешник, выразился просто и по существу:

– Дозвольте от имени сената и римского народа приветствовать нашего дорогого новоявленного «благочестивца».

Глава 5

Будни начались со стычки, устроенной прежним префектом города Марком Гавием Максимом и вновь назначенным Юлием Катилием Севером.

В четвертом часу[18], когда Катилий во главе группы своих вольноотпущенников и рабов собрался войти в здание префектуры, расположенной в начале Субуры, путь им преградили вольноотпущенники и рабы Максима.

Субуру – улицу, протянувшуюся в долине между Опийским и Виминальским холмами, называли «кипящей» из-за бесчисленного людского потока, сновавшего здесь. Понятно, что начавшаяся словесная перепалка привлекла массу заинтересованных прохожих.

Марк Гавий настаивал на том, что срок его полномочий истекал не раньше следующих октябрьских календ (1 октября). К тому же никаких письменных указаний он не получал, так что уважаемый Катилий может отправляться домой и не создавать лишних трудностей в работе такого важного учреждения, каким являлась римская префектура, следящая за соблюдением порядка на улицах священного города.

В противном случае…

Катилий дал знак, и его приспешники попытались силой вломиться в здание, однако их натиск был отбит.

…Не прошло и получаса, как со стороны форума Веспасиана в сопровождении своего секретаря и двух рабов к месту потасовки подошел новый цезарь и «благодетель римского народа» Тит Антонин.

В его присутствии страсти улеглись, и новый принцепс, полуобняв обоих распалившихся магистратов, вошел с ними в здание.

Появились они ближе к полудню, когда тени в Риме укоротились до предела.

Выйдя к толпе, новый отец отечества вскинул руку.

Собравшиеся, которых к тому моменту сбежалось столько, что не только по Субуре, но и по прилегающим улицам, включая ближайшие форумы, пройти было невозможно, затаили дыхание.

– Вопрос улажен, к обоюдному согласию, – объявил император. – До конца срока полномочий делами заведует всадник Марк Гавий, а затем его сменит всадник Катилий Север, уже известный вам своей решительностью и опытом. По случаю объявленного примирения в конце месяца я назначаю трехдневные гладиаторские бои. Бойцы будут представлять мою школу. Это лучшие из лучших. Гражданам также будет роздана дополнительная мера хлеба.

Толпа встретила это решение воплями восторга.

С легким недоумением Сацердата, прятавшийся в толпе, воспринял это решение. Правда, радость, охватившая горожан при известии, что спор между двумя магистратами решен миром, тоже не обошла его стороной. Меньше всего его привлекали игры гладиаторов и раздача хлеба. Подбодрило другое – схватка чиновников! В течение полутора месяцев в городе не будет твердой полицейской власти! Нельзя было упускать это время бестолкового безвластия.

Это был первый день, когда Сацердата отважился выйти в город. Пора было присмотреться к памятным, уже подзабытым уголкам большого Рима, посетить людные места, заглянуть в таверны – может, где мелькнет знакомое лицо?

Хотелось заглянуть в лавки, через которые когда-то сбывали добытый товар и заодно, случалось, прятались, пока Сацердата крепко не встал на ноги и не обзавелся собственной мастерской по изготовлению надгробных памятников. Устроена мастерская была в одном из домов на Яремной улице. Там было все, что требовалось для безбедного проживания в Риме: крепкая ограда, баня с бассейном, боковые выходы на соседние улицы, просторные подвалы…

Осмотр не доставил ему радости, и если бы не стычка у городской префектуры, ему снова пришлось бы затаиться. Найти прежних дружков оказалось невозможно. Прежние известные ему лавки позакрывались, на их месте построили доходные четырех-, а то и пятиэтажные дома-инсулы. Мастерская сохранилась, но за эти годы несколько раз меняла хозяев, так что добиться ее возврата было невозможно.

Разве что пригрозить новому хозяину, однако это был негодный выбор. Наверняка засветишься, а это никак не входило в планы Антиарха. Гоняясь за малым, как бы не упустить большое – Сацердата всегда придерживался этой мудрости.

Еще час назад, прогуливаясь по рынкам, ему мерещилась мечта о собственном надежном и безопасном гнезде. Как ни крути, лучшего места, чем усадьба его бывшего покровителя, сенатора Аквилия Регула, не найти. Там и места побольше, и расположена она за Тибром в тихом безлюдном месте.

…Вспомнилось поместье сенатора – просторный домина со многими входами и выходами, с темными клетушками, в которых Регул держал искалеченных им рабов. Любил сенатор поиздеваться над подвластными ему людьми… В любом случае этот особняк да плюс приданое, которое давали за ним – по меньшей мере сто тридцать миллионов сестерциев! – являлись самой заветной мечтой, позволившей бы ему прочно обосноваться в Риме.

…Разве можно сравнить просторное сенаторское гнездо с тем домом, куда Витразин привел старого дружка, хотя усадьба Манилия Опра на Циспийском холме неподалеку от храма Юноны Светоносной, по римским понятиям, тоже считалась вполне приличной. Досталась она хозяйке по завещанию бывшего владельца, далеко не безбедного откупщика. Поддавшись на ласки молоденькой рабыни, он сначала дал ей вольную, потом записал на нее свое римское жилье. Поля и угодья Манилий оставил сестре, которая попыталась было судиться с мошенницей и шлюхой-вольноотпущенницей, однако ничего не вышло. Денег, оставленных Манилием, наследнице хватило, чтобы нанять опытного адвоката, который в два счета сумел доказать судьям, что, во-первых, прежний хозяин всегда был не в ладах с сестрой, пытавшейся однажды стащить из его дома семейную реликвию. Он привел большую толпу горластых свидетелей, которые, беззастенчиво ссылаясь на богов, дружно подтвердили, что сестра была нечиста на руку, а насчет новой хозяйки городского дома все, как один, поклялись, будто эта юная дева чрезвычайно бережно заботилась о хозяине и не наградить такую помощницу было бы верхом неблагодарности.

Манилия встретила Сацердату не то чтобы надменно, а просто никак не встретила. Она даже не вышла к новому арендатору, которого привел «властитель ее снов и врачеватель душевной хвори», как отзывалась она о Витразине. Гостей встретил ее домашний прокуратор или распорядитель Ватия – благообразный, заметно отъевшийся мужчина средних лет с маленькими ручками и ножками.

Он показал Антиарху три комнатенки на антресолях, одна из которых предназначалась для самого Антиарха, другая для Пантеи, а третья для Исфаила и Викса, считавшегося братом Пантеи. Комнаты располагались в конце коридора, откуда по крутой, высокой и расшатанной лестнице можно было спуститься на соседнюю улицу, а также выйти во внутренний дворик, разбитый между атрием и перистилем. На этом пути лестница была короткой – всего три ступеньки.

Первым делом Антиарх приказал Исфаилу и Виксу починить обе лестницы, чтобы ступеньки не скрипели и не подломились, и переделать запоры на дверях запасного выхода на улицу, чтобы был прочен и не гремел.

Ватия равнодушно указал, где лежат инструменты, и удалился.

– Доски и новый запор раздобудете сами…

Когда Исфаил, спустившись во дворик, объявил старику, что все готово, Антиарх вошел в дом. Оттуда послышался скрип ступенек, затем звуки стихли, и через несколько минут старик, появившись в дверях, коротко распорядился:

– Переделать!

Исфаил попытался было возразить, однако старик подошел к нему, легким касанием посоха заставил чернокожего раба передвинуться и замахнулся на падавшую от Исфаила тень.

Тот как ошпаренный бросился к входу на внутреннюю лестницу. За ним, изменившись в лице, поспешил Викс. Скоро оттуда донесся скрип отдираемых досок и стук молотка.

Ватия, с ленивой усмешкой наблюдавший за этой сценой, засмеялся:

– Что ж не ударил? Тень, что ли, пожалел?

– Зачем тень! Работника пожалел.

Ватия окончательно развеселился:

– Тени разве больно?

– А ты встань на место Исфаила, а я ударю.

– Ишь ты, хитрый какой! Вот на ней попробуй.

Он схватил лежавшую рядом кошку и, вытянув руку, приблизил извивающуюся и орущую тень ближе к старику.

Тот легонько ударил по ее тени.

Кошка нестерпимо взвизгнула и вцепилась в руку Ватии. Тот отбросил ее в сторону.

Из окна долетел голос хозяйки:

– Ватия, скажи старику, чтобы больше так не делал!

Антиарх встал, повернулся в сторону распахнутого окна и, отряхнувшись, поклонился.

Глава 6

Вечером Витразин навестил старика и заявил, что до сих пор не сообщил в префектуру о его появлении.

– Так и не смог улучить момент. И кому стучать – новому префекту или прежнему.

– Ну и ладно, – легко согласился Антиарх. – Нарыл что-нибудь?

– Так, по мелочи.

– Давай рассказывай.

– Этот Лупа из дакийцев. Происхождения, говорят, знатного. Сын Амброзона, дружка Децебала, который руководил обороной какой-то приграничной крепости. В качестве добычи достался Ларцию Лонгу, всаднику…

– Это мне известно, – кивнул Антиарх. – Что еще?..

– В Риме Лупа приглянулся Траяну, и тот захотел взять его в эроменосы, однако мальчишка отказался. Более того, во время доверительного разговора гаденыш признался, будто мечтал совершить покушение на императора, а тот якобы сумел отговорить его от пагубного намерения. Регул как раз и сгорел на этом – купил Лупу и в пылу верноподданнических чувств приказал обезобразить мальчишку. Отрезал ноздри, на лбу выжег «malus»[19]. Местные врачеватели все это искусно замаскировали. Еще бы не замаскировать. – Витразин хихикнул. – С такими деньжищами. Однако на этот раз хитроумный Регул просчитался. Ты помнишь Траяна? Оказалось, принцепс очень даже гордился этой историей с перевоспитанием дакского волчонка. Императора так и подмывало сделать своих подданных хотя бы чуточку лучше. Тебе тогда тоже досталось.

Старик кивнул – как можно было забыть ужас, который охватил его, когда префект гвардейской конницы Бебий Корнелий Лонг схватил его в мастерской по изготовлению надгробных памятников. Хвала Хрѝсту, он тогда не потерял голову. Регул, опасаясь разоблачения в соучастии, подкупил хозяина гладиаторской школы, и тот помог Сацердате бежать.

Как забыть двадцать лет беспрерывных скитаний!!

В Антиохии разбойнику повезло встретить неких безумцев, уверовавших в некоего Хрѝста. Те познакомили его со своим наставником по имени Елказаит, или Елксей.

Елксей был из бродячих сирийских фокусников, хотя называл себя магом. Его навыки обращения со зрителями очень помогли ему вербовать сторонников.

Одно время за Елксеем по Антиохии, Пальмире, Дурр-Европосу толпы ходили…

Выбора у Сацердаты не было, и он примкнул к елказаитам.

Заповедь первая: от императорских ищеек легче укрываться в толпе.

Заповедь вторая: самые надежные сообщники – единоверцы.

Он к тому же учел, что после обряда посвящения неофитам меняли имена.

Так он стал Антиархом…

Приглянулись ему и наставления Елксея, учившего – только вера имеет значение. Во имя веры можно простить любое преступление, любое злодейство.

Елксей утверждал – только тот, кто сердцем принял учение Хрѝстоса, воскресшего после позорной смерти на кресте… только тот, кто шеей своей изведал остроту клинка или петлю палача, достоин узреть истину.

Истина в том, что только «посвященному» откроется вход в царство небесное. Только «посвященным», которых рукой Елксея благословлял Христ, доступно понимание, что разум – это ничто, а желание – все!

Эти заповеди пришлись Сацердате по вкусу. Обернувшись Антиархом, он включил их в свое местничество.

Очень скоро новообращенный стал не только «посвященным», но и первым помощником Елксея.

…Согласно его учению, сам Хрѝстос был послан на землю Господом нашим Демиургом для спасения тех, кому можно было доверить сокровенную истину, или «божью тайну». Эта истина была запечатана в Книге откровений, которую, по словам основателя секты, ему вручил Ангел пятидесятикилометрового роста. Только «посвященных» Елксей знакомил с выдержками из этой книги.

Таких было немного.

…Когда Антиарх сумел войти к Елксею в доверие, тот преподал еще одну заповедь: «Как хочу, так и велю! Что разум? Желание важно».

Потом еще одну: «Слова – это пустое. Путь к истине лежит через обретение поддержки сильных мира сего. Через них и воцаримся!.. Но для этого следует многому научиться из того, чего нельзя открывать толпе и новообращенным».

…Что касается назаретян[20], которые исповедовали Иисуса как Христá, или Спасителя, Елксей отзывался о них пренебрежительно. При этом обязательно добавлял:

– Этих надо улавливать в первую очередь. Исходящий от них свет надо в равной пропорции смешивать с тьмой.

Старик, ухмыльнувшись, припомнил, с каким пренебрежительным легкомыслием он вначале отнесся к бредням Елксея.

Если бы не толпы спешивших «посвятиться»…

Если бы не вопли вновь обращенных, встречавших бывшего фокусника криками: «наместник!», «божий наместник!», «судья!», «пророк!»…

Если бы собственными глазами не узрел, как однажды наставник добыл огонь дыханием…

Если бы не поразился его волшебной силе, которой подчинялись даже тени.

Так определилась цель скитаний – не спасение собственной жизни заставляло Сацердату постоянно менять места жительства, а служение Хрѝсту, раздвинувшему многокилометровые ноги и вставшему врастопырку на границе света и тьмы.

Третья заповедь от Сацердаты родилась в Вифинии, куда он сбежал после неудавшегося покушения на Адриана – тот, кто владеет сумерками, свободен перемещаться из света в тень и обратно.

Наверное, в награду ему повезло наткнуться в ночи на черный бесформенный человеческий обрубок, лишенный признаков жизни. Оглядев громадного чернокожего, он уже собрался покинуть его, как тот попросил о помощи.

– Что взамен? – поинтересовался Сацердата.

– Буду служить тебе двадцать лет, пока не отомрет твоя душа.

– Тридцать, – возразил Сацердата.

– По рукам! – согласился чернокожий увалень.

Потом к ним прибилась Пантея, она же Зана, Лолия, Бендита, сбежавшая из храма Астарты, где ее за дерзкое непослушание (она не желала делиться со жрецами заработанными обрядами священного соития деньгами) приговорили к страшной казни на священном фаллосе. Пантея познакомила беглого старикашку со своим «братом» Виксом, или иначе – Википедом. Этот хитрец, прикидывающийся несмышленым мальчишкой, был тот еще проныра. Ростом с десятилетнего пацана и детским выражением личика, Викс мог объегорить кого угодно.

Но не Сацердату. Бывший разбойник чего только в Риме не навидался…

Он и у Викса выторговал тридцать лет беспрекословного служения и исполнения всех прихотей и выдумок хозяина.

Потом много чего было – разрыв с Елказаитом, не пожелавшим поделиться с Сацердатой Книгой откровений, и его преемником Епифанием.

Отклонил он и приглашение примкнуть к последователям некоего Карпократа, утверждавшего, что кроме веры для благоденствия и спасения души нужна любовь. Все остальные тяготы, выдуманные обществом, – особенно законы, в лучшем случае нейтральны. Ради спасения, настаивал Карпократ, человек имеет право преступить закон, иначе ему не вырваться из оков низших сил и не прервать цепь перевоплощений.

Избегнул он и тенет Каинита, который учил, что только Каин, а не этот тщедушный Авель является родоначальником избранных. Именно против потомков Каина творец мира сего, некий «Созидатель», направляет свои злоумышления. Это его велением были разрушены Содом и Гоморра.